Субкультура солдат срочной службы

   Та  же логика заложена в традиции ежесуточного отсчета дней, оставшихся до конца  службы. У духа или карася могут в любой момент спросить: «Сколько мне осталось?», «Сколько дней и ночей?», «Сколько звезд на небе?», «Сколько масла (сахара, яиц)?» (в качестве ответа в последнем случае предполагается произведение количества оставшихся деду дней и дневной нормы соответствующего продукта). Вопрос, начинающийся местоимением «сколько», подразумевает один и тот же ответ, а в предельном варианте он может состоять из одного этого слова — такова степень его терминологичности в данном культурном контексте (ср.: «Сколько?, вопрос, задаваемый молодому солдату — "Сколько дней осталось 'деду' до приказа о его увольнении в запас?"» [Лихолитов 1998: 227]). В незнании духом правильного ответа на этот сакраментальный вопрос видится безразличие к тому, что составляет для дедушки главный нерв его армейского существования последних месяцев службы, поэтому в некоторых частях эту провинность считают особенно серьезной — она может повлечь за собой суровое наказание.

Он ошибся на четыре дня. Я переворачиваю табуретку, говорю: «Вставай». Он уже знает, что это такое, его уже пробивали <...> Вот, раскручиваешь ремень, и по жопе — раз,

   раскручиваешь опять — два, раскручиваешь опять — три, и четыре:.четыре раза» [2].

   В некоторых традициях молодой  должен каждый день вышивать заветное число на подворотничке у своего дедушки. После исполнения старому колыбельной его карась должен объявить: осталось столько-то дней. Старослужащие обычно заводят календари, в которых ежевечерне вырезают бритвой квадратик с прошедшим днем. Иногда вместо этого делаются зарубки на дереве. Таким образом, в последний год (а особенно — в последние полгода службы) прагматика ритуально-символического поведения солдат все более концентрируется на приближении к моменту демобилизации.

   Приближение к гражданке сказывается в  изменении онтологического статуса солдата. Как уже говорилось, семиотика поведения дембеля выражает высшую степень неподчинения уставным требованиям, полное «погружение» в неуставняк. Заметим, однако, что все дембельские поведенческие нормы амбивалентны: они прочитываются как знаки его (дембеля) неподлежания в равной мере как уставной, так и неуставной системам, т. е. положения вообще вне армейского мира. Так, дембель старается по возможности не подчиняться командирам, т. е. игнорирует требования уставной дисциплины, — но он же и не чморит молодых (опять же, по возможности), тем самым выказывая полное безразличие и к дисциплине неуставной. В дембельский период ритуальное безделье солдата достигает высшего градуса: кроме дембельского аккорда¹⁵, он не участвуете общих работах (чему часто не противятся и офицеры), но уважающий себя дембель при этом и сам не припахивает солдат первого года, по крайней мере без особой надобности.

   Вообще, по мере приближения к моменту  демобилизации, увеличивается не только степень свободы в рамках системы неуставных отношений, но постепенно обретается и свобода от самой этой системы, свобода высшего порядка: право проявлять свою человеческую самость, противопоставлять армейской, в том числе и неуставной, обезличке собственную индивидуальность. Это сказывается прежде всего на возможности выбора нюансов поведения в этикетной сфере в соответствии с особенностями своего характера, собственными привычками и пристрастиями.

Когда уже свои увольняются, то есть буквально уезжают, наоборот, там, ходят по неделе грязные: «Никто больше меня... никто этот воротничок не посмотрит и пизды не даст. Похуй». Ну потом уже, ближе к дембелю, когда вот этим насытились, — опять-таки уже, все зависит от характера — один там подшивается, другой не подшивается [1].

   Право на индивидуальность, обретаемое солдатом в процессе службы, проявляется не только в его собственном сознании и поведении, но и в отношении к нему других: его начинают замечать и оценивать как конкретного человека, а не как безликого духа.

Если ты, там, чики, чики-парень, там, вот такой уже свойский в доску и уже сдружился, то тебе разрешат расстегиваться хоть до пупа. Вот. А если тебя не слишком любят, не слишком жалуют, то тебя одергивают: «Хули? Хули расстегнулся?». Вот. То есть для кого-то эти правила применимы, для кого-то нет. Это все зависит, зависит уже от индивидуальности. Индивидуальность — чем дальше ты служишь, тем больше твоя жизнь становится производной также не только от твоего положения, но и от твоей репутации, как среди товарищей, так и среди всяких офицеров и прапоров [ 1 ].

