Пелевин в культурном контексте

«О виртуозной пелевинской  игре высокими и низкими смыслами, сюжетами мировой философской мысли  и клише обывательско-интеллигентского сознания, персонажами из анекдотов  и архетипами мировой культуры, их взаимном перетекании, раздвоении и  т.п. говорить не буду – те, кто читал, уже насладились этим, а нечитавшим передать невозможно, - пишет критик Карен Симонян о романе «Чапаев  и Пустота» в статье «Реализм как  спасение от снов» .

«Вот отголосок  «литературной кадрили» из «Бесов», вот брюсовские реминисценции, вот  полупародия на революционный эпос Пастернака, вот оглядка на Борхеса, вот эксплуатация приемов Марио  Варгоса Льосы («Тетушка Хулиа и  писака»)…», - перечисляет далее  Александр Архангельский .

Эту же тему пастиша, попурри, формальной и семантической  мешанины, продолжает Александр Закуренко  в рецензии, озаглавленной «Искомая пустота»: «Пелевин использует один из распространенных приемов японской дзен-буддистской поэзии – хонкадори, что означает включение в свой текст чужого текста или определенных фрагментов… Средствами элитарной  культуры выражаются реалии массового  сознания. Новый прием, пародируя  сам себя, тут же превращается в  архаический, что служит его повторному пародированию… Если перечислись хотя бы частично набор культурологических реалий романа, получится нео-Даль в  транскрипции Эллочки-людоедки, либо словарь  той же Эллочки в степени n, где n – количество услышанных книг” .

А. Закуренко не первый уличает Пелевина в использовании  приемов не столько самого постмодернизма, сколько его «праотцов». Особенное  внимание в этом вопросе уделяется  мотиву «народного сказания» (в данном случае – многочисленных анекдотов  про Чапаева, оказавшегося гуру, его  верного ординарца Петьку, бывшего  на самом деле поэтом-декадентом, и  пулеметчицу Анку – прекрасную Анну, распорядительницу глиняного пулемета, обращающего вещи в пустоту). «В раннем буддизме существовал жанр джаттаки – доступного для широких масс предания о предыдущих перерождениях  Будды. В советское время ему  соответствовал жанр анекдота. Так  что роман Пелевина являет собой  образец советского богоискательства», - замечает Закуренко.

«Анекдот, оказывающийся  притчей – ключ к поэтике романа Пелевина, в котором за байками  и приколами проступает Послание, - утверждает другой литературовед, Сергей Кузнецов в рецензии «Василий Иванович Чапаев на пути воина». – Можно назвать  это «двойным кодированием»…но лучше  увидеть в этом следование буддистской  традиции, в которой сожжение мастером статуи Будды служит лучшим объяснением  сущности буддизма… И в этой ситуации путь «священной пародии» - едва ли не единственный шанс передать мистическое  послание, не опошлив его» .

Уже цитировавшийся ранее Сергей Корнев обнаружил еще  одну исторически-культурную параллель, вычленил еще один «вечный сюжет» из структуры пелевинского романа: «Пелевин сделал с Чапаевым то же самое, что суфии с Ходжой Насреддином. Он взял комического героя народного  фольклора и «нашел» в примитивных  и пошловатых анекдотах некую  глубинную мистическую суть. Нужна  особенная отвага, чтобы вложить  свою выстраданную идею в уста откровенно пародийному персонажу…» .

Излюбленный постмодернистами принцип коллажа, наслоения смысловых  планов, обнаруживает в произведениях  Виктора Пелевина Александр Генис, посвятивший этому писателю отдельную  радиопередачу из цикла бесед  о русской литературе. Генис, в  частности, отмечает особую дискретность прозы Пелевина, приводящую, как  ни парадоксально, не к раздробленности, энтропийности формы, а ее монолитности и строгости: «В поздних фильмах  Феллини самое интересное происходит в глубине кадра - действия на переднем и заднем плане развиваются независимо друг от друга. Так, в фильме "Джинджер и Фред" трогательный сюжет разворачивается  на фоне специально придуманных режиссером безумных рекламных плакатов, мимо которых, их не замечая, проходят герои.

К такому же приему, требующему от читателя повышенной алертности, прибегает и Виктор Пелевин. Важная странность его прозы заключается  в том, что он упрямо вытесняет  на повествовательную периферию  центральную "идею", концептуальную квинтэссенцию своих сочинений. Обо всем по-настоящему серьезном  здесь говорится вскользь. Глубинный  смысл происходящего раскрывается всегда неожиданно, якобы невпопад. Наиболее существенные мысли доносят  репродуктор на стене, обрывок армейской  газеты, цитата из пропагандистской брошюрки, речь парторга на собрании. Так, в рассказе "Вести из Непала" заводской  репродуктор бодрым комсомольским  языком пересказывает тибетскую "Книгу  мертвых": "Современная наука  установила, что сущностью греха  является забвение Бога, а сущностью  воздушных мытарств является бесконечное  движение по суживающейся спирали к  точке подлинной смерти. Умереть  не так просто, как это кажется  кое-кому..."

