Субкультура солдат срочной службы

Тематика армейского афоризма

   Отграничение армейской общности. На самых первых страницах армейского блокнота появляются тексты, декларирующие существование особого армейского опыта, к которому нельзя приобщиться «непосвященному», не прошедшему службу в армии.

Кто не был солдатом, кто пыль не глотал,

Кто в дождь и пургу на посту не стоял.

Он разве мужчина? Он жизнь не видал.

Спокойно под маминым крылышком спал.

Он эти строки не должен читать.

Солдатские письма ему не понять [8].

   Солдат  может вести диалог лишь с теми, кто отслужил в армии, или с  женщинами, которым и не положено служить. Мужчина, в армии не служивший, представляется существом, нарушающим «нормальную» картину мира: упомина- ясь на первых страницах блокнота, эта фигура в дальнейшем нигде в армейском фольклоре не фигурирует.

   Специфика армейской жизни. Оценочная направленность текстов, рисующих армейскую жизнь, способна произвести странное впечатление в силу своей резкой парадоксальности. Официально-пропагандистские клише, представляющие армейскую службу как «почетную обязанность» и акцентирующие большую общественную значимость солдатской миссии, могут как полностью приниматься, так и полностью отвергаться армейским фольклором. Ср.: «Роза быстро вянет в вазе, / А солдат в противогазе» [8] и, с другой стороны: «Чтоб слез не лили милые глаза, / Чтоб матери от горя не седели / И не назрела новая война, / Надели мы солдатские шинели» [Райкова 1994: 83]. И.Н.Райкова, справедливо указывая на утопичность «гражданки» и антиутопичность армии, объясняет разительную внутреннюю противоречивость в оценке армейской службы тем, что «только армия обеспечивает существование идеализированного мира "гражданки"», и резюмирует: «Будет неверным считать, что фольклор солдат пропитан духом ненависти к армии» [Райкова 1994: 83]. Однако ситуация представляется более сложной. Прежде всего, картина мира в армейском фольклоре не обладает абсолютной цельностью, сочетание отчетливого негативизма с пропагандистскими клише свидетельствует о ее эклектичности, и любые исследовательские попытки примирить эти противоречия, синтезировать внутренне целостную оценочную структуру неизбежно будут несколько натянутыми. В то же время воспроизведение формул официальной пропаганды отнюдь не снимает общего негативного отношения к армейской службе (об этом свидетельствует даже количественное соотношение текстов негативного и позитивного содержания)¹⁸. Тем не менее тексты, положительно оценивающие службу в армии, достаточно интересны сами по себе. Указанный Райковой мотив— необходимость армии для существования утопического мира «гражданки» — лишь одно из возможных обоснований важности армейской службы. В большей степени распространена иная мотивировка, так сказать, интериори- зирующая значение армейской службы: «Запомни истину одну, / О ней слагаются былины: / Уходят в армию юнцы, / А возвращаются мужчины» [9]. Здесь не идет речь о необходимости выполнения «почетного долга» для блага страны. Армия воспринимается как инициирующая система, в которой солдат подвергается физическим испытаниям, обретает новый духовный опыт, становится полноправным членом мужского коллектива, находит настоящих друзей. Сочетание этих обстоятельств приводит к возникновению эпических реминисценций (ср.: «слагаются былины»). Значение армейской службы может обосновываться и тем, что солдат, в отличие от неслужившего человека, лучше понимает ценность свободной жизни. Характерно, что такая позиция не предполагает позитивного отношения к службе: «Мы не забудем все те годы / И цвет казарменной стены. / Кто не терял хоть раз свободы, / Тот не поймет ее цены» [8]. Доблесть солдата состоит именно в способности сопротивляться невзгодам, с которыми сопряжена армейская служба, — вопрос об их осмысленности, как правило, не возникает.

   Итак, основное значение армейской службы, ее важность заключены в трудностях, которые приходится пережить солдату; они выполняют инициирующую функцию и позволяют лучше осмыслить внеармейские ценности — свободу или. например, материнскую любовь: «И вот когда я стал солдатом, / Я до конца сумел понять, / Как здорово и свято / Это простое слово "мать"» [8]. Представление о важности и осмысленности армейской службы, отражающее официозную идеологию, таким образом, оказывается оттесненным на далекую периферию армейского фольклора. Функция солдатской службы определяется прежде всего по отношению к самому солдату; понятие о периоде пребывания в армии как об инициации (в самом широком смысле) торжествует.

