Творчество Уильяма Голдинга

    Шпиль возносится к небу, но основание  его запятнано кровью и грязью.

    «Я  считал, что совершаю великое дело, а оказалось, я лишь нес людям  погибель и вскармливал ненависть». «Я променял четверых людей на каменный молот». Это сознание приходит к Джослину слишком поздно. Назад возврата нет. Да и захотел ли бы он вернуться назад? Он влачит свои последние дни как смердящий полутруп, изуродованный своими самоистязаниями. Собратья-церковники отвернулись от него, горожане осыпают его проклятиями. Но в последние мгновения на смертном одре он видит в распахнутом окне розовеющую в солнечных лучах грань своего шпиля — и вместо слов покаяния шепчет: «Он как яблоня!»

    Этапы возведения шпиля отражают изменения сознания главного героя, его заблуждения и постепенного, мучительного прозрения. Первые главы романа рисуют героя средоточием собора, главной опорой храма; Джослин мнит себя преисполненным веры великой, ликования и всеобъемлющей любви во Христе, богодухновенным, осиянным лучами Божьей славы и величия. Но с первых же страниц Голдинг развивает тему гордыни главного героя. Иронические намеки Голдинга даются имплицитно, на уровне мотивов и цитат из библейских текстов. Отсылка к ветхозаветному сюжету о жертве Авраама, цитата из Псалма Давида, произнесенная героем, видение Авелева столпа, перефразированные слова из Евангелий в сопоставлении с поступками героя, пародия на молитву и молельщика, олицетворенная в Джослине — создают иронию, обличающую чрезмерную гордыню настоятеля. Внутренние установки священника находят отражение в его внешнем облике. Отрекшись от служения, на которое призван, не замечая прихожан, нуждающихся в помощи, Джослин, по сути, отказывается от своего сана, внешним признаком которого является риза священнослужителя. Совершив надругательство над своей душой, над своим призванием, Джослин также совершает надругательство и над своим священническим обликом и над храмом — домом Божьим. Одержимый гордыней и не замечающий нужды своих прихожан, настоятель превращает христианский храм в языческий жертвенник, на котором проливается человеческая кровь. Голдинг развивает тему гордыни и заблуждения главного героя, в основном, через переосмысление библейских цитат, мотивов и образов. Слова из «Величальной песни» Девы Марии (из Евангелия от Луки) становятся символом страшного заблуждения настоятеля. А образ крови, пролитой на деньги, становится образом предательства, совершенного Джослином, которое Голдинг, приводя слова страждущего Христа во время Крестного пути, уподобляет предательству Иуды.

    Однако  последние главы романа представляют образ Джослина в совершенно ином свете. Все злодеяния героя объясняются  его искренним заблуждением, непониманием происходящего, лишенных каких-либо корыстных  целей. Изменение угла зрения в романе показывает, что вина за совершенное лежит не только на настоятеле, но и на окружающих. Мучитель оказывается жертвой, отданной на поругание. И последние три главы романа представляют собой крестный путь героя — сложный процесс прозрения, осознания и раскаяния в совершенном.

    Настоятеля  преследует видение древа зла, плоды  которого — человеческие жертвы, принесенные  ради «великой цели». Ангел, несущий  ободрение и утешение, оборачивается  сатаной. А герой, внимавший его  наставлениям, повержен у жертвенника, как раздавленная змея. Данный эпизод перекликается с библейским сюжетом, описанным в книги Бытие (Бытие, 3). Если Джослина в первой части романа проклинали и называли «самим дьяволом», то теперь метафора материализуется: Джослин превращается в поверженного змея у древа зла, над которым кружит сам дьявол. Такова цена прозрения, такова цена осознания совершенного, осознания греха гордыни, застилавшего все это время глаза героя, такова цена познания сущности добра и зла.

    Главный герой видит, что шпиль преображается  из «каменного молота», «исполинской иглы», возведенной в грехе гордыни  — в фонтан, бьющий вверх в  видении Джослина, становится вещественным выражением высоких помыслов, воплощением  «молитвы в камне». Шпиль, воздвигнутый Джослином, не просто чудом вознесся ввысь: в нем слиты земля и небо, люди и ангелы, нравственное падение и вера. И сосуществование противоречивых начал, воплощенное в шпиле, есть согласие с той мыслью, что все дела человеческие — двойственны по природе своей.