Информационный мир  у Пелевина устроен таким образом, что чем меньше доверия вызывает источник сообщения, тем оно глубокомысленнее. Объясняется это тем, что вместо обычных причинно-следственных связей тут царит синхронический, как  назвал его Юнг , принцип. Согласно ему  явления соединены не последовательно, а параллельно. В таком единовременном мире не объяснимые наукой совпадения не случайны, а закономерны.

Пелевин использует синхронический принцип, чтобы истребить  случай как класс. В его тексте не остается ничего постороннего» .

Прения по поводу того, к какому литературному «ведомству»  стоит причислить Пелевина, хотелось бы завершить двумя цитатами из виртуального «Русского журнала» (www.russ.ru).

А. Минкевич: «…Он легко  и с огромным удовольствием читается. Читается, как анекдот. Его хочется  цитировать и посылать друзьям по электронной почте. Пелевин многослоен, как капуста. У него есть лист для  любителя анекдотов, лист для ненавистников  рекламы, лист для любителей фантастики, лист для любителей детектива, боевика, наркоромана, астральных путешествий. Идеи, религии, мифы, символы, двойной, тройной, четверной смысл… Все как  в хорошем, крепком постмодернистском  произведении. Каждый может унести ровно столько, сколько способен понять».

А. Долин: «В свое время  Умберто Эко, говоря об идеальном  постмодернистском произведении, называл  в качестве одного из его неизбежных и необходимых качеств «многослойность». Другими словами, разным категориям читателей должно быть одинаково  интересно читать эту книгу. Пелевин  – один из первых, кому удалось воплотить  мечту современной литературы в  жизнь. «Чапаев и Пустота» – роман-притча, соединивший в себе черты восточных  учений, исконно русских фольклорных  представлений (анекдоты) и новорусского быта; эту книгу читали и перечитывали, опустошая книжные прилавки, и  интеллектуалы, и компьютерная молодежь, и потерянные пожилые шестидесятники... И невозможное свершилось: книга (не любая, увы, именно эта) вновь, впервые за долгие годы превратилась в коммерчески полноценный продукт».

Итак, подводя итог приведенным выше высказываниям, отметим: недоумение и смешанное отношение  современной русской критики  к творчеству Виктора Пелевина является продуктом неожиданного его появления. У него нет явных предшественников (подробнее этот вопрос будет рассмотрен в последней главе), поэтому его  возникновение на литературной сцене  не прогнозировалось. Все пытались, но мало кто из критиков сказал вслух, что Виктор Пелевин стал первым представителем относительно «высокой» литературы с коммерческим уклоном. Как считает  уже цитированный А. Долин, многослойность литературы является тонко просчитанным коммерческим приемом. Но, стоит заметить, бестселлер бестселлеру рознь. Видимо, именно поэтому в большей своей  части литературные критики не столько  внимания уделяют анализу непосредственно  художественных достоинств произведений Пелевина, их поэтике, сколько интересуются «технологией» их создания. Слово  достаточно новое для российской науки о литературе, поэтому критикам и литературоведам еще только предстоит выработать метод исследования этого понятия.

Открытым остается вопрос и о направлении, избранном  Пелевиным. Как мы только что убедились, для него тесноваты рамки жанра  как фантастического, так и постмодернистского. В этом заключается уникальность данного момента – скорее всего, вопрос решится тогда, когда у  Пелевина появятся литературные «потомки», творчество которых поставит все  на свои места, и даст ответы на многие вопросы, на объективное решение  которых сегодня полагаться вряд ли можно. Именно тогда можно будет  вести речь об отдельном «направлении», «школе», представленной пелевинской  прозой.  

§ 2. Скептические отзывы о прозе Пелевина.  

Выше говорилось о недостаточной степени анализа  художественных достоинств произведений Виктора Пелевина. Однако нельзя не отметить сложившуюся в современной  литературной критике тенденцию  «вылавливания блох» из текстов  Пелевина. Ряд маститых критиков приблизительно в одно и то же время выпустил статьи, отличающиеся откровенно издевательским тоном и неприятной менторской интонацией. «Алмаз» этого «венца» – безусловно, работа обозревателя «Литературной  газеты» Павла Басинского «Синдром Пелевина», за которую критик, кстати, 21 декабря 1999 года получил «Антибукера» . (Еще одна заметная работа Басинского по «пелевинскому вопросу» называется «Из жизни отчечественных кактусов». Там литобозреватель сравнивает В. Пелевина с диковинным растением, выращенным на подоконнике журнала  «Знамя»).