   Однако  существует и обратный вектор символического движения срочника во времени. С течением времени солдат осознает себя (и  воспринимается окружающими) не только более свободным от армейской системы, но и более «своим» в ней, более ей сопричастным. Традиция предписывает старослужащим подчеркивать эту искушенность, всячески позиционировать свой статус «служилого человека». Это во многом связано с распространенностью и устойчивостью представления об армии как о «школе жизни», «школе настоящих мужчин», через которую «должен пройти каждый». Примечательно, что данная идеологема великолепно проецируются и на неуставняк, проповедующий, казалось бы, наоборот, неприятие пропаганды армейских ценностей, рисующий идеалом праздную и свободную жизнь. Как же происходит это парадоксальное сопряжение? Дело в том, что обилие неуставных мытарств первого года службы восполняет собой отсутствие тех «тягот и лишений», которых ждут от армейской жизни многие новобранцы, составившие свое представление об армии по фильмам, книгам, телепередачам и газетным статьям (по крайней мере, таковым было положение вещей в доперестроечный период). Функция тяжелых инициальных испытаний «школы жизни» переносится в сферу дедовщины. «И причем считалось, что эти (неуставные. — M.JI.) трудности — они как бы укрепляют мужчину, выковывают мужской характер» [1].

   Тезис, что «каждый должен это пройти», получает в неуставном понимании  особое значение, связанное с преемственностью статусов молодой—старый. Когда по прошествии года службы качественно уменьшается степень зависимости солдата как от армейских начальников, так и от старших сослуживцев, когда он получает право на относительно вольготную жизнь и власть над другими, эта перемена осознается как закономерная, выслуженная, выстраданная тем бесправием, трудом, унижениями, которые вынес солдат за первый год; он «отстрадал- ся», и те духи, которых он сам теперь чморит, тоже «должны все это пройти», чтобы через год получить свои заслуженные права и льготы, — такова этическая концепция неуставняка. «Год отлетаешь — тащишься, еб твою; свое отработал» [4].

   При этом, как отмечалось выше, многие формы  чморения и припахивания направлены на то, чтобы сделать из новичка  «настоящего солдата» во вполне «уставном» смысле слова: заставить выполнять спортивные нормативы, правильно и в срок исполнять режимные требования, четко соблюдать уставные формы обмундирования и общения со старшими по званию. Чем дольше служит солдат-срочник, тем выше степень его искушенности в службе, тем выше его армейский статус.

   Готовясь  к отбытию из части, солдат символически присваивает себе знаки этого  новообретенного им качества военного, точнее — армейского человека. В  последние месяцы службы старые готовят  себе парадную форму для увольнения — оборудуют парадку. В свете сказанного выше о стремлении солдата скорее перейти в гражданское состояние странным представляется само желание ехать домой в надоевшей форме, а не в штатском. Если же рассмотреть, в чем состоят изменения, вносимые в типовую парадную солдатскую форму, то нетрудно заметить, что они направлены на концентрацию армейской атрибутики и знаков воинского достоинства. В качестве головного убора особенно котируется фуражка, изогнутая на манер тех, что были у немецких солдат второй мировой. На плечи парадного кителя пришиваются погоны других, элитных, родов войск, из которых самыми престижными в 1970-1980-е годы считались войска КГБ, десантные и ракетные; особый шик — уволиться в прапорщицких или офицерских погонах. В некоторых традициях обязательной деталью парадки является аксельбант, изготовляемый саморучно из веревок или казенный, добываемый через знакомства. На рукава нашиваются шевроны. Грудь увешивается наградными значками 1-й степени. По краю кителя и по обшлагам рукавов пришивается кантик из шелкового шнура или провода в белой изоляции. Брюки максимально зауживаются (ушиваются). На каблуки сапог набивается металлическая подковка. Очевидно, что все эти детали, особенно взятые в комплексе, призваны приблизить надевшего парадку к стереотипному образу подтянутого военного, героя, молодца и щеголя, «отличника военной службы», а вовсе не распущенного дем- беля-похуиста.

   Интенция  конструирования образа удалого  воина видна и в дембельских  альбомах, где рядом с фотографиями, запечатлевшими неуставные доблести (с бутылкой водки у ворот части, с девушкой у ракетной позиции и т. п.), помещаются те, что изображают хозяина альбома в задымлении, в окопе — одним словом, находящимся «на боевом посту», подверженным суровым испытаниям воинской службы.

