Россия XX века в представлении французской интеллигенции

С целью изучения процесса формирования образа России во Франции в XVIII веке рассмотрим ряд наиболее показательных (с нашей точки зрения) в этом отношении эпизодов: реакция французского общественного мнения на эпоху правления в России просвещенной государыни Екатерины II, в частности, на ее «Наказ…» Уложенной комиссии 1768 года, восприятие Францией России в эпоху Французской революции 1789-1794 гг., а также образ России в общественном мнении Франции в период Итальянского похода Суворова 1799 года. В данном случае эти сюжеты рассмотрены с точки зрения мнения о происходивших событиях наиболее просвещенных людей времени, представителей высшего общества: мыслителей, философов, дипломатов, -  а также французской прессы. При анализе последнего сюжета, посвященного отношениям сторон и восприятию России во Франции в период Итальянского похода Суворова, были задействованы материалы французской прессы.

Россия по большому счету впервые привлекла к себе взоры Европы при Петре I.  В 1717 г., когда Петр I подписал верительные грамоты первого русского посла во Франции, были установлены дипломатические отношения между этими двумя странами. С тех пор Франция неизменно являлась одним из важнейших европейских партнеров России, а российско-французские отношения во многом определяли обстановку в Европе и в мире.²

  Допетровская Россия, несмотря на российско–французские контакты в предыдущие века, в целом была для европейцев далекой, экзотической страной, как Китай или Япония. Тем большим было изумление, когда на восточных границах континента вдруг возникла гигантская империя, властно заявившая о своих притязаниях на статус великой европейской державы. Разгром “непобедимой” Швеции³, русское вмешательство в дела Польши и Германии требовали осмысления. Тем временем во Франции уже начинался «Век Просвещения». Просветители и взяли на себя задачу оценить «русский феномен».⁴

В основном их оценка была положительной. Вольтер, Дидро видели в исторических судьбах России подтверждение своего видения прогресса, связанного с успехами просвещения и реформаторской деятельностью «монархов-философов». Петр I и Екатерина II ставились в пример другим самодержцам в качестве образца «просвещенных правителей», правильно понимающих свою миссию. Конечно, здесь сказывалось крайне слабое знание упомянутыми философами подлинной российской действительности. Они замечали лишь увитую лаврами военных побед «витрину» империи, не вникая в подробности ее внутренней жизни.⁵ Также в восприятии просветителями современной им России было немало нюансов, о которых будет сказано ниже в процессе более подробного рассмотрения позиции Вольтера и некоторых других представителей высшего общества Франции того времени.

Изучая то, как формировался образ России во Франции в период царствования просвещенных монархов, прежде всего Екатерины II, необходимо рассмотреть, какие оклики во французском обществе того времени породил «Наказ…» императрицы Уложенной комиссии 1768 г. Первоначально он вызывал восторг во французском общественном мнении. Французские корреспонденты императрицы первыми были посвящены в ее творческие планы и узнали о «Наказе…» задолго до его обнародования. В июле 1766 года Екатерина говорила Вольтеру, что работает над «большим наказом комитету, который займется переделкой наших законов». Процитированный ею в данном письме фрагмент о веротерпимости привел Вольтера в восторг: он назвал российскую императрицу «самой яркой звездой Севера». (Здесь будет уместно сказать о том, что географически Россия всегда ассоциировалась у французов с Севером, что объяснимо, так как сама Франция находится на юго-западе Европы). Сочинение  императрицы стало частью русского миража, заворожившего многие умы надеждами на глубокие преобразования в пробуждающейся России, и во Франции эхо Наказа прозвучало особенно отчетливо. ⁶

Однако официально данное сочинение Екатерины в этой стране было запрещено. Сама императрица оказалась  не столько возмущена, сколько польщена тем, что ее труд разделил участь «философских сочинений».⁷ Французская цензура поставила ее в один ряд с Ж.-Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Л. Монтескье и другими властителями умов. Императрица охотно делилась этой новостью о запрете со своими корреспондентами. Вот что написал Екатерине Вольтер в своем письме от 30 октября 1769 года: «знаю… что от французов его («Наказ…) следует скрывать; это – слишком сильный упрек нашей старой, смешной и варварской судебной системе». В другом письме к Екатерине восхищенный «Наказом…» Вольтер продолжил несколько преувеличенно и уничижительно критиковать порядки, существующие на его родине, прибегая к некоторым историческим аналогиям в изобразительно-выразительных целях: «я прочел, что в одной западной стране, именуемой страной велхов (lревнее варварское племя, проживавшее на нынешней территории Восточной Европы), правительство запретило ввоз самой лучшей, самой достойной книги. Словом, что впредь не дозволено перевозить через границу идеи возвышенного и мудрого «Наказа…», под которым стоит подпись Екатерины. Я не мог поверить этому. Столь варварская выходка казалась мне слишком абсурдной». «Один голландский издатель печатает этот «Наказ…», - продолжал Вольтер, -  который должен был бы стать руководством для всех королей и для всех судов в мире… Книгу дают прочесть какому-то жалкому цензору, словно это обычная книга, словно любой парижский бездельник вправе судить о приказах государыни… опять я среди велхов! Дышу их воздухом! Вынужден говорить на их языке! Нет, даже в империи Мустафы не совершили бы столь глупой бестактности… Мадам, я всего лишь в миле от границы с велхами, но не хочу умирать среди них. Их последняя выходка вынудит меня, в конце концов, предпочесть умеренный климат Таганрога. Прежде, чем кончить письмо, перечитываю «Наказ…»: «Правление должно быть таким, чтобы один гражданин мог не опасаться другого гражданина, но чтобы все боялись законов. Запрещать законами следует лишь то, что может быть вредно каждому в отдельности или обществу в целом…» Так вот они, божественные заповеди, каких не захотели услышать велхи! Они заслуживают…они заслуживают…они заслуживают…то, что имеют!».  ⁸

Рассмотрим мнения о  «Наказе…», которые выражают различные  издатели, дипломаты, представители  французского высшего общества второй половины XVIII века. Парижский издатель Грассе, например, ставит в заслугу Екатерине II то, что она, по его мнению, перешла от сочинения отдельных законов к строительству целостной «законодательной системы», охватывающей «все стороны жизни», основанной на «справедливости» и направленной на ослабление деспотизