Лирические циклы в поэзии Пушкина конца 20—30-х годов

249

Не меньше, чем журнальная борьба вокруг «Современника», волновали Пушкина его положение в отношении Николая I и его ближайших помощников — Бенкендорфа и Уварова, его положение в петербургском обществе, наконец, его имущественное положение. И то, и другое, и третье в 1836 г. все более осложнялись. Пушкин — писатель, гражданин и глава семьи — все сильнее чувствовал окружающую его ненависть «света», ощущал все явственнее сжимающееся вокруг него и его жены кольцо интриг, клеветы и предательства. Происшедшие в этом году столкновения, едва не кончившиеся дуэлями, с В. А. Соллогубом, С. С. Хлюстиным, Н. Г. Репниным, достаточно показывают его напряженное состояние. Все более задыхаясь в тягостной зависимости от самодержавия и в удушливой атмосфере петербургского высшего общества, в которой он принужден был жить, Пушкин не мог вместе с тем получить разрешение ни на поездку за границу, ни на отставку и отъезд на житье в деревню.54 Все это было источником тяжелых раздумий поэта о своем положении в настоящем и в будущем. В неотправленном письме к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г., подводя итог своим взглядам на прошлое и на современность России, он писал: «Хотя я лично сердечно предан императору, я далек от того, чтобы восторгаться всем, что вижу вокруг себя; как литератор — я раздражен; как человек с предрассудками — оскорблен...». (XVI, 172, перевод с франц.).

Не будет преувеличением сказать, что Пушкин в 1836 г. чувствовал себя в большем одиночестве, чем за десять лет до того, после разгрома декабристов — его «друзей, братьев, товарищей»: тогда, в 1826 г., он живо ощущал восторженное сочувствие общества, широкого круга читателей; теперь «общество» было ему враждебно, а сочувствие читателей он перестал ощущать и не мог вызвать его ни последними сборниками своих сочинений, ни «Пугачевым», ни «Современником».

В таких условиях создавались стихотворения, отразившие в себе, с разных сторон и в разных формах, настроения и раздумья поэта и объединенные им, для будущей публикации, в своего рода если не тематический, то смысловой и формально-художественный цикл.

Три из этих стихотворений — «Отцы пустынники и жены непорочны...», «Подражание италиянскому» и «Мирская власть» — облечены в формы церковно-религиозной поэзии: евангельской легенды и христианской молитвы. Это обстоятельство давало повод многим дореволюционным биографам и комментаторам Пушкина писать о глубокой и искренней религиозности Пушкина в последние годы его жизни, о его успокоенности и примирении

250

с действительностью. Это, конечно, не так, но вопрос не решается просто и прямолинейно, а представляет две стороны. Несомненно, что Пушкин как мыслитель всегда тяготел к материализму, хотя бы и стихийному, и был деистом, т. е. отрицал необходимость и возможность существования личного божества, правящего миром. Но несомненно и то, что в последние годы жизни Пушкин нередко обращался к мотивам и образам, связанным с религиозными представлениями, и обращался к ним не только как к художественным фикциям, к элементам поэзии, но и видя в них воплощения известных моральных требований и истин, соответствующих его этическим воззрениям. Размышления о бурной молодости, о совершенных им ошибках, свойственные зрелому Пушкину, принимают нередко характер «покаяния». Таково «Воспоминание» (1828), где носителями возмездия за прошлые грехи выступают

Две тени  милые,  два данные судьбой 
          Мне ангела  во дни былые — 
Но оба с крыльями,  и с пламенным  мечом, 
          И стерегут — и  мстят  мне оба...

(III, 654—655)

Мотив покаяния слышится и в ответе поэта митрополиту Филарету — «В часы забав иль праздной скуки...» (1830), совершенно независимо от личного отношения Пушкина к этому лицемерному и бездушному иерарху, которое не могло не быть отрицательным. В глубоко интимном и искреннем обращении к жене — «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...» (1834?) — мечтая о «побеге» «В обитель дальную трудов и чистых нег», он пишет план продолжения, где мы читаем: «О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть».55

В 1835 г. он обращается к сочинению Джона Баниана (John Bunyan, 1628—1688) «The Pilgrim’s Progress» («Странствие паломника») и сжато перекладывает в стихи, с очень значительной переработкой, его первые главы (стихотворение «Странник», о котором придется еще говорить).56 Книга сурового проповедника-

251

пуританина, борца против режима реставрации Стюартов, написанная им в тюрьме, привлекла Пушкина прежде всего своим страстным протестом против общественного строя, под гнетом которого, при видимости внешнего благополучия, задыхается осознавший себя и свое положение человек; отсюда может быть лишь один выход — полный разрыв с «обществом» и уход из него; но Пушкина привлекал и звучащий в книге мотив покаяния, самообличения и очищения от прошлых грехов, сродный отдельным моментам в его собственной биографии, когда он мучительно задумывался о своей жизни.

Одновременно со стихотворением «Из Пиндемонти» (на том же листе, где его черновик, — ПД 237) сделан набросок, оставшийся незаконченным и неотделанным:

Напрасно я бегу к сионским высотам, 
Грех алчный гонится за мною по пятам... 
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий, 
Голодный лев следит оленя бег пахучий.

(III,  419)57

Он близок по теме и образности к «Страннику», близок вместе с тем и к стихотворениям, его окружающим, на евангельские и религиозные темы, особенно к «Молитве» — «Отцы пустынники и жены непорочны...», поскольку последнее является выражением чувств «падшего», которого молитва «крепит неведомою силой». Отсюда нужно заключить, что три рассматриваемых стихотворения («Отцы пустынники и жены непорочны...», «Подражание италиянскому», «Мирская власть») не являются ни случайностью в творчестве Пушкина, ни только формально-художественным использованием чуждых ему понятий и образов. В них вложено много глубоко личного и очень значительного.

Несомненно, однако, и то, что идейное содержание этих стихотворений много шире и глубже их прямого смысла.

252

В стихотворении II — «Отцы пустынники и жены непорочны...» Пушкин, перекладывая стихами молитву Ефрема Сирина, пользуется ее фразеологией, чтобы поставить перед собой (а следовательно, и перед читателями его стихов) некий этический идеал человека, сформулированный раннехристианским аскетом, всем известный и вместе с тем нимало не соответствующий понятиям окружающих автора людей. Пожелания «Духа смирения, терпения, любви и целомудрия», содержащиеся в стихотворении, не должны вызывать недоумения. Во-первых, Пушкин здесь точно воспроизводил слова молитвы («дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми...»); во-вторых, не следует прямолинейно отождествлять значение этих христианских понятий с этическими понятиями Пушкина. Пушкин, окруженный врагами, в непрестанной борьбе, мог временами, в моменты тяжелых раздумий о своей жизни, желать покоя, желать себе сил и способностей переносить свое положение и стать выше его. В этом, как кажется, смысл рассматриваемого стихотворения.58

Третье по порядковому номеру стихотворение «Подражание италиянскому» («Как с древа сорвался предатель ученик...») представляет собой, как известно, вольное переложение сонета Франческо Джанни (Fr. Gianni, 1760—1822) «Sopra Giuda», известного Пушкину во французском переводе.59 Его содержание основано на евангельской легенде о самоубийстве предателя Христа — его ученика Иуды; Пушкина привлекло в нем изображение казни предателя, а предательство, клевета, измена — особенно предательство со стороны друга — были в глазах поэта тягчайшими из возможных преступлений; к осуждению предательства или клеветы он возвращался не раз в своей поэзии (ср. «Коварность», 1824; «Желание славы», 1825; «Так море, древний душегубец...», 1826; «Воспоминание», 1828; некоторые из «Песен западных славян» — «Видение короля», «Битва у Зеницы-Великой», «Песня о Георгии Черном», «Сестра и братья», 1834; «На Испанию родную...», 1835; выпущенные отрывки из «Вновь я посетил...», 1835, и пр.).

253

Четвертое стихотворение — «Мирская власть», каков бы ни был конкретный повод к его созданию, представляет собой произведение с несомненно очень сложным, многогранным содержанием.60 Уже его заглавие — «Мирская власть» — содержит в себе противопоставление «мирской», т. е. гражданской, государственной власти, действующей насилием, — власти моральной, духовной (не в церковном смысле, так как для поэта важен не ритуальный, а именно моральный смысл изображаемого им евангельского предания). И эта «мирская» власть, грубо вмешивающаяся в область духовных, моральных переживаний, решительно им осуждается. С негодованием осмеивается мнимая, показная религиозность «мирской» власти:

К чему, скажите мне, хранительная стража? 
Или распятие казенная поклажа 
И вы боитеся воров или мышей?..

С еще большим негодованием осуждается антинародный характер этой «мирской власти»:

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила 
Того, чья жизнь весь род Адамов искупила, 
И, чтоб не потеснить гуляющих господ, 
Пускать не велено сюда простой народ.61

Официальная «мирская власть» николаевской империи рассматривала религию и церковь как единственный источник воспитания и образования народа в духе смирения и подчинения. Но сама эта власть решительно запирала доступ народу даже к церковным обрядам, там, где опасалась умаления сословных привилегий «гуляющих господ». Стихотворение Пушкина, опирающееся на драматическое евангельское предание, оказывалось направленным против бесчеловечной и антинародной «мирской

254

власти». Этим вполне объясняется то, что стихотворение, не пропущенное цензурой в посмертное издание (или не включенное в него Жуковским из опасения цензуры), увидело свет впервые в герценовской «Полярной звезде» на 1856 год: и русская цензура, и Герцен — обе стороны одинаково сознавали большой общественный смысл, политическую остроту и демократическое направление написанного на религиозную тему пушкинского стихотворения.