    Чудесное  преображение шпиля говорит также  о том, что герой уходит из жизни  прощенным, что его высокие стремления вознаграждены, а страшные страдания, которые он принимает со смирением, — искупают грехи. В основе мировосприятия Голдинга лежит представление о наличии в мире божественного начала, поэтому в романе Джослину по милости Всевышнего даровано прощение. Тем не менее, из-за чрезвычайной сложности своего внутреннего мира и недоступности его прямому поучению, Джослин не раскаивается в грехе гордыни, и сердце его не обращается к Богу. На пороге смерти Джослину открывается, что мир гораздо больше и сложнее, чем он себе представлял, что можно любить и Бога, и людей, не жертвуя одним ради другого. Джослин, католик по вероисповеданию, на смертном одре приходит к протестантскому миропониманию (ереси с точки зрения Римско-католической церкви), ориентированному на человека, трактующего служение Богу как служение людям и познание Бога через это служение. Одна из ведущих тем романа — тема человеческой гордыни звучит и в финале произведения. Но теперь Джослин, который раньше казался чудовищем, злым гением, совершившим зверства, оказывается одним из представителей себе подобных, рода человеческого, пораженного нравственным недугом. Теперь гордыня — не только грех одного Джослина, но и страшный грех всего человечества. Однако несмотря на столь печальный взгляд на людей, Голдинг никогда не был певцом тотального отчаяния. Об этом он сказал сам: «Ни одно произведение искусства не может быть мотивировано безнадежностью, самый факт, что люди задают вопросы о безнадежности, говорит о существовании надежды».⁴²

    Но  трагическая судьба Джослина составляет лишь одну сторону романа. Сквозь его смятенное сознание читателям приоткрываются и более широкие горизонты жизни в ее объективном движении, не подвластном произволу отдельных людей. «Джослиново безумство» имеет такие последствия, каких не мог ожидать ни он сам, ни его соратники,   ни   враги.

    Вместе  с толпами рабочих-строителей в  ограду собора врываются новые вольнодумные нравы; мирские страсти и вожделения взламывают вековые запреты. Богохульные песни, смех и крики пришельцев заглушают благочестивые литании и обращают в бегство монахов. Вскрыты подземные склепы, и смрад потревоженных гробов смешивается с запахом известки и стружек. А в то же время сквозь проломы в стенах и в крыше в собор вторгаются голоса и ветер большого мира.

    Постройка шпиля оказывается не только воплощением  религиозного идеала, но и победой  человеческого разума и умения, новаторским  переворотом в строительном мастерстве. Роджер Каменщик строит так, как еще никто не строил, и сам понимает это. Пытливая мысль и прозорливая интуиция подлинного мастера подсказывают ему новые смелые решения технических проблем. Он скрепляет стенки шпиля мощным стальным поясом («никто еще не употреблял столько стали, как мы!»), пытается определить сопротивление «каменной кожи» собора и шпиля силе ветра, ведет хитроумные расчеты прочности балок и каменной кладки, идя на отчаянный риск, который,   в   конце   концов,   оправдает   себя.

    С высоты шпиля людям открываются новые горизонты. Джослин первым обнаруживает это, убеждаясь, как не похож тот широкий мир, который открылся его глазам с верхнего яруса башни, на тесные дворики и узкие проулки, в которых он прожил всю жизнь. Вместе с тем постройка шпиля вызывает и глубокие экономические и социальные сдвиги. Он «преображает землю». «Повсюду были новые дороги, люди кучками упорно шли меж кустов и вереска. Округа покорно обретала новый вид. Скоро, подняв кверху огромный палец, город будет похож на ступицу колеса, возникновение которого предопределено. Новая улица. Новая гостиница. Новая набережная. Новый мост; и вот по новым дорогам уже идут новые люди».

    А одновременно с этим нарушено и прежнее  застойное соборное благочиние. Монахи, спугнутые грохотом стройки, на время покинули собор; но и после сооружения шпиля, вернувшись под сень освященных стен, они уже не будут, как раньше, полновластными хозяевами человеческих судеб. В недрах средневековья уже зарождаются зачатки новой жизни, с другими мирскими интересами, другой деятельностью и другими взглядами. «Джослиново безумство», предпринятое во славу божию, в широкой перспективе истории, может статься, окажется ступенькой на пути раскрепощения человеческих душ. Голдинг не настаивает на этом выводе, но роман его дает для него известные основания.

    «Шпиль», как и другие произведения Голдинга,—  не роман для легкого чтения. Но он вознаграждает терпение читателей, давая пищу их мысли и воображению. Эта книга не из тех, которые, прочитав, можно спокойно закрыть и тотчас же забыть о прочитанном. Она может вызвать раздражение, несогласие, побудить к спору — но не оставить равнодушным.

    В сюжете «Шпиля» повторяется идея, определившая художественно-философскую структуру «Наследников»: в истории нет прямых дорог, развитие цивилизации   оплачивается жертвами. «Ничто не совершается без греха»,— подытоживает Джослин на схоластическом языке средневековья. Наряду с этой тщательно проработана другая тема — победы творческого гения, складывающейся  из вдохновенного замысла,  практического   знания и смекалки и исступленного труда. Она раскрывается в двуединстве персонажей-антагонистов, сведенных общим делом: отца Джослина, задумавшего возведение шпиля, и Роджера Каменщика, осуществившего со своей армией строителей этот проект вопреки человеческим возможностям и, казалось бы, даже физическим законам. И третья, новая для  Голдинга лишь намеченная в финале «Наследников» мысль властно заявляет о себе в «Шпиле», - мысль о допустимости высшего, объективного, если угодно, исторического оправдания -  не снимающего, однако, вины с человека – некоторых причастных злу деяний по конечному их результату.