   Образ солдата. Уроки армейской жизни тяжелы; «преодоление», «сопротивление» — лейтмотивы армейской афористики. Соответственно выстраивается и образ лирического героя: он — постоянная жертва, период его службы (начиная с момента призыва) характеризуется тотальным произволом со стороны офицеров, дедов, самого государства, обрекшего молодого человека на двухгодичное пребывание вне «нормальной» жизни. Характерно, что при описании момента призыва всячески подчеркивается — и при помощи языковых средств — беспомощность лирического героя, выступающего не субъектом, а объектом в происходящем событии («Ты помнишь, друг, как мы гуляли: / вино, девчонки, кабаки, / А вместо этого мне дали / ХБ, портянки, сапоги»; «И в этот день хотелось нам домой, / Ну а в повестке: "Годен к строевой"»; «Я жил спокойно, вдруг — повестка» и т. п.).

   Ощущение  собственного бессилия не оставляет  солдата и во время службы; его  активность, возможность влиять на происходящее ничтожны. Время армейской службы заполнено бессмысленной деятельностью, и основное желание солдата заключается в том, чтобы это время пролетело как можно быстрее. Поэтому так важен для армейской афористики мотив сна («Запомни сам и передай другому: / Чем больше спишь, тем ближе к дому»). Неизбежный ход времени приносит с собой и позитивные последствия: каждый прожитый день приближает солдата к демобилизации, понимание этого одновременно и поддерживает его силы («Дембель неизбежен, — сказал салага, вытирая слезы половой тряпкой»), делает особенно непереносимым ожидание¹⁹.

   Таким образом, с момента призыва солдат становится винтиком в механизме, на работу которого он абсолютно неспособен повлиять. Личность самого солдата нивелирована («Здесь нет людей — одни солдаты»), он тотально зависим от воли своего командира и — в целом — от работы армейского механизма. Афоризмы дают несколько вариантов реакции солдата на придирки и несправедливость со стороны офицеров: один из них — демонстрация внешнего повиновения, за которым скрыт внутренний протест большой эмоциональной силы.

Нас могут здесь назвать собакой И наплевать на нашу честь А мы в душе пошлем их на хуй И все равно ответим: «Есть!» [9];

Сижу я на нарах в темнице сырой. Темница сырая зовется «губой». За что посадили, я сам не пойму. Подумаешь, на хуй послал старшину [8].

   В ироническом варианте придирки со стороны начальства приравниваются к опасностям чисто военного характера.

Под деревом в Питере Парнишка лежал Не пулей сраженный — Сержант заебал [9]²⁰.

   Одно  из важнейших следствий отстраненности и бессилия солдата состоит в  том, что его переживания загоняются вглубь, эмоции делаются более потаенными, создавая контраст между обезличивающей «функциональностью» солдата и напряженностью его духовной жизни.

Солдатььплакать не умеют Они хранят печаль в себе Их слезы только выступают Горячим потом на лице [8].

   Образ солдата, богатый внутренний мир  которого скрыт за скупыми внешними проявлениями (стереотип психологического изображения, находящий близкие аналогии в жестоком романсе и рукописном любовном рассказе), контрастирует с образом солдата-богатыря: агрессивного и бесшабашного. Противоположность этих образов нисколько не мешает тому, что тексты, презенти- рующие их, сосуществуют на страницах армейского блокнота. Солдат-богатырь опасен для окружающих, а одно из проявлений его богатырского начала — пьянство («Гуляй, стройбат, / Балдей, танкист, / Пока не пьян парашютист»; «Лучше броситься под поезд, чем встретить пьяного ракетчика»). Характерно, что лихачество и удаль часто приписывают служащим определенных родов войск, что порой приводит к созданию иерархической системы: «Говорят, что пьяный десантник страшнее 10 танков, но пьяный ВВшник (солдат внутренних войск. — Е.К.) страшнее 10 десантников» [10]²¹.

   Тексты, и содержащие профессиональное, «цеховое»  самоопределение, и характеризующие  вообще солдата или курсанта, могут рисовать и образ, в большей степени знакомый по студенческому фольклору — веселого гуляки, любящего выпивку и всячески отлынивающего от работы²². Своеобразие этих текстов среди других армейских афоризмов состоит, в частности, в том, что в них солдат не только не противостоит армии как системе, что является общим местом в письменном солдатском фольклоре, но, напротив, формирует армейскую атмосферу, основной характеристикой которой в этом случае оказывается все та же безалаберность: «Когда на земле устанавливались порядки, авиация была в воздухе; когда и там стали устанавливаться порядки, она опустилась на землю» [11].

Женщина и любовь в армейском фольклоре 

«Женская  тема» — единственная из не-армейских, «общечеловеческих» тем, сколько-нибудь полно развитых в армейской афористике, хотя ее разработка также имеет отчетливый армейский привкус. Большой удельный вес произведений, посвященных этой тематике, позволил И.Н.Райковой категорично заявить об «общей направленности фольклора солдат на противоположный пол»; «солдаты пытаются общаться со своими подругами на свои (армейские, мужские) темы, но как бы на их (гражданском, девичьем, детском) языке» [Райкова 1994: 77, 91]²³. Однако «гражданский» язык — и это, кстати, показывает сама Райкова, — является единственно возможным для самих солдат, воспринимающих армию как «два листа, вырванные из книги жизни на самом интересном месте», и проводимое автором отождествление «гражданского» с «девичьим» вызывает определенные сомнения. Конечно же, коммуникативная модель, описанная Райковой, предусматривается структурой армейского блокнота и часто воспроизводится в реальном бытовании текстов — так, нередки ситуации, когда солдаты посылают эти тексты в письмах своим возлюбленным или приятельницам, — но в то же время представляется более верным определить общую направленность солдатского фольклора именно с точки зрения картины мира, которую он конструирует, что не исключает и иных функций. Кроме того, в концепцию Райковой, очевидно, не вписывается большое количество текстов, отличающихся нарочитым, наигранным цинизмом и воссоздающих «гусарскую» модель поведения и отношения к женщине. Женщина в этих текстах предстает развращенным и непостоянным существом («Если за всю ночь девушка не назвала тебя нахалом, то наутро она назовет тебя ослом» [12]; «Любовь — это костер: пока не бросишь палку, не разгорится» [12]), и проявление цинизма, превосходящего цинизм женщины, — единственный способ не уронить своего достоинства и уберечься от душевных ран, которые она может нанести («Не гонись за девчонкой, как за уходящим автобусом, ведь за ним неминуемо придет другой» [12]; «Женщина — это крапива. Взять ее осторожно — обожжешься. А охватишь сразу и смело — она теряет силу» [11]). Женская развращенность, принимаемая в армейском фольклоре за абсолютную догму, оценивается в то же время неоднозначно. Измена девушки вызывает презрение: «Если тебе изменит девушка, отколи полкопейки, положи в конверт и напиши: "Оцени себя и вышли сдачу"» [Райкова 1994: 89]. Но в то же время девушка — один из центральных образов утопического мира «гражданки», и именно мотив женской развращенности придает этой утопии ярко выраженный эротический оттенок. «Девушка — это цветок. А цветок красив, когда он распущен. Так выпьем же за распущенных девушек [12]»²⁴. В афоризмах, где речь идет о возлюбленной солдата, оставшейся на «гражданке», все тот же наигранный цинизм имеет явный трагический подтекст: лирический герой абсолютно не верит в верность своей девушки.

Когда девчонке восемнадцать,

А парню дембель через год,

Ему не стоит волноваться:

Она его уже не ждет [8].

   Представляется, что именно образ «девушки» в  солдатской афористике концентрирует весь набор символических значений, присущих «гражданке» в целом. Утопический мир, вдали от которого пребывает солдат, живет своей жизнью; забыв о самом существовании юноши, насильно изолированного от него, он не хранит ему верность, — чтобы по возвращении повзрослевший герой восстановил свою власть над ним²⁵.

   М.Н.Эпштейн, характеризуя жанр афоризма, утверждает, что он «может тяготеть либо к поучительной однозначности <...> либо к парадоксальной многозначности» [Эпштейн 1987: 45]. Армейская афористика, очевидно, принадлежит к первому типу (что не исключает порой достаточно высокого художественного уровня этих произведений). Конструируемая армейским фольклором картина мира состоит из двух противостоящих сфер — армии и «гражданки» (своего рода антиутопии и утопии), которые можно соотнести, причем каждая из этих сфер описывается с помощью небольшого числа атрибутов, имеющих эмблематический характер: с одной стороны, это сапоги²⁶, портянки, военная форма, погоны, автомат; атрибуты «гражданки» — красивые девушки, цветы, вино, теплая постель, домашние тапочки. Эмблематические пары сталкиваются в соответствии с законами параллелизма — таков основной принцип построения текстов, характеризующих специфику армейской жизни.

У вас весна — у нас весна. Одни и те же даты. У вас в руках бокал вина, У нас же автоматы [8].

Вот мы придем домой, ребята, И будут нам светить тогда Не звезды на погонах у комбата, А звезды на бутылках коньяка [8].

   Со-противопоставление может принимать особый характер в текстах с «фиктивной» первой строкой: («Роза быстро вянет в  вазе, / А солдат в противогазе» [8]; «Цветы цветут в садах, / А юность гибнет в сапогах» [9]). Однако и здесь первый элемент сравнения (цветы) — атрибут из мира «гражданки». Парадоксальное несходство норм армейской жизни и обычных, не-армейских, гражданских представлений обыгрывается в каламбурной форме. Основой для игры слов может становиться как армейское арго («Только в армии молодой хочет стать старым» [8]), так и формальная армейская терминология («Девушка отдает честь 1 раз, а солдат 1,5 года» [8]).