   Таким образом, символическое движение солдата  во времени происходит в двух противоположных  направлениях: от гражданского состояния  к армейскому и от армейского состояния к гражданскому. К моменту демобилизации движение это достигает своего предела. Статус вчерашнего дембеля по увольнении двойствен: абсолютно свободный, всецело гражданский человек — и закаленный воин, лихой армейский служака. На психологическом уровне эта двойственность проявляется в том, что многие демобилизовавшиеся срочни- ки первые недели или месяцы по прибытии со службы домой, наслаждаясь свободной и насыщенной удовольствиями гражданской жизнью, ощущают наряду с гордостью и самодовольством растерянность, неловкость и опустошенность, о чем свидетельствуют многие воспоминания — вне зависимости от того, «прийимал» ли для себя их автор неуставную систему ценностей в период службы.

• Как ты мог сразу общаться, когда вот пришел с армии, с людьми?
• Нет.
• Вот как-то дико, и чё разговор — только можешь про армию рассказать. Как-то все

   отключается, ничего не знаешь... [2, 3].

Фольклор

Имеющиеся в нашем распоряжении данные позволяют  сделать очерк только письменного  армейского фольклора — фольклорные  тексты, имеющие устную форму бытования, пока что не записывались и не публиковались в достаточном количестве¹⁶. Письменный солдатский фольклор — достаточно замкнутая сфера: в этой связи характерно, что функциональное жанровое определение одного из видов армейской афористики— тост— фиктивно: афоризмы записываются в блокнотах и практически никогда в качестве тостов не функционируют — вообще в устной речи тексты из армейского блокнота, видимо, могут появиться лишь в качестве цитаты.

   Основу  армейского репертуара составляют разнообразные  афоризмы, лирические миниатюры и пр., которые солдат или курсант записывает в блокноты и выборочно воспроизводит в дембельских альбомах. По свидетельствам информаторов, ведение блокнота, так же как и изготовление альбома, обязательно для каждого солдата или курсанта и идентифицирует его как члена общности; соответственно, пренебрежение этой традицией воспринимается как вызов сложившимся в армейской среде обычаям и возможно только как выражение сознательного протеста против диктата этих обычаев, справедливо ассоциирующихся с «духом армии».

   Отражение коллективного опыта в афоризмах, совокупность которых составляет тезаурус общества в целом или какой-либо из ее групп, не является чем- то уникальным. Интерес к афористической «мудрости», характерный, по-видимому, именно для массовой культуры XX в., затрагивает как профессиональную культуру (ср. издания типа «В мире мудрых мыслей» или отрывные календари), так и фольклор: близкие к армейскому блокноту формы обнаруживаются в детской традиции, тюремном репертуаре. Однако если афоризмы из девичьего альбома претендуют на универсальное значение, затрагивая общечеловеческие темы (прежде всего, отношения между полами и этическую проблематику), то армейская афористика направлена на создание картины мира солдата, на идентификацию лирического героя этих произведений как члена армейской общности. Единственное заметное исключение с функциональной точки зрения составляет «женская» тема, богато представленная в армейской афористике, однако не подлежит сомнению и то, что образ женщины исключительно важен для армейской картины мира, является ее неотъемлемой частью. Кроме того, специфика разработки женского образа, о которой речь пойдет ниже, выполняет по отношению к образу лирического героя армейской афористики ту же идентифицирующую функцию, парадоксально сочетая наигранно циничное отношение к женщине с трепетно-романтическим: очевидно, что первый вариант реализует стереотипы «гусарского» поведения, второй конструирует идеализированный образ юноши, волей судьбы вынужденного жить вдали от своей возлюбленной.

   Итак, солдатский (курсантский) блокнот — основная форма бытования текстов письменного армейского фольклора. Блокнот не следует путать с так называемым дембельским альбомом, изготовляемым специально к моменту увольнения. Их прагматика различна: если блокнот является своеобразным «аккумулятором» солдатской традиции, то основное предназначение альбома — «память о службе»¹⁷. Дембельские альбомы заполнены фотографиями (имеющими в большинстве своем формульный характер), адресами сослуживцев и т. д. Основной композиционный принцип дембельского альбома — движение от начальных этапов службы к заключительным, что отражено в характере фотографий: более поздние фотографии должны демонстрировать все большую и большую «включенность» владельца блокнота в армейскую жизнь, обретение им уверенности, удаль (такое значение имеют фотографии, изображающие владельца блокнота верхом на боевой ракете, с девушкой на коленях — у колючей проволоки и т. п.). Различные рубрики дембельского альбома отделяются друг от друга рисованными листами — так называемыми «прокладками», изображение на которых носит эмблематический характер.