Пелевин в культурном контексте

Эпизод с коммунистами-оборотнями - лишь частный случай более общего мотива превращений. В "Миттельшпиле" важно, не кем были герои и не кем  они стали, - важен сам факт перемены. Граница между мирами неприступна, ее нельзя пересечь, потому что сами эти миры есть лишь проекция нашего сознания. Единственный способ перебраться  из одной действительности в другую - измениться самому, претерпеть метаморфозу. Способность к ней становится условием выживания в стремительной  чехарде фантомных реальностей, сменяющих друг друга» .

Подытожить все  приведенные мнения и цитаты хотелось бы высказыванием Карена Симоняна («Реализм как спасение от снов»).

«Насколько реален окружающий мир? Тут все зависит  от того, что для размышляющего  об этом человека находится в центре этого мира. Если он сам – то, как  правило, человек…либо сходит с ума («технология» этого процесса хорошо показана в романе Пелевина), либо уничтожает себя и свой мир вокруг, либо проваливается  в пустоту…Когда же абстракция рушится…люди начинают замыкаться в себе, мир  вокруг кажется все более…нереальным – наступает противоестественное  Бытию состояние которое и  есть Ничто. Симптомы и этапы этой тяжелой болезни отражает литература уже с 60-70-х годов…Реальны также  и сны наши, и даже кошмары –  поскольку они посылаются для  того, чтобы о чем-то предупредить нас и уберечь. Поэтому-то и сновидческие произведения нынешней прозы… очень  нужны и важны сегодня. И число  их, думаю, будет увеличиваться именно сейчас, в напряженный момент нашей  духовной истории, ибо, согласно очень  многозначной формуле того же Достоевского, «бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие».

Однако «фирменной»  пелевинской идеей стал отнюдь не мотив раздвоенно-растроенной, дискретной реальности. Неожиданно широкий отклик у критиков, специализирующихся на проблемах современной отечественной  литературы, нашла представленная им идея «мардонга». В одноименном рассказе В. Пелевина мардонги – псевдотибетские  мумии, жареные в масле выдающиеся мыслители, которых благодарные  потомки обкладывали камнями  и выставляли вдоль дорог для  последующего поклонения этим своеобразным памятникам. В основе рассказа лежит  реально существующая концепция  философа Антонова, «полагающего, что  жизнь есть процесс взращивания  внутреннего мертвеца, присутствующего  в каждом человеке, завершающийся  его, мертвеца актуализацией» (выдержка из «Великих мифов и скромных деконструкций» Вяч. Курицына). Этот самый «актуальный  мертвец» и становится, если повезет, почитаемым мардонгом. Стоит отметить, что описывая мардонгопоклонников, Пелевин язвит в первую очередь  над «старорежимными» литераторами; в тексте у него они, в частности, распевают мантру «Пушкин пушкински  велик», ведущую к более быстрому и качественному «утрупнению». «Можно рассуждать, какого именно рода любомудрствования  здесь пародируются, но логичнее указать, что придумана-то эта теория все  же лично писателем Пелевиным», - уточняет Вяч. Курицын.

В «Книжном обозрении» от 2 марта 1999 года была опубликована полосная статья Дмитрия Володихина, названная  «Один из первых почтительных комментариев к мардонгу Пелевина». Автор предлагает: «…эзотерику не стоит ждать его  очередной актуализации. Стоит уже  начинать строить пелевинский мардонг» . Критикам, видимо, пришлась по душе идея применить концепцию Пелевина к  нему же самому – так, в рецензии на «Желтую стрелу» Михаил Пророков задается риторическим вопросом: «Не  будет ли любая хвалебная статья, посвященная Пелевину, и тот же вагриусовский серый томик –  одним из камней, которым обкладывается  прижизненный мардонг его автора?».

Можно предположить, что пока нет. По Пелевину, создание мардонга требует всеобщей готовности безусловно ему поклоняться. Сам  же В. Пелевин вряд ли достиг таких  творческих высот. К тому же «присутствие живого в этой области оскорбительно  и недопустимо».

Как было уже отмечено, проза В. Пелевина симптоматична  – и в этом ее основная эстетическая ценность. Сегодня он продолжает живописать растерянное состояние российского  общества на границе тысячелетий; когда  люди, отказавшись от старой системы  ценностей, мучительно ищут и «обкатывают» новую. Можно заключить, что именно отсюда идут корни всех «экзотических» мотивов прозы Пелевина, экстраполируемые из реальной жизни и преломляющиеся в художественном тексте. 

§ 2. Традиции русской  литературы в творчестве Пелевина. Адекватность автора современной отечественной  литературной и социально-политической ситуации. 

