Творчество Уильяма Голдинга

    Хотя  паломничество Сэмюэла Маунтджоя ко временам своей духовной свободы приводит его к неутешительным выводам об отсутствии «мостов» между прошлым и настоящим, между миром духовным и миром физическим, между людьми и между разными сторонами человеческой натуры, - он возвращается из этого паломничества иным, обновленным человеком. Маунтджой сознает всю меру ответственности за свои прошлые поступки, его терзает чувство вины перед теми, кому он когда-то причинил боль.³⁹ 
 
 
 
 
 

    «Шпиль» 

    Неповторимым  художественным своеобразием отличается и «Шпиль» (1964) – одно из самых значительных произведений Голдинга.

    По  сравнению со всеми предшествующими  романами Голдинга «Шпиль», пожалуй, наиболее прочно прикреплен к реальной английской почве и обладает некоторыми приметами исторического романа, хотя и примыкает вместе с тем к жанру романа-«притчи», столь характерному для   этого   писателя. После выхода в свет «Шпиль» в критике получил двоякую оценку. С одной стороны, это было широкое признание с другой — множество негативных оценок. В своих предположениях об источниках «Шпиля» исследователи называли книгу Томаса Карлейля «Теперь и прежде», пьесы Генрика Ибсена «Строитель Сольнес» и «Бранд», произведение Томаса Стерна Элиота «Скала», стихотворение Роберта Браунинга «Епископ заказывает себе гробницу в церкви Святой Пракседы». Также исследователи полагают, что миф о Бальдре мог являться одним из источников романа. Дискуссии критиков по поводу романа сосредоточивались также и на историческом источнике — шпиле и легенде, описывающей его возведение.

    Высказывалось предположение, что, так как в  ранних романах Голдинг использовал  некоторые литературные прообразы, «Шпиль» также должен быть переосмыслением  распространенной легенды о создании шпиля или же — церковных записей  о нем. Но, несмотря на то, что Голдинг описывает реально существующий собор и шпиль, он решительно возражает против характеристики романа как исторического повествования, справедливо указывая, что главное в книге — не конкретно-временные, а общефилософские координаты главного героя книги — настоятеля собора Пресвятой Девы Марии Джослина. Он испытывается «на излом»; скрупулезно изучаются его поступки и их подлинные мотивы. Он являет собой олицетворение дуализма эпохи, его дух — просветленный и помраченный — арена противоборства между Ангелом и дьяволом. Повествование сконцентрировано на внутреннем мире протагониста, для которого шпиль становится и высокой мечтой, и наваждением, дьявольской одержимостью.⁴⁰

    Вместе  с тем «Шпиль» — самая полнокровная, «фактурная», насыщенная реалиями жизни книга писателя. Разнообразие типов, колоритнейшие фигуры (вроде жены Роджера Каменщика Рэчел или немого юноши-ваятеля), уклад, быт и нравы городской и клерикальной жизни позднего английского средневековья воссозданы автором с реалистической    выверенностью,    достоверностью и  плотностью   рисунка.    В   «Шпиле»   важна, однако не так даже, пластика письма, как возникающее на её основе 
ощущение сгущенной,  физически осязаемой атмосферы средневековья. 

    Исторические  свидетельства являют эту эпоху  как средоточие 
разительных контрастов, существеннейшим среди которых было противоречие между выработанной к тому времени человечеством упорядоченной, «домашней» иерархической концепцией мироздания и жесткими границами, какие она ставила дальнейшему 
развитию производительных и познавательных ресурсов человечества. Концепция давала средневековому сознанию точку опоры, сообщала индивидуальному бытию осмысленность и устойчивость, позволяла людям жить в согласии с собой и «обжитой» вселенной. Попытки разрушить концепцию, как известно, приводили к ересям, провоцировали вспышки фанатизма и религиозного изуверства, вызывали к жизни утонченнейшие формы мистицизма и мракобесия.⁴¹

    Время действия «Шпиля» отделено от нас  многими столетиями, но каменный герой  романа — Солсберийский собор, великолепный памятник английской готики,— и сейчас возвышается на кафедральной площади старого города Солсбери.