«Хочется обидеться, а не могу, - откликается Басинский  на упомянутый эпизод из «Generation «П». –  Что-то в литературной колкости Пелевина есть жалкое. И эта буковка, которую  он трогательно заменил – во избежание  судебного иска, что ли? И то, что  до сих пор ни разу не высказавшись о критике, сохраняя позу писателя, которому наплевать на мнение экспертов  о себе, он показал свою злость так  нелепо» .

Далее в «Синдроме  Пелевина» Басинский развенчивает мировоззренческую позицию героя  «Generation «П», снабжая ее собственными комментариями.

«Пелевин излагает целую программу для поколения  «новых людей». Быть нормальным циником. Не доверять миру, который обманчив во всех своих проявлениях. Доверять только собственным ощущениям, понимая, что к реальному миру они не имеют прямого отношения. Но если тебе от них кайфово, то и ладно. Эдакий агностицизм, переходящий в эмпиризм и своего рода разумный эгоизм…  Такое возможно в эпохи тотального сомнения общества в традиционно  вечном и высоком, которые рассматриваются  как атрибуты уходящих классов. Тогда  – дворяне с их «эстетикой», над  которой издевался Дмитрий Писарев. Теперь – «совок» с наивной  «вечностью», над которой смеется  современный «яппи». Какая разница? Суть, в общем, одна. Я не намерен  спорить с Пелевиным по существу. От его философии воняет нафталином…  Эти мечты не менее пошлы и  убоги, нежели сны Веры Павловны. Все  это нежить. Поллюция незрелого социального  воображения».

Стоит отметить основной просчет Басинского – без видимых  причин он объединяет самого Пелевина с его литературным героем, Вавиленом  Татарским. Критикуя позицию Татарского, Басинский критикует Пелевина.

Обозреватель щедро  цитирует Андрея Немзера, критика из журнала «Новый мир», находя в его  материале о повести «Жизнь насекомых» «общие» с собственными утверждениями  места.

«Пелевин работает обманутыми ожиданиями, - это уже  слова Немзера. – Превращение  человека в насекомое – то метафора, то зловещая случайность, а то и вполне заурядное событие. Сшивание сюжетных линий проведено сноровисто –  хронологические квазинеувязки  лишь указуют на эстетическую малограмотность  читателя, решившего, что у людей  и насекомых одно и то же время…Так  уже бывало. Сегодняшняя энтомология  смахивает на позавчерашнюю зоологию – на «Белку» Анатолия Кима. То же желание всех (хотя бы и по-разному) ошеломить, то же настырное философское  неофитство, радующее высоколобых ценителей  и пьянящее дебиловатых гениев на подхвате, готовых по любому поводу мычать «Уу! Там философия!».

Как мы видим, Немзер не ограничивается колкостями в адрес  автора, он, не стесняясь в выражениях, «разоблачает» его читателей.

Впрочем, с позиции  тех же читателей выступают три  следующих критика – Александр  Архангельский, Алексей Слаповский и Семен Ульянов. Все они обосновали свои претензии к Виктору Пелевину «горами словесного мусора», обнаруженного  в его произведениях.

Александр Архангельский («Пустота. И Чапаев»): «Коллекция языковых огрехов пелевинской прозы, собранная  Слаповским, заведомо неполна. Легко  привести иные примеры чудовищной стилевой нечуткости, выбранные наугад из начала, середины и конца книги. Вот грубые стилистические ошибки («Садитесь, два!»): «…одна из его ног была боса», «…подумала Мария, кладя на антенну вторую руку». Вот невероятная двусмысленность: «На ней было платье из черного  бархата, закрывающее грудь и  шею, почти до пола длиной…» (хорошо, если у Анны только шея до пола длиной, - если и грудь?..) Но вот что важно. Слаповский, издеваясь над пелевинской  стилистикой, вспоминает о своей  прежней профессии – редактора; судя по его неподдельному изумлению, с этой профессией он расстался давно. Потому что в последние годы произошла  резкая смена «типового набора»  языковых погрешностей. Привычные «сбои» исчезли – или, по крайней мере, отошли на второй план. Зато возникло нечто  новое – я бы назвал эту причудливую смесь предельно книжных конструкций с произвольными законами устной речи компьютерным языком. Все вроде бы правильно, гладко – но стоит вчитаться, как волосы встают дыбом» .