Россия XX века в представлении французской интеллигенции

  Однако, возвращаясь  к характеристике труда Леруа-Болье,  следует сказать, что здесь  Леруа  Болье мешает объективно  оценить ситуацию его приверженность  революционным воззрениям: автор понимает под интеллигенцией прежде всего разночинную интеллигенцию, упуская из виду, что существовал еще слой интеллигенции либеральной (земские учителя, врачи и др.). Леруа–Болье — современник и свидетель действий террористов, и он специально останавливается на их взаимном непонимании с народом.⁹¹ Изложение рассуждений Леруа–Болье о России и ее историческом пути развития можно продолжить, однако рассмотренные сюжеты уже на данный момент позволяют сделать некоторые выводы.

Итак, к началу I Мировой войны во Франции сложился позитивный образ России-союзника. Можно сказать, что Анатоль Леруа–Болье завершил начатую Вольтером линию позитивного восприятия России как страны молодой, нуждающейся в совершенствованиях и наущениях со стороны Франции. Тем не менее, необходимо отметить, что в суждениях Леруа–Болье о России присутствует некоторая двойственность. Признавая огромный исторический потенциал России, он все же не ставит ее на одну ступень развития со своей родиной.

В целом же можно утверждать, что образ России во Франции, а  вместе с ним и характер российско-французских отношений различался в разные периоды в зависимости от конкретной внешнеполитической ситуации. В этом смысле благоприятным для образа России во Франции и российско-французских отношений в XIX веке стал период, последовавший за победой России в Отечественной войне 1812 года, когда значительная часть французского общества стала видеть в России освободительницу Европы и собственно Франции от власти Наполеона, приведшего страну на грань катастрофы. Хотя, с другой стороны, отношение Франции к России в этот период отличалось и некоторой амбивалентностью. А во время франко-русского сближения, последовавшего за франко-прусской войной 1870 года, русофильские тенденции во французском обществе возобладали почти окончательно. Критическим же стал период Июльской монархии, когда Николай I отказывался признать Луи Филиппа легитимным правителем Франции.⁹² Заметно качественное изменение представлений французов о России по сравнению с XVIII веком. Почти незаметным во мнениях представителей просвещенной части французского общества становится мотив «варварства русских», так часто проскальзывавший на страницах французской прессы в XVIII веке, Россию в основном признают хотя и традиционно монархической, и нуждающейся в усовершенствованиях, но все же цивилизованной страной, внесшей неоценимый вклад в мировую культуру (прежде всего, литературу). Представления отдельных французских писателей, дипломатов о России, несомненно, конкретизируются, так как культурные контакты между представителями просвещенной части общества двух этих стран становятся более обширными. Мифы и легенды о России, возникшие в начале XIX века после Отечественной войны 1812 года, постепенно развенчиваются, заменяются более взвешенными, в большей степени опирающимися на реальные факты суждениями. Однако следует отметить также те свойства образа России во Франции, которые остались неизменными на протяжении периода XVIII-XIX веков: это и представление о непредсказуемости, чудаковатости, «сумасбродности» русских, снисходительное отношение к русским как к народу, стоящему, несомненно, на более низкой ступени развития, неизменные ассоциации России с Азией, с Востоком.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 3. Россия XX века в представлении французской интеллигенции

 

Новейшая история отношений  России и Франции началась с установления дипломатических отношений между  этими двумя странами 28 октября 1924 г. ⁹³ Известно, что образ России был долгое время неотделим от французской общественной и духовной жизни, традиционно расколотой на два примерно равных партийно-политических лагеря - левый и правый. Более семидесяти лет самая организованная и динамичная сила левого лагеря - Французская компартия, одна из наиболее сильных в западном мире, отождествляла себя с СССР, уделяя популяризации его образа основные усилия своей внушительной пропагандистской машины. Успеху этой рекламы способствовала не только и даже не столько материальная помощь компартии Франции со стороны КПСС. Октябрь 1917 г. воспринимался коммунистами, да и другими левыми, в том числе решительно отвергавшими тоталитарный режим СССР, как закономерное, пусть искаженное по историческим причинам продолжение Великой Французской революции 1789 г. со всеми ее непреходящими ценностями «свободы, равенства и братства». ⁹⁴