    История создания Солсберийского собора послужила, по всей вероятности, лишь первым исходным толчком к созданию этого романа. Монументальный шпиль собора на протяжении многих веков был окружен легендами. С точки зрения законов архитектуры он казался загадкой; было неясно, на какой опоре держится эта колоссальная каменная игла, венчающая здание собора. Даниэль Дефо — реалист-просветитель, прочно стоявший на почве фактов и заведомо чуждый мистицизма, рассказывает в своем «Путешествии через весь остров Великобританию» (1724— 1727) о том, как знаменитый тогдашний архитектор Кристофер Вен на рубеже XVII—XVIII веков приехал в Солсбери по специальному приглашению соборного капитула, чтобы осмотреть шпиль, казалось угрожавший падением. Вен подивился смелости и искусству средневековых зодчих и — хотя и не мог разрешить загадки шпиля — разубедил солсберийских церковников, которые уже подумывали, не разобрать ли его во избежание внезапной катастрофы. Рен оказался прав: шпиль стоит и поныне, и новая архитектурная комиссия, обследовавшая его несколько лет назад, смогла только подтвердить его заключение.

    Внимательный  читатель романа заметит, что автор вскользь, мимоходом подсказывает ему разгадку непостижимой, по-видимому, устойчивости шпиля: весеннее половодье из года в год намывало землю, и она, оседая и уплотняясь, укрепила почву, на которой возвышается собор. Не будем проверять эту гипотезу принципами теории сопротивления материалов: ведь перед нами художественное произведение, а не архитектурный проект. Важно то, что, в отличие от многих персонажей романа, Голдинг допускает вполне земное, чуждое всякой мистики решение загадки шпиля.

    Самого  писателя более занимает другое —  те люди, которые строили шпиль. Их психология, их взаимоотношения, борьба и конфликты, их победы и поражения — вот что составляет главное содержание романа.

    Как обычно у Голдинга, этот роман многозначен.

    Вряд ли можно видеть в нем только умелую попытку «реконструкции» средневековых нравов и средневекового сознания, хотя Голдинг — знаток старины и изображает ее с глубоким проникновением и художественным чутьем.

    Сама  взволнованность этого болезненно напряженного в своем драматизме романа позволяет догадываться, что автор пишет о том, что задевает его за живое и связано с сегодняшним днем не менее, чем с седой стариной.

    Говоря  о своем романе, сам Голдинг  называет главной его проблемой  — проблему творческого порыва и его воплощения. История шпиля, понятая таким образом, означает в обобщающем плане романа-«притчи» трагедию субъективного вдохновения творца, которое находит для себя адекватное воплощение лишь ценой величайших жертв и мук.

    К числу самых выразительных, надолго запоминающихся страниц романа принадлежат те, где предстает борьба строителей шпиля, соборного настоятеля Джослина вместе с Роджером Каменщиком и другими — с яростно сопротивляющимися силами природы, с камнями, землей, ветром, водой, которые они хотят подчинить своему замыслу. Великолепен потрясающей энергией символического обобщения эпизод, где Джослин воочию видит ту зыбкую, коварную трясину, на которую должен опереться — или рухнуть! — шпиль.

    «Джослин  увидел, как вниз полетел камень и два кома земли… Джослин ждал, пока они улягутся, и вдруг волосы дыбом встали у него на затылке потому, что камни не улеглись… Сама земля двигалась под ними… словно каша закипала в горшке: личинки копошились… Там было нечто живое; нечто запретное для глаз, неприкасаемое; сама подземная тьма кружилась, бурлила, закипала…» И полна символического смысла подробность: чтобы засыпать трясину, в числе первых камней на дно брошены те, на которых   искусный   резчик-каменотес   вырезал орлиный профиль Джослина. Вместо того чтобы горделиво красоваться по углам каменной кладки шпиля, они первыми должны лечь в подземный мрак котлована — первый акт самоотречения, за которым последует еще много других, прежде чем завершится задуманное.

    Есть  и другой обобщающий аспект, в котором читатель может воспринять символическую «притчу» Голдинга. В истории «Джослинова безумства» (как прозвали постройку шпиля благоразумные сограждане исступленного строителя) можно усмотреть намек на проблему фанатического произвола, который, вторгаясь в жизнь наперекор ее закономерностям, угрожает человечеству неисчислимыми страданиями и катастрофами. Ведь «победа» Джослина, запечатленная на века каменной иглой соборного шпиля, куплена не только его собственной гибелью, но и множеством   других   загубленных   жизней.

    Всем  строем своего романа Голдинг, однако, как кажется, призывает читателей не спешить с окончательными и односторонними выводами, а вдуматься в объективную диалектику жизни, воплощенную в его образах и ситуациях.

    И по своему идейному замыслу, и по системе образов «Шпиль» во многом сложнее, чем такие аллегории-«притчи», как «Повелитель мух» или «Хапуга Мартин». Айрис Мердок, автор   известных у нас   романов   «Под сетью» и «Алое и зеленое», споря с Голдингом – художником, осуждала «кристаллическую»    правильность и   схематичность его аллегорий. В «Шпиле», безусловно, нет этой предустановленной «кристаллической» схемы.   Действительность, изображаемая  автором,  слишком многообразна,  богата  и подвижна, чтобы послушно  улечься  в рамки   аллегории. Разные планы повествования сталкиваются друг с другом; из столкновения различных общественных сил и противоречивых характеров, движимых разными побуждениями и страстями, возникают такие последствия, которых не мог предвидеть никто из участников этой исторической драмы.

    Две фигуры возвышаются на авансцене  повествования. Средневековый клирик отец Джослин, пожелавший наперекор здравому смыслу, стихиям природы и сопротивлению окружающих увенчать свой собор — «великолепный узор славы божией» — огромным шпилем, уходящим ввысь, к небесам, словно каменной «молитвой, которая вознесется превыше всех других молитв». А рядом с ним его антипод, а вместе с тем и соратник Роджер Каменщик, которому суждено осуществить нечеловечески трудную задачу — облечь в бревна, камень и сталь фантастическую мечту Джослина и сделать немыслимое реальным.

    Отношения между этими главными действующими лицами полны глубокого драматизма. Джослин в своей исступленной экзальтации — или мании — живет одной мечтой, которая кажется ему боговдохновенной. Его сила — во всепобеждающей целеустремленности, в фанатическом, судорожном напряжении воли, испепеляющем его самого. Но замысел Джослина неосуществим без Роджера Каменщика. В мощной, коренастой круглоголовой фигуре этого средневекового мастера-строителя воплощены ясный ум, опыт и силы людей труда. Вместе с Роджером в роман входят все те, чьими руками построен шпиль, чьи муки, смертный риск, пот, и кровь, и самая жизнь понадобились для того, чтобы осуществить мечту Джослина.

    С присущим ему горько-ироническим  осмыслением противоречий жизни  Голдинг показывает, чем оборачивается «безумство Джослина» для его прихожан, для приезжих мастеров, нахлынувших в тихое захолустье, и для него самого.

    Превозмогая все препятствия, нехватку денег и материалов, сопротивление и насмешки своих собратьев — церковников, небывалые трудности самого строительства, где каждый новый ряд каменной кладки грозит катастрофой,— Джослин совершает чудеса энергии и целеустремленности, не подозревая поначалу, какой дорогой ценой заплатят люди за осуществление его плана. Одержимый своей мечтой, он убежден, что действует во славу божию. Изуверскими истязаниями он поддерживает в себе маниакальный экстаз, чтобы отогнать сомнения, внушаемые, как он старается думать, дьяволом-искусителем.

    В этой мучительной борьбе духовный облик  Джослина, как показывает Голдинг, претерпевает резкие перемены. В первых главах романа, где изображено начало сооружения шпиля, Джослин весь лучится благостным ликованием: близящееся осуществление его заветного плана переполняет его радостью. Весь мир предстает его глазам — глазам мечтателя и художника — в игре медовых снопов солнечного света, в ярких переливчатых красках соборных витражей, и люди кажутся ему близкими и родными, как братья.

    Но  от этой светлой и благолепной  душевной гармонии не остается и следа. Преодолевая одно препятствие за другим, Джослин и сам становится другим человеком. Его былая доброта уступает место жестокости. Он не только оскорбляет своих братьев — клириков, нарушая все традиции соборного благочиния, но равнодушно взирает, целиком поглощенный одной идеей, на бедствия своих прихожан, среди которых свирепствует голод и чума. Он становится неразборчивым в средствах и с хитростью фанатика-маньяка угадывает тайные желания людей, чтобы использовать их ради своей единой цели. Так, для того чтобы удержать в соборе Роджера Каменщика, Джослин готов даже потворствовать его страсти к своей духовной дочери Гуди Пэнголл. И когда Гуди (чье обаяние втайне волновало его самого), став любовницей Роджера, погибает вместе со своим нерожденным ребенком, уличенная и опозоренная женой Роджера, Джослин воспринимает эту смерть как часть огромной цены, которую он уплатил за то, чтобы воздвигнуть шпиль. Но кровавый счет еще неполон. Ушел из жизни жалкий муж Гуди, немощный соборный сторож Пэнголл, тщетно моливший Джослина о заступничестве и помощи. Принесен в жертву «Джослинову безумству» и сам Роджер: этот могучий, твердый духом силач, сломленный горем, после неудавшейся попытки покончить с собой доживает свой век идиотом, впавшим в детство.