Творчество Уильяма Голдинга

    Голдинг-художник сосредоточен на изучении не столько злободневных политических и социальных проблем, сколько коренных вопросов существования, т. е. вопросов, которые в основе своей оставались неизменными на протяжении всей истории человечества. Соответственно, в центре его художественных опытов стоит по преимуществу не социальный, не исторический, а метафизический герой. Обращается ли автор к далекому прошлому ("Наследники", "Шпиль", "Бог-Скорпион") или к событиям недавней истории ("Хапуга Мартин", "Свободное падение"), к современности ("Зримая тьма") или к гипотетическому будущему ("Повелитель мух"), он, по его собственным словам, стремится показать человека "перед взором небес", sub specie aeternitatis, т. е. человека вообще, а не человека определенного времени.

    Через все творчество Голдинга в различных  вариациях, то отступая на задний план, то обретая роль ведущего, проходит мотив "тьмы", тяготеющей над человеком: тьма окружает человека извне и гнездится глубоко в его душе. О "темноте сердца человеческого" размышляет Ральф, герой "Повелителя мух"; безымянную, непостижимую, незримую тьму ощущает в самой сердцевине своего существа герой-повествователь "Свободного падения". Символический образ нависшей над миром тьмы возникает в "Наследниках" и вновь, хотя и в ином значении, - в романе "Зримая тьма", заглавием которому послужили слова из описания преисподней в "Потерянном Рае" Мильтона.

    Мир, каким он предстает у Голдинга, - это мрачный, дисгармоничный, драматически потрясенный мир, в котором почти нет места счастью, любви, простым человеческим радостям. Герои писателя чувствуют себя одиноко и бесприютно в этой "юдоли печали". Мотив неизбывного одиночества личности, столь характерный для экзистенциалистской литературы, звучит едва ли не во всех его романах.

    Мир романов Голдинга - малонаселенный и, как правило, замкнутый мир; количество его обитателей ограничено; ограничено в большинстве случаев и пространство, в котором они действуют (это - остров в "Повелителе мух", небольшой участок первобытного леса в "Наследниках", одинокая скала посреди океана в "Хапуге Мартине" и т. п.). Пространственная замкнутость произведения дает автору ряд серьезных преимуществ: во-первых, открывается простор для моделирования разного рода экстремальных (пограничных - в экзистенциалистской терминологии) ситуаций; во-вторых, устраняются внешние "помехи" и обеспечивается относительная чистота опыта. Так, в "Повелителе мух", поместив своих героев на необитаемый остров, т. е. временно изолировав их от влияния социума и цивилизации, Голдинг дает тем самым возможность проявиться не столько их социальной, сколько их общечеловеческой сущности (естественно так, как он ее понимает). В "Ритуалах плавания" ограниченное пространство корабля с пассажирами на борту, держащими путь в некую вымышленную колонию Антиподы, оставаясь вполне реальным и жизнеподобным пространством, в то же время метафорически выполняет функцию совсем не пространственных отношений: корабль - микромодель общества в британском его варианте, а вместе с тем и символ всего человечества, суетного, раздираемого противоречиями, движущегося среди опасностей в неведомом направлении. ⁵

    Имя Голдинга обычно сопрягается в критике  с именами таких авторов, как  швейцарец М. Фриш, японец Кобо Абэ, американец Д. Апдайк (роман «Кентавр»), француз Веркор, австралиец П. Уайт и ряд других. Благодаря этим авторам в критический обиход прочно вошел термин ^«роман-притча» (хотя голдинговские романы, за исключением «Свободного падения» и двух последних, скорее подпадают под жанровое определение повести). Критика отмечала у названных писателей преимущественный интерес к философским проблемам личности в современном мире — человек и история,  человек  и  нравственность,  человек и его личность, индивидуальное «лицо» (Кобо Абэ даже вынес это в заглавие романа: «Чужое лицо»), свобода и несвобода человека. Были названы и предтечи: Джойс «Улисса», Камю «Чужого» и «Чумы», Кафка.

    Это верно, но, рассуждая об общности разноязыких  авторов притч, не следует упускать из виду того, что отличает их друг от друга. Голдинг, конечно, создатель притч, но не вообще, а именно английских — тут у него свои, отечественные наставники и предшественники, свои, национальные подход и линия преемственности.

    Начиная с «Утопии» (1516) сэра Томаса Мора жанр притчи, параболы, аллегории пустил в английской литературе глубокие корни и был с тех пор украшен блистательными именами – достаточно вспомнить хотя бы о  Свифте.