Важнейшим фактором, усиливавшим интерес значительной части французов к России, являлись давние и прочные культурные связи двух стран, что уже неоднократно было отмечено в данной работе.  В них активно участвовала столь влиятельная духовная сила, как творческая интеллигенция, видные представители которой - Р.Роллан, Л. Дюртен, А. Бретон, А. Жид, Жан Поль Сартр, Морис Дрюон, Жан Дютур и др. - долгое время испытывали к тому же влияние идей марксизма.

Тяга французских левых  к Советской России подкреплялась  не менее сильными национально-патриотическими мотивами. В Москве, союзнице в Первой Мировой войне, французы видели единственный реальный противовес любым претендентам на гегемонию в Европе и в мире - от Германии до США.⁹⁵ Причем это представление разделялось значительной частью правых сил, принципиально отвергавших социализм в любых его формах и остро критиковавших советскую систему.

Разумеется, во Франции  всегда сохранялся значительный слой населения, восприятие которым СССР было пропитано страхом и непримиримой ненавистью. Наряду с либеральными антисоциалистическими убеждениями в их основе были глубокие травмы прошлого - аннулирование советским правительством царских долгов, разорившее миллионы мелких французских рантье, Брестский мир 1918 г. и советско-германский пакт 1939 г., воспринятые во Франции как предательство. Однако на уровне общественного мнения враждебный России слой населения долго оставался в меньшинстве, что вызывало порой серьезную озабоченность у многих западных союзников Франции.⁹⁶

Многие французские писатели и деятели культуры были членами Французской коммунистической партии (ФКП), французская передовая интеллигенция активно поддерживала молодую Советскую республику, с которой она связывала переустройство общественных отношений на справедливой основе. Диалог между деятелями культуры обеих стран проходил активно на протяжении всего XX века и постепенно в круг обсуждаемых проблем вовлекались не только вопросы творчества, но и политические события, происходившие в Советском Союзе. Изучение их точки зрения на эти события способно дать весьма объемное представление о том, каким видели представители французской интеллигенции СССР, его социально-политическое, экономическое и культурное развитие в XX веке. Октябрьская революция 1917 года, компания по ликвидации безграмотности, коллективизация и индустриализация в СССР, политические репрессии, развитие литературы и искусства, феномен «оттепели» в СССР и ресталинизация брежневского времени, перестройка  – ни одно важное событие или тенденция, определяющая развитие СССР XX веке, не остались без внимания французской элиты, заинтересованно обратившей свой взор на страну, лидеры которой объявили ее примером для мирового сообщества и очагом мировой революции. Интерес, в данном случае, не синоним симпатий, и ниже будут приведены как преимущественно позитивные, так и негативные точки зрения представителей французской интеллигенции различных политических убеждений.  

