Творчество Уильяма Голдинга

    Несмотря  на кажущуюся безнадежность, Саймон становится экзорцистом — изгоняющим дьявола, Повелителя мух, ибо смертью своей изгоняет призраков, страх и ложь с острова; но смерть становится также мощным толчком к осознанию мальчиками своей грешной природы. Не случайно дети все без исключения, плачут в конце романа, осознавая темноту души человеческой, которую, как они убедились, каждому следует держать под контролем. ¹⁷

    Протагонистом Саймона в романе является Зверь, Повелитель мух или дьявол. Он, в  отличие от библейского сатаны, не персонифицирован и фигурирует в  романе как «анархическая аморальная движущая сила», которая скрыто присутствует в душе каждого человека, а затем вырывается наружу, сокрушая все на своем пути. Тем не менее, эта сила обретает вид свиного черепа на палке и даже произносит речи. Однако автор не акцентирует внимание на фантастическом алогизме, давая всему психологические мотивировки: так, например, разговор с Повелителем мух объясняется предобморочным состоянием Саймона.

    Писатель  мастерски создает атмосферу  зла, мерзости и запустения: все, что  так или иначе сопровождает появление  Повелителя мух, подвержено гниению и разложению. Зверя в романе сопровождают свои атрибуты: свиная голова на палке, облепленная мухами, мертвое полуразложившееся тело парашютиста, образы крови, кровавого гноящегося мяса, черно-зеленых жирных мух, маски дикарей, тоже черно-зеленого цвета. Описывая Повелителя мух, Голдинг материализует метафору, играет на периферии буквального и символического значений, от живого к мертвому, от мертвого – к инфернальному.¹⁸ 

    Библейские  образы Иисуса Христа, апостола Петра, а также библейские мотивы жертвенности, божественного искупления отражены в образе Саймона. От него во всех последующих романах Голдинга берут начало персонажи-визионеры, святые-мученики, прозревающие источник зла в натуре человека. Как и Саймона, своих святых писатель сознательно делает носителями христианского идеала любви и сострадания, абсолютного добра, которое духовным светом милосердия преодолевает ужасы ада современности. В последующих философско-аллегорических романах указанные библейские мотивы и образы получают свое дальнейшее развитие, углубление и в какой-то мере даже переосмысление, воплощаясь в совершенно разных персонажах, от святого Мэтти («Зримая тьма») до средневекового фанатика Джослина («Шпиль»).¹⁹

    Обобщая изложенное, можно сказать, что обращение  к библейским образам позволяет автору «Повелителя мух» построить повествование как притчу, высказывая свои идеи в «особой форме», выйти за рамки «книги для детей». Присутствие христианских мотивов в романе увеличивает число возможных толкований, и таким образом, уводит от буквального, придает действию почти космический масштаб, позволяет показать на примере группы детей историю цивилизации. При всей причудливости и необычности символики и стилистики, роман Голдинга — часть сложной духовной жизни нашего времени, передает ее трагизм и ее нерешенные и едва ли поддающиеся решению вопросы.²⁰ 

    «Наследники» 

    Роман «Наследники» (1955) как бы отвечает тем, кто хотел бы утешиться предположением, будто трагическое крушение идиллической «робинзонады» в «Повелителе мух» — всего лишь особый случай атавизма, частный пример одичания, нарушившего общие нормы цивилизации. «Наследники» показывают, как мало иллюзий   питает   Голдинг   на   этот   счет.

    Действие  отодвинуто далеко назад, в предрассветный туман доисторического существования человечества. «Герои» Голдинга, «низколобые» первобытные люди, более похожи на обезьяну, чем на современного человека, своей мохнатой шерстью, походкой, повадками и сложением. Они не знают еще орудий из камня или металла, они не умеют добывать огонь, хотя и пользуются им, живут впроголодь, питаясь побегами растений, личинками, мхом и лишайниками, плодами и падалью… Мышление их примитивно, как и язык. Голдинг нарочито упрощает до предела синтаксический строй и лексику повествования, чтобы передать бедную, окованную мысль и речь своих обезьянолюдей, и примитивистская стилизация — едва ли не главная причина того, что этот интересный роман так труден   для   перевода.

    Но  зато жизнь «диких» предков современного человечества в  изображении   писателя   по-своему   гармонична. Они благожелательны и терпеливы друг с другом, им незнакомо  коварство,  жестокость и обман.  Они никого не убивают — не только   себе подобных,   но   даже   зверей и птиц.   В   столкновении   с   пришельцами — светлокожими чужестранцами, находящимися на гораздо более высокой ступени развития,— первобытные обезьянолюди обладают, по  Голдингу,  безусловным   моральным перевесом.   Homo sapiens вторгается в их жизнь как убийца и тать. Из всей маленькой дружной общины в живых остаются только двое. Их родичи убиты, их дети похищены. Даже смысл этих страшных событий с трудом постигается первобытным «естественным» сознанием косматых обезьяноподобных «дьяволов»   (какими кажутся эти существа их светлокожим, одетым и вооруженным противникам). С недоумением смотрят они из чащи на то, как их дитя, мохнатая рыжая Лику, похищенная чужаками, стоит привязанная за шею к дереву, а светлокожая девочка бьет ее палкой по спине.   Когда   чужеземцы-лучники   засыпают   их градом стрел, они на первых порах думают, что эти странные прутики, заостренные с одного конца и оперенные с другого, брошены им в подарок. Все изумляет их: страшные кровавые жертвоприношения,  совершаемые чужаками;  непонятные повадки их женщин, украшающих себя золотом, каменьями, странными прическами и разжигающие вожделение и смертельную вражду среди мужчин. С жадностью лакают они хмельной напиток из перебродившего меда, найденный в каменном сосуде на стоянке чужаков, но и этот дар цивилизации оказывается злом, потому что лишает их памяти, самообладания и рассудка. Все симпатии Голдинга принадлежат обезьянолюдям, терпеливым, добрым, близким к природе. А завоевания, достигнутые трудом и изобретательностью, кажутся писателю безнадежно скомпрометированными теми злобными хищническими, эгоистическими страстями, которые они порождают среди людей. Кажется, будто человечность кончается   там,   где   начинается   история.²¹

    Здесь Голдинг вновь обращается к критике «темного» начала и племенного сознания. Парадокс заключен в том, что если неандертальцы не понимают, что их убивают, и поэтому гибнут, то пришельцы - «наследники» уничтожают обезьянолюдей из суеверного страха: в их мифологии непонятным, внешне уродливым созданиям отводился роль демонов. Пришельцы уже научились убивать и путем ритуала переносить вину за содеянное на внешние объекты. Фактически в «Наследниках» та же философская идея зла, что и в «Повелителе мух»: «…зверь… это мы сами». Из незнания этого и проистекают ненужные смерть и жестокость.

    Дело  не только в том, что неандертальцы добрые и кроткие, а пришельцы злые и кровожадные. Доля последних в изображении Голдинга по-своему тяжела и трагична, так как они уже причастились «тьме мира» и перед ними поставлен вопрос, каким задается самый сметливый и одаренный из них, Туами: «Туами нетерпеливо вертел в руках слоновую кость. Какой смысл точить ее против человека? Кто наточит клинок против тьмы мира?» Исход притчи дает однозначный ответ — никто, кроме самого человека, ибо мир наследует человек, и тут автор не оставляет лазейки для иных толкований.

    Почти до конца повести происходящее дано через восприятие неандертальца,  «глазами» молодого Л ока, и видимый  им космос имеет  другой  облик,   смысл,   размеры  и   систему   связей,   чем объективная   реальность.   Но   на   последних   страницах   «точка обзора»   меняется.   Сначала мир  предстает  в  своих  подлинных масштабах,  которые  переводят  пока из  статуса неотъемлемой части познаваемой им вселенной на положение малой и потерянной «рыжей твари»,  чье страдание отдается космическим эхом именно в  силу  ее  малости,  потерянности и обреченности.  А в заключительной главе читатель видит окружающее уже глазами Туами, и этот мир, который наследуют пришельцы, в основных элементах подобен современному. Таким образом, Голдинг перебрасывает мостки из древности в сегодняшний день, и читатель, хочет он того или нет, тоже включается в понятие «наследники». Художественные   размышления   писателя   о   ходе   эволюции полностью отвечают представлениям современной науки по поводу «неравномерности эволюции на ранних стадиях антропогенеза», опирающимся на гипотезу английского ученого Луиса Лики, пришедшего   на   основе   результатов  раскопок  в  Танганьике  к выводу о том, что в этом районе «более передовая… культура верхнепалеолитического   «человека   разумного»   сосуществовала бок о бок с отживающей свой век… культурой обезьянолюдей типа неандертальцев». Такое, хотя и не мирное, сосуществование, завершающееся исчезновением тупиковой ветви эволюционного древа, и показано Голдингом, при том что волновали его, конечно, этический смысл категории «наследования» и неоднолинейность исторического процесса, а вовсе не проблемы антропогенеза.

    Тем не менее, отдавая должное Голдингу, нужно подчеркнуть, что ему первому и пока что последнему в мировой литературе удалось раскрыть «изнутри» систему восприятия и мышления обезьяночеловека. Причем сделал он это без каких-либо особых ухищрений стиля или коверкания современного английского литературного языка. И все же вся нарисованная им картина неоспоримо запечатлела уровень умственного и эмоционального развития неандертальца Лока.