    Эта  мысль  впервые   звучит  в  эпизоде  о том, как перед Джослином с верха башни распахивается никем до того не виданный окоем, заключающий в себе панораму обновления и коловращения жизни. В финале она подчиняет себе все остальное: отходят в небытие те, чьими усилиями, страданиями, заблуждениями и страстями вознесен шпиль, но созданное ими остается в наследство  будущему — воистину дивное  творение,  воплотившее дерзновенный   порыв   духа,   разума   и   творческой   мощи   и   в совершенстве своем выразившее, как усыпанная цветами яблоня или златоволосая   женственность   Гуди,   крестницы   Джослина нетленную красоту бытия.

    «Шпиль» — самая метафорическая и щедрая на аллегории   не считая предпоследнего романа, притча Голдинга. Любая частность любой жест, любой эпизод имеют здесь иносказательный смысл и  в   данном   предисловии   просто   нет   возможности   толковать 
каждый  из   множества  символов,   слагающихся в  философский костяк произведения.⁴³

    При исследовании романа особое внимание было уделено изучению пространственных образов Верха и Низа, составляющих центральную оппозицию произведения. «Низ» связан с образом ямы, обладающим семантикой отрицательного пространства, перекликающимся с мотивами смерти, поглощения, пожирания и внезапного падения, и постепенно расширяющимся в романе до символического образа темного подполья в душе человека. «Верх» топографически обозначен образами неба, строящейся башни, шпиля. В противоположность телесному и космическому низу, верх – некая сакральная сфера, мечта протагониста о шпиле как о символе победы духовности над повседневностью, жизни духа над жизнью плоти. Однако, «верх» остается для протагониста романа абстрактной идеей, пустым символом, эмблемой. Чтобы стройные линии стали камнем и деревом – нужно снять покровы иллюзий и заблуждений, увидеть жизнь такой, какая она есть, со всеми ее пороками, старостью и смертью, нелепостью и жестокостью, и в то же время красотой, юностью, дружбой и, наконец, необходимо познать себя, таким, какой ты есть. Без этого самая прекрасная и возвышенная идея остается не более чем пустой эмблемой.

    Пространственный  образ «верха» тесно связан с мотивом восхождения, который представлен в романе через многократно повторяющиеся образы лестницы и ступеней. Голдинг противопоставляет внешнему, физическому восхождению героя его внутреннее моральное падение. Восхождение Джослина, как физическое (само возведение шпиля), так и духовное, терпит провал. В романе происходит смешение, синтез «верха» и «низа», но синтез этот происходит несколько на ином уровне, чем в мифологии и Новом завете. Если древний человек в каждом проявлении низа видел путь наверх, то в романе «Шпиль» можно выявить обратное движение – в каждом проявлении «верха» протагонисту открываются все новые грани телесного и космического «низа».

    Также, прослеживается генезис символики центральных образов произведения – шпиля и собора, с учетом многих особенностей, заключающихся в специфике собора (храма) как культурно-философского феномена. Собор сравнивается с человеческим телом уже на первых страницах произведения, далее обретает черты живого организма и по ходу развития сюжета уподобляется образу протагониста, становится двойником Джослина, являясь зеркалом его души и повторяя его трагическую судьбу. Амбивалентная природа Храма, изначально заложенная в нем двойственность и противоречивость позволяют расширить уподобление Храма конкретному человеку до сравнения с человеческой природой вообще. На последних страницах романа шпиль, соединяющий небо и грешную землю, воплощающий темное и светлое, материальное и божественное, рациональное и иррациональное начала бытия, не имеющий под собой твердого фундамента и готовый рухнуть в любую секунду, превращается во всеобъемлющую метафору о нескончаемой борьбе и единстве противоположных начал в человеческом бытии.⁴⁴

    По  своей повествовательной манере этот роман, пожалуй, сложнее и затемненнее многих других произведений Голдинга: все происходящее предстает здесь сквозь призму больного сознания Джослина, то озаренного мистическим экстазом, то повергнутого в бездну уныния. Влияние эстетики модернизма сказывается и в разорванности повествования, и в той нарочитой изощренности, с какой автор смещает в разных пересекающихся измерениях пласты яви и бреда, заставляя читателя отделять галлюцинацию от реальности, угадывать смысл недомолвок и проникать в бессознательные побуждения своего героя.

    В романе появляются и фрейдистские мотивы: тема бессилия, бесплодия и их психологической компенсации вплетается в развитие сюжета (сам образ шпиля в некоторых эпизодах явственно приобретает значение фаллического символа). Но не это главное, не этим определяется значение всего произведения.