В 1926 году ответ на анкету журнала «Литература мировой  революции» дал сочувствующий советской  власти известный французский писатель Жорж Дюамель. В ней он высоко оценил роль Советского Союза в мире, сказав, что «сильной интеллектуальной Европы не может существовать без России», которая несет Европе «особый, свойственный ей свет». Упомянув выдающиеся культурные достижения России в XIX веке, а также непрерывность интереса двух стран друг к другу на протяжении предыдущих веков, он заявил, что Франция незамедлительно должна пригласить эту страну к активному сотрудничеству. В своей книге «Путешествие в Москву» он подробно делится своими впечатлениями о России. «Очень многие там считают себя новыми людьми и по-настоящему верят в значительность свершаемого ими», - пишет Дюамель. Писатель отмечает, что, вопреки ожиданиям, в России от него не скрывали недостатков современного быта, не пытались показать ему «искусственную, прилизанную Россию для иностранцев». Он говорит о значительности совершившихся в России перемен: «Революция…изменила города и села, она проникает – то по доброму согласию, то с силой – в души людей». Дюамель высоко оценивает русскую интеллигенцию и пишет, что в канун Первой Мировой войны интеллигенция натолкнулась на непонимание с народом – «необразованной голодной толпой». В настоящее время, по мнению писателя, советский режим, утвердившись, стал гуманнее. О научном потенциале страны Советов Дюамель высокого мнения: интеллигенция вернулась к своей работе, рождается новое поколение «ученых из народа», различными научными институтами руководят ученые, которых давно знает и уважает весь мир и др. Горячо поддерживая революцию, писатель жестко критикует цензуру – «худший грех сброшенного Революцией режима». Не ускользают от его внимания и некоторые уродливые мелочи современной советской действительности, например, новые аббревиатуры в названиях государственных учреждений – Госиздат, ОГПУ, Наркоминдел и др., которые он называет «варварскими словами, образованными без всякого чувства гармонии». Но, хотя писатель преимущественно уделяет внимание новым политическим реалиям, он в то же время подчеркивает, что Революцией не исчерпывается вся сущность русского человека, и характеризует его в отрыве от конкретных политических реалий. По мнению Дюамеля, русским свойственны такие черты, как «медлительность…чувство фатальности…вкус к говорильне, страсть к неосуществимым мечтаниям и прожектам…неумение экономно использовать время». Традиционный мотив «бескрайней России», многократно встречавшийся в сочинениях писателей, дипломатов, путешественников XVIII и XIX веков, также присутствует у писателя. ⁹⁷

Безусловный интерес  для изучения представлений французов о России в указанный период представляют также сочинения Люка Дюртена - писателя, чьи книги переводились на русский язык уже в 20-е годы. Впечатления о своих поездках по СССР Дюртен печатал и во французской, и в советской прессе. В предисловии к книге Владимира Познера «СССР», вышедшей в 1932 году, Дюртен осудил «жестокие репрессии советской системы против любых политических разногласий», недостаточное внимание к «чистой науке» и унификацию в сфере культуры. Тем не менее, в течение всего периода 30-х гг. он считал СССР важным участником антифашистского движения и по ряду позиций поддерживал его. А в ответе на анкету журнала «Литература мировой революции» Дюртен дал интерпретацию противостояния Европы и Америки и той роли, которую в этом противостоянии может сыграть Россия. Он жестко осуждает «тиранию могущественного капитализма», которую для него воплощают США, и называет Россию «высшей надеждой мира» в борьбе со злом американизации. В целом же Дюртен видит в России «амальгаму смелых нововведений и архаических обычаев» и пишет, что она «отделена от других цивилизаций странной пропастью своих границ». (Этот мотив оторванности от цивилизации присутствовал еще в сочинениях Жозефа де Местра в начале XIX века). «Россия – это не запад, и даже не Европа», - продолжает Дюртен и отмечает близость российской цивилизации к «азиатскому источнику». В этой книге он делится и впечатлениями о некоторых важных лицах советского государства, которые представляли образ России. Писатель с уважением отзывается о комиссаре народного образования Луначарском, который знал четыре языка и подал в отставку, когда распространилась новость, оказавшаяся ложной, что революционные войска бомбардировали Собор Василия Блаженного. Дюртен не принимает чрезмерную ортодоксальность в советском обществе, и считает, что советская власть пытается стать для общества чем-то, вроде религии. Далее он косвенно предвосхищает ту мистификацию власти, которая, по мнению многих как западных, так и отечественных исследователей, имела место в период культа личности Сталина и даже ранее, и без которой, по его мнению, невозможно убедить целый народ в необходимости «принести настоящее в жертву будущему раю». В живописи, литературе Дюртен не одобряет чрезмерную приверженность исключительно реалистическому направлению, указывая на то, что идеологические ограничения препятствуют достижению высот в искусстве. Также он еще раз заостряет внимание на том, что цензура не является порождением Революции, что цензурный гнет существовал в России и в прошлом и что отвергнуть наследие прошлого будет непросто, однако возможно ввиду того, как прочно утвердилась ныне советская власть.⁹⁸