Поднимая тему литературных предшественников Виктора Пелевина, тех, кто оказал на него наибольшее влияние и в то же время предвосхитил его появление, нужно заметить, что  на этот счет у литературной критики  имеются самые разнообразные  взгляды. Единство наблюдается в  одном случае – практически все  эксперты отмечают в романе «Чапаев  и Пустота» (и часто объединяемым с ним рассказом «Хрустальный мир») влияние писателей начала XX века, и литературного века Серебряного  – Блока, Булгакова, Леонида Андреева. Но эти параллели имеют свою обусловленность  – действие романа происходит в 1919 году, поэтому понятно, что Пелевин  рисует эпоху со слов ее современников.

«Политическая тематика с фантастико-социальным уклоном  у Пелевина сочетается с тяжеловатой  мистикой в рассказе «Хрустальный мир», в котором явно прослеживаются булгаковские реминисценции и булгаковская стилистика, - пишет Анна Соломина. – Юнкеры, защищающие Смольный от древнего демона Ульянова-Ленина и нюхающие кокаин под декламацию Блока – образ, страшновато продолживший смысл  и эмоциональность «Белой гвардии» и «Морфия» .

«Кстати, Петр Пустота  и стилем личности, и двойственным поведением своим (монархист на службе у красных) напоминает героя очерка Александра Блока «Русские дэнди» –  как известно, В. Стенича, - уточняет Ирина Роднянская. – Который разыгрывал Блока рассказами о мнимом совращении молодых рабочих и крестьян разочарованной интеллигентской молодежью, такою, как он, сам же прекрасно ладил  с новой властью. «Ведь мы пустые, совершенно пустые», - вот еще одна книжная страница, негаданно раскрывшаяся в нужном месте. Мне даже показалось, что в главах, где рассказ ведется  от лица Петра, Пелевин старается  подражать слогу и колориту этого  блоковского эссе. И небезуспешно – хоть слов «эйфория», «самоидентификация»  и «практически» следовало бы избегать» .

Более банально оценивает  «корни» Пелевина Семен Ульянов: «По духу и претензиям Пелевин  имеет, на мой взгляд, прямого предшественника  – Леонида Андреева. Я даже подумал, не есть ли он реинкарнация Андреева? Или  они друг другу снятся? Кстати, критика  начала века не испытывала никаких  иллюзий относительно автора «Иуды  Искариота». Сто лет назад умели  отделять зерна от пелевиных» .

«Если мы проследим  историю культовых интеллигентских  книжек, то «Чапаев и Пустота» вполне встанут в определенный ряд, - развивает  мысль Александр Закуренко. –  «Иуда Искариот» Л. Андреева, «Хулио Хуренито» Эренбурга, «Мастер и  Маргарита» Булгакова, «Альтист Данилов» Орлова. Все эти книги объединяет то, что Г. Флоровский назвал «мистической безответственностью».

В уже подробно рассмотренном  нами очерке «Синдром Пелевина», Павел  Басинский сравнивает Пелевина с  Чернышевским, дав даже эпиграф из «Что делать?» к своему тексту: «У меня нет ни тени художественного  таланта…но это все-таки ничего…».

«В середине прошлого века «интеллектуальной попсой»  из разночинцев были выдвинуты Добролюбов и Чернышевский, а также примкнувший  к ним Некрасов…Сравнение Пелевина с Чернышевским только на первый взгляд кажется странным. И литературно, и общественно они очень близки как две культовые фигуры «смешанных»  социальных эпох, когда в читательском мире обнаруживается множество трещин и разрывов…Кстати, Чернышевский тоже понимал, что писатель он «плохой». Но, как заметила литературовед Ирина  Паперно, «идея плохого писателя, но есть автора эстетически слабого, практического человека, не поэта, стала  неотъемлемой частью его модели» .

Из современных  авторов Пелевина чаще всего сравнивают с Венедиктом Ерофеевым («по признаку народности», как выразился Сергей Корнев), и «великим и ужасным» Владимиром Сорокиным. О последнем – разговор особый. Писатели появились в отечественной  литературе примерно одновременно, и  оба сразу вызвали бурную реакцию  со стороны критиков и общественности. Но если Сорокин так и не вышел  за пределы своей надуманной «избранности», то Пелевин пошел «в массы». Тем  не менее, очень часто этих двух писателей  называют друг за другом .

«Интеллигентные московские и питерские семьи рушатся, не выдержав накала дискуссий о том, какой писатель лучше – Вл. Сорокин  или В. Пелевин. Как это все-таки трогательно. Может быть, это последняя  цитадель традиционной русской духовности», - рассказывает составительница «Букваря Новых русских» Екатерина Метелица в интервью журналу «Культ личностей» .

А Александр Генис  подробно объясняет разницу между  Пелевиным и Сорокиным: «Сорокин предлагает читателю объективную картину  психической реальности. Это - портрет  души, без той радикальной ретуши, без тех корректирующих искажений, которые вносят разум, мораль и обычай.

Пелевин сознательно  деформирует изображение, подчиняя его своим дидактическим целям.