Пятое в цикле стихотворение, как сказано, неизвестно. Шестое озаглавлено было Пушкиным сначала «Из Alfred Musset», потом имя французского поэта заменено именем итальянского: «Из Пиндемонти». То и другое имя — маскировка, примененная из цензурных соображений:62 стихотворение целиком пушкинское, одно из наиболее откровенных и глубоко субъективных в его поздней лирике. В отличие от трех рассмотренных нами, оно построено не на церковно-религиозной тематике и фразеологии, но на понятиях и терминах современной публицистики, выражающих совершенно четко политическую мысль автора. Применение классического образа («Я не ропщу о том, что отказали боги...») еще подчеркивает горькую иронию и презрение к предмету рассуждения — буржуазному парламентаризму, а цитата из «Гамлета» показывает близость настроений Пушкина к настроениям шекспировского героя, глубоко презирающего и отрицающего ненавистный ему придворно-феодальный мир. Первая часть стихотворения (ст. 1—13) заключает суждение о двух основных системах государственного управления того времени: о самодержавной монархии, которая лишь названа («Зависеть от царя...»),63 но в определении даже не нуждается (это определение дано в помеченной тем же днем «Мирской власти»), и о буржуазной парламентской «демократии» — безразлично, в форме ли конституционной монархии или республики («зависеть от народа»): обе они одинаково отвергаются («Не всё ли нам равно? Бог с ними»). Русскую самодержавную власть Пушкин хорошо знал по своему двадцатилетнему жизненному опыту (со времени окончания Лицея),

255

а в 30-х годах, особенно с 1834-го, пришел к глубоко отрицательному взгляду на нее, даже при условии признания некоторых положительных черт в ее носителе Николае I. Западноевропейский и американский парламентаризм он внимательно изучал, в особенности с 1831 г., намереваясь писать историю французской революции от ее истоков — борьбы городов и крестьянства против феодалов в средние века; результатом этих изучений явились резко отрицательные изображения современных буржуазных демократий: английской в «Путешествии из Москвы в Петербург», американской в «Джоне Теннере», а в историческом плане — изображение классовой борьбы в период упадка феодализма в «Сценах из рыцарских времен». Отвергнув обе эти системы, Пушкин противопоставляет им, однако, не какую-либо третью (потому что третьей системы он не мог видеть в то время), но полную свободу мыслящей человеческой личности — в данном случае личности поэта — от всякой системы и всякой власти, — противопоставляет независимость, высокое сознание своего личного человеческого достоинства, доведенное до отрицания всяких общественных обязанностей. Было бы ошибкой понимать подобное настроение как анархический индивидуализм, как отказ от служения народу и обществу: в гражданском служении Пушкин всегда видел свое писательское призвание. Но здесь сказывается тяжелое состояние поэта, сохранившего свободолюбивые идеалы и ясно сознающего между тем невозможность общественной деятельности и борьбы в условиях 30-х годов — в период высшего торжества и могущества николаевской монархии, в той общественной и литературной обстановке, о которой говорено выше. Пушкин задыхался — и стихотворение «Из Пиндемонти» звучит как вопль человека, задыхающегося и ищущего хоть глотка чистого воздуха.

В этом смысле — стремления к свободе во что бы то ни стало — можно, как кажется, сопоставить «Из Пиндемонти» с другими двумя стихотворениями, выражающими те же настроения, и прежде всего с отрывком, начинающимся стихом «Не дай мне бог сойти с ума». Стихотворение это принято датировать 1833 годом — по давней традиции, идущей от Анненкова,64 но которая не имеет твердых оснований, кроме сближающей его будто бы с «Медным всадником» темы сумасшествия. Правильнее, быть может, отнести его к 1835—1836 гг., сопоставляя со стихотворениями «Странник» и «Из Пиндемонти»: безумным, «чья речь и дикий плач Докучны и кому суровый нужен врач», считают «ближние» Странника, осмелившегося порвать с привычным укладом жизни во имя внутренней и внешней свободы; «сильным и вольным» мог бы быть сумасшедший, если бы его «оставили на воле». Воля безумного безгранична, и ее проявления («Я пел бы в пламенном бреду..., заслушивался волн..., глядел бы, счастья