    Писатель  находит свой «ключ» к передаче «видения»  мира примитивным сознанием: этот мир дробен, разъят, расчленен, каждая вещь в нем ведет независимое существование, имеет самодовлеющий смысл. Это распространяется даже на части собственного тела: «Ноги Лока были сообразительны. И они видели». Для Лока и его близких—девочки Лику, женщины Фа, старика Мала и других — действительность лишена синкретизма; связи между разрозненными явлениями им еще недоступны: «Эти места,   где   беспорядочно   громоздились   скалы…   и   эта   река, разлитая среди леса, были слишком сложными для уразумения». Они едва начинают ощущать свою человеческую «самость» и пока не выделяют себя из общего ряда живых тварей: «…утес над уступом  был  досягаем только для  лис,  козлов, людей, гиен  и птиц».

    Примитивные «герои» повести стоят на пороге логического мышления, но еще не перешли его, и их мышление носит строго конкретный, образный характер. Думать для них — это «видеть внутри головы». На их языке «я вижу так» означает: я так думаю, _а «так я не вижу» — я так не думаю или я этого не понимаю. Голдинг показывает, как с мучительным напряжением в голове неандертальца пробует прорезаться умозаключение: «Я возле моря, и я вижу. Вижу так, как еще не видел никто. Я…— она (Фа.— В. С.) скривилась и нахмурила брови,— …думаю».

    Все это говорит о том, что писатель избежал соблазна осовременить мировосприятие обезьяночеловека. Не впал Голдинг и в Другую крайность — преувеличение его примитивности. В Локе и его близких уже проявлена человеческая основа: они— животные общественные, и в повести прочерчены «нити, которые связывали его (Лока.— В. С.) с Фа, и Малом, и Лику, и с остальными людьми. Эти нити были не украшением жизни, а самой ее сутью». Подчеркнуто «единство в мыслях или без мыслей» всех членов общины. Показаны, наконец, такие проявления чувств, на которые способен только человек: Фа и Лок испытывают друг к другу «невыразимое сострадание»; в «горестном вопле» Лока автор улавливает «боль и человечье страдание.²²

    Роман Голдинга явственно перекликается через два столетия с руссоистской критикой собственнической цивилизации. Но это, конечно, не литературный экзерсис по мотивам Руссо, а по-своему искренняя, глубоко выстраданная книга, написанная художником середины XX века, осмысляющим диалектику истории в свете социального   опыта   своего   времени.²³

    Притчевое начало позволяет сжимать обширное романное повествование до единого  философского ядра, морального урока, лежащего в основе «Наследников». При этом притчевость непременно характеризуется нетождественностью образа и значения, или, иными словами, – повествовательного плана и нравственной идеи, скрывающейся за событийной канвой произведения. Роман «Повелитель мух» на уровне фабулы представляет собой захватывающую историю о приключениях детей на необитаемом острове, а на глубинном, философском уровне воплощает размышления автора об изначальной греховности человеческой натуры, о несостоятельности чисто рационалистического подхода и веры в спасительную силу науки, развенчивает миф об исключительности и превосходстве английской нации. Точно так же и в романе «Наследники» – фабула представляет собой историю об уничтожении группы неандертальцев, в то время как концептуальный пласт романа затрагивает совершенно иные проблемы.

    Ведущей темой «Наследников» становится проблема духовно-нравственных аспектов исторического прогресса. Воплощение этой темы в художественной ткани произведения происходит отчасти с помощью тех же приемов, что и в «Повелителе мух». Так, например, Голдинг использует произведение другого автора в качестве объекта для полемики, на что указывает предпосланный роману эпиграф, для которого Голдинг выбрал цитату из «Очерков истории цивилизации» Герберта Уэллса. Точка зрения, представленная в этой короткой цитате, оспаривается всем содержанием произведения. Полемическая заостренность романа дополнительно подчеркивается очевидным сходством фабулы произведения с рассказом Уэллса «Страшный народ» (The Grisly folk), сюжет которого переигрывается в «Наследниках». Роман до предела насыщен различными символическими образами, главным из которых является образ водопада (Fall), позволяющий интерпретировать сюжет произведения как своеобразную реконструкцию библейского мифа о первородном грехе.²⁴

    Тут объектом полемики, как четко обозначено в эпиграфе, выступает либерально-буржуазная концепция прогресса, согласно которой вся история человечества рассматривается как безостановочное, по прямой, восхождение от низшего к высшему, от животного к одухотворенному. Нельзя не заметить, что столь благостные воззрения на историю в чем-то отдаленно перекликаются с убежденностью Хрюши, что все должно быть правильно, потому что, если это неправильно, так этого и быть не должно. Голдинг, знающий о роковых отступлениях и даже провалах на путях движения человечества во времени, сам живой свидетель одного из подобных «провалов», разумеется, не мог симпатизировать этим взглядам.