Дюртен восхищается тем, что ввиду особенностей социально-экономической ситуации в СССР в связи с приходом новой власти, здесь потеряли свою актуальность «преступления, связанные с несправедливым распределением благ», которые составляют девять десятых всех преступлений на Западе: «Законы, порядок, которые мы не могли и вообразить, стали там реальностью!» - пишет он.  Отмечает Дюртен и «победоносную борьбу с неграмотностью», которую ведет советская власть, ее размах: «школы открываются десятками тысяч…создаются высшие учебные заведения, музеи, лаборатории». Однако, став массовым, образование, по мнению Дюртена, потеряло в качестве, в науке же уделяется внимание лишь прикладной практике, и почти не поддерживаются фундаментальные исследования. Здесь Дюртен указывает на недостаточность собственных ресурсов государства для проведения индустриализации, которой так гордилась советская власть: «Чудо пятилетнего плана стало возможно лишь с помощью тысяч иностранных инженеров».

Бурной была реакция  французской общественности на репрессии 30-х годов. Так, выступая на митинге в Париже 26 января 1937 года, Андре Бретон резко осудил эти процессы, назвав их «средневековым процессом против колдунов» и «самым чудовищным надругательством над правосудием, которое только знала история». Бретон в своей речи делает упор на то, что события, происходящие в СССР, не могут считаться продолжением дела революции, а обвинения, предъявленные Троцкому, Каменеву, Зиновьеву, Бухарину, Радеку, Пятакову, неправдоподобны. Сталинский вождизм он называет империализмом, что, по законам революционной риторики, говорит о том, что происходящее видится Бретону предательством социализма. По его мнению, подобные процессы ставят под угрозу саму идею социализма и неблагоприятны для революционной активности в мире: «Социалистическая идея погубит себя, если откажется защищать человеческое достоинство». Бретон жестко осуждает нынешнее советское руководство, называет его «правящей кастой», «не воплощением коммунизма, а его врагом, самым подлым, самым опасным». Воцарившийся в СССР режим он уже тогда определяет как тоталитарный, «полицейский диктат», действия его, по мнению Бретона, погрузили страну в «сумерки грязи и крови». ⁹⁹

Судьба Советского союза  интересует и писателя Жана Геенно. В своей статье «Напрасная смерть», написанной 5 февраля 1937 года, Геенно выражает свое отношение к политическим процессам. Он осуждает тех приверженцев коммунизма, которые, «боятся, что нарушат верность революции, если не попытаются оправдать все, что может произойти в России». Процессы против т. н. «старых революционеров» он называет бесчинствами новых революционеров. Говоря о неправдоподобии обвинений, Геенно приводит конкретные цифры: из двадцати пяти членов ЦКВКП (б) в 1919-1920 гг., к началу 1936 года в живых остался только один. Десять из них были подвергнуты репрессиям, вплоть до смертной казни, как предатели. «Десять предателей на двадцать одного испытанного революционера. Как этому верить?» - пишет он.  Оценивая эти события, Геенно делает вывод о существовании некоего особого «русского климата революции», который «определился долгой историей террора и крови», в частности, «историей Революции в России XIX века»: «Эти процессы троцкистов очень напоминают процессы петрашевцев, нечаевцев, долгушинцев… та же отравленная и удушливая атмосфера». Дорога свободы, считает он, стала для России более тяжелой, чем для кого-либо другого. Геенно особо акцентирует внимание на разнице между Революцией в России и во Франции: «Климат революции стал у нас климатом свободы». ¹⁰⁰