    Английская  притча всегда тяготела к материальности, вещественности в подаче реалий бытия. Взгляд ее авторов не так ласкали чистые категории абстрактного, как привлекали житейские мелочи, частности, детали; радея о душе, английская притча никогда не забывала о бренном теле, и ее обобщения вылущивались из прозы быта: взять   хотя   бы  ночные  горшки  из   золота у Мора.

    И с историей английская притча увязана очень прочно — история просматривается во всех самых несуразных плетениях повествования, особенно политическая история.

    Наконец английская притча уважительно относится к логике и здравому смыслу. Какие бы неправдоподобные, сказочные ситуации ни измысливал автор, в рамках этих ситуаций все выстроено по законам логики, с соблюдением причинно-следственных связей, должных масштабов и пропорций.

    Если  же  действие  в   английской  притче  разворачивается  в контексте   реальной   действительности,   то   аллегорический   ее смысл   надежно   упрятан   под   слоями   повествования,  и порой остается только дивиться тому, что у незамысловатой, по всей видимости, истории вдруг обнаруживается новое, дополнительное «измерение».   Или, напротив,   иносказание,   казалось   бы,   само просится в руки, метафора очевидна и откровенна, но тут же дается вполне конкретное, земное обоснование происходящему.  

    Эта двуплановость, двуликость английской притчи, предполагающей два по меньшей  мере уровня прочтения – реально-бытовой, повествовательный, и иносказательный, философско-обобщенный, - проявилась у Голдинга с самого начала, уже в «Повелителе мух», где парабола об исторических путях человечества складывается из чуть ли не приключенческого сюжета.⁶

    Значительную  часть романов-притч Голдинга объединяет, по мнению критиков, чрезвычайно ответственная функция пространства, враждебно противостоящего герою. Это, в целом верное, наблюдение нуждается, однако, в существенном дополнении: в художественном мире Голдинга пространство враждебно человеку не изначально, не в силу каких-то от природы присущих ему качеств, а по вине самого человека. Коралловый остров, на котором оказываются в результате авиационной катастрофы герои "Повелителя мух", напоминает Эдем и ничем не угрожает "новым робинзонам"; именно их усилиями этот райский уголок превращается в сущий ад. Как явствует из контекста, усилиями все того же homo sapiens в ад превращено все земное пространство: охваченный ядерной войной мир живет по тем же звериным законам, что и мальчики на острове. "Единственный враг человека, - убежден Голдинг, - таится в нем самом".

    Идея  о зверином, демоническом начале, дремлющем  в человеке и угрожающем его существованию, смыкается в системе воззрений  писателя с христианской доктриной  первородного греха. "Человек, - утверждает он, - существо падшее... Его природа греховна, его положение чревато опасностями". Изображая своих героев, Голдинг не выходит, как правило, за рамки реальной действительности, но мир, который он создает, включает, наряду с реальными, теологические измерения и расколот на две противоположные сферы, воплощающие божественное и сатанинское, вечное и преходящее начала. Особенно отчетливо оппозиция этих двух начал выражена в таких романах, как "Хапуга Мартин", "Шпиль", "Зримая тьма". Здесь Голдинг пересекает границу, отделяющую реальное от ирреального, вторгается в трансцендентную сферу бытия, однако делает это так искусно, что содержание его книг может быть при желании воспринято и как не выходящее за пределы эмпирического опыта.

    Одну  из высших, труднодостижимых ценностей в голдинговской этике составляет, по верному наблюдению критиков, способность личности, не устрашившись, заглянуть в темные уголки своей души, осознать зло как глубинный недуг своей натуры и научиться мужественно ему противостоять. Едва ли не в каждом произведении писателя найдется персонаж, в муках прозревающий истину.

    "Быть  сочинителем притч, - признался Голдинг, - неблагодарная задача... По самой  природе своего ремесла создатель  притч дидактичен, хочет преподать  моральный урок. Люди не любят моральных уроков". "Моральные уроки", заключенные в притчах Голдинга, "шоковая терапия", к которой он нередко прибегает, призваны растревожить читателя, вывести его из равновесия, побудить его к сомнению в затверженных истинах, привычных постулатах, предупредить современников и потомков об опасности "прописного" оптимизма, основанного на расхожей и - как показывает трагический опыт XX столетия - далеко не всегда оправданной вере во всесилие разума и необратимость исторического прогресса.

    Мир, каким он рисуется Голдингу и каким предстает в его притчах, можно, воспользовавшись его же метафорой, уподобить Джослинову шпилю: под ним нет прочного фундамента, он грозит вот-вот рухнуть, его равновесие рационально необъяснимо, в нем борются и сливаются в противоречивом единстве реальное и чудесное, материальное и духовное, демоническое и божественное. Писатель изображает человека лицом к лицу с Богом, Смертью, Вечностью, подчеркивает вневременной, непреходящий характер реальных конфликтов и ситуаций, мифологизирует время и историю.

    Сложная метафорическая основа произведений Голдинга допускает возможность различного их истолкования. Его притчи, как  правило, не предлагают готовых решений, не дают окончательных ответов на поставленные в них вопросы. У  кого-то они могут вызвать сомнения, у кого-то - прямые возражения, но никого, думается, не оставят равнодушными. Каждая из них несет в себе мощный интеллектуальный и нравственный заряд, будит воображение, заставляет еще и еще раз задуматься над "проклятыми" вопросами бытия, над наболевшими вопросами совести и самопознания.⁷  

    «Повелитель мух»

    «Повелитель мух» (1954) — произведение, которым  дебютировал Уильям Голдинг, — сразу  же доставив автору широкую международную  известность. Читатели — и прежде всего студенческая молодежь Англии и США, особенно живо откликнувшаяся на эту книгу,— почувствовали значительность вопросов, поставленных и открыто, и между строк в аллегорическом романе-«притче» Голдинга.

    Модернистская литература уже давно приучила читающую публику Западной Европы и Америки к жанру «антиутопий», чьи создатели, не без кокетства щеголяя своим универсальным скептицизмом, предрекают неизбывные бедствия, которыми будто бы грозит человечеству, по иронии судьбы, даже осуществление самых заветных его мечтаний. Хаксли в «Прекрасном новом мире», Оруэлл в «1984» и многие другие рисовали картины будущего, где обобществление средств производства и технический прогресс лишь уродуют и обедняют жизнь человечества.

    Голдинг существенно отличается от таких  пророков модного скептицизма и уныния   тем, что в его тревоге за судьбы человечества нет ничего нарочитого, деланного и фальшивого. Не обезоружить, а насторожить хочет он своих читателей, предостерегая их против утешительного самообмана и успокоительных иллюзий.

    Сам Голдинг охарактеризовал глубокую жизненность своего творчества, во многом питающегося воспоминаниями писателя о борьбе прогрессивных сил человечества с фашизмом во время второй мировой вины. «Я... пишу,— говорил он, выступая на встрече европейских писателей в Ленинграде в 1963 году,— со всей страстностью, на какую только способен, и говорю людям: «Смотрите, смотрите, смотрите: вот какова она, как я ее вижу, природа самого опасного из всех животных — человека». И это, мне кажется, благороднейшая задача — писатель ставит диагноз болезни, и это столь же высокий долг, как долг врача». Эти слова многое объясняют и в первом романе Голдинга.

    «Повелитель мух» — это не столько роман-«антиутопия», сколько своего рода «робинзонада»  наизнанку. Классическая ситуация первого просветительского романа, где одинокий человек, выброшенный на необитаемый остров, не только оставался в живых, но, опираясь на опыт всей цивилизации, сохранял нерушимым свое нравственное достоинство и становился, побеждая обстоятельства, созидателем, строителем и «естественным философом»,— здесь трагическим образом переосмысляется. Несколько десятков несовершеннолетних робинзонов XX века, о которых  рассказывает   Голдинг, проявляют себя  в   аналогичных условиях, увы, совсем не  так, как терпеливый, трудолюбивый и разумный герой Дефо.⁸

    Остров  здесь отнюдь не случаен. Сами судьбы нации оказались исторически  неотделимыми от этого географического  понятия: и страна расположена на островах, и освоение земного шара будущей «владычицей морей» шло на заре буржуазной эпохи по «голубым дорогам», на которой островки, острова и архипелаги играли роль станций, оазисов и заправочных пунктов.

    Притча  по самой своей сути пытается отграничить  для себя определенный участок мнимой или реальной действительности, чтобы превратить его в своего рода опытное поле, лабораторную площадку, на которой сюжет, выливающийся в иносказание, мог бы развиваться без помех. Не приходится удивляться, что для английской притчи таким «полем» сплошь и рядом становился остров. Книгам британских авторов, так или иначе связанным с «островной» темой, нет числа. Одна из них, «Коралловый остров» (1858) Р.М. Баллантайна, как вспоминает Голдинг, вызывала у него раздражение своим бодрячеством и заданностью, когда он, уже после войны, читал ее детям. Реальные ребята едва ли б стали так неуклонно следовать кодексу поведения юных джентльменов, как герои Баллантайна, окажись они на реальном острове, и ждали бы их там откровения и открытия совсем другого порядка.