Сорокин показывает распад осмысленной, целеустремленной, телеологической вселенной "совка". Его тема - грехопадение советского человека, который, лишившись невинности, низвергся из соцреалистического Эдема  в бессвязный хаос мира, не подчиненного общему замыслу. Акт падения происходит в языке. Герои Сорокина, расшибаясь на каждой стилистической ступени, обрушиваются в лингвистический ад. Путешествие  из царства необходимости в мир  свободы завершается фатальным  неврозом - патологией захлебнувшегося  в собственной бессвязности языка.

Пелевин не ломает, а  строит. Пользуясь теми же обломками  советского мифа, что и Сорокин, он возводит из них фабульные и концептуальные конструкции.

Сорокин воссоздает сны "совка", точнее - его кошмары. Проза Пелевина - это вещие сны, сны ясновидца. Если у Сорокина сны  непонятны, то у Пелевина - непоняты.

Погружаясь в бессознательное, Сорокин обнаруживает в нем симптомы болезни, являющейся предметом его  художественного исследования.

Пелевина интересуют сами симптомы. Для Пелевина сила советского государства выражается вовсе не в могуществе его зловещего военно-промышленного  комплекса, а в способности материализовать  свои фантомы. Хотя искусством "наводить сны" владеют отнюдь не только тоталитарные режимы, именно они создают мистическое "поле чудес"- зону повышенного мифотворческого напряжения, внутри которой может происходить все, что угодно».

Именно описание болезненной действительности ставят Пелевину в неоспоримую заслугу. Он удивительно современен – откликается  на малейшие колебания социального  камертона, и вводит в свои тексты реальные персонажи, современные и  хорошо знакомые и ему, и читателю. «Пелевин не избегает политики. – утверждает Сергей Кузнецов. - Доказательством  тому служат не только остроумные эссе (одно из них – «Папахи на башнях», о том, как чеченские террористы захватили Кремль, - было опубликовано в «Огоньке»), но и …проект, осуществленный им совместно с компьютерным кудесником Ugger`ом (Ultima Тулеев, см. «Введение» и  «Примечания»).

Персонажами Пелевина легко становятся и Шамиль Басаев, и Борис Березовский , и целая  новообразованная формация россиян, носящая  говорящее название «новых русских» ( в «Чапаеве и Пустоте» растерянные  «братки», сложившие головы на «разборке», попадают в викинговскую Валгаллу), надоевшие герои рекламных роликов  и «мыльных опер».

«Людей, надувающих щеки, мы все втайне ненавидим, а  Пелевин остроумно и решительно низводит их с пьедесталов. Неважно, кто эти высокомерные существа, знающие  что-то, чего не знаем мы: буддисты ли это, наркоманы, политики, модные литераторы или «новые русские». В мире Пелевина всему их апломбу цена копейка: замечателен  в его новой книге портрет  «кислотного» журналиста. Снобы -- любимые  герои Пелевина: он их раздевает  с нескрываемым наслаждением. Он вообще договаривает до конца все, о чем  думаем мы, и у него хватает цинизма  додумывать наши повседневные коллизии до гротеска. Только он мог написать (и напечатать в «Огоньке») «Папахи  на башнях», где захват Кремля чеченцами  оборачивается тотальным хэппенингом  и гулянкой с очередной фекальной  инсталляцией художника Бренного: вся  попса съехалась в заложники, делает себе имидж и на чеченцев не обращает внимания. Вспомним, как  хоронят американскую поп-звезду в  «Желтой стреле»: труп выбрасывают  из окна поезда (в котором все  мы едем), он прикован к плите с  рекламой кока-колы, а вместо цветов вслед певице летят презервативы... Пелевин не боится посягать на сакральное, кратко и изящно формулирует, и при  чтении его прозы всякий читатель испытывает драгоценное облегчение: наконец кто-то сделал то, что так  давно хотелось -- нам!

Именно Пелевину принадлежит счастливое открытие: как  бульдозер снимает плодородный  слой и проваливается в яму, так  и XX век в своем богоборчестве  проваливается в древние языческие  культы, которые просматриваются  и в пионерских отрядных обрядах, и в развлечениях «новых русских». Остроумно обнаруживая оккультную подкладку во всех наших действиях  и представлениях, Пелевин свободно странствует по всей мировой культуре, во всех стихиях обнаруживая одно и то же. Это тоже утешительно, ибо  наглядно демонстрирует, до какой степени  мы не первые и не последние. Тут, впрочем, особенного разнообразия приемов не наблюдается: Москва предстает в  виде танка с Останкинской телебашней вместо антенны, Вавилонская башня  отождествляется с водонапорной, реалии Древнего Рима и Хаммурапии ничем не отличаются от современных  китайских или российских» (цитата из подборки в «Огоньке» рецензий на произведения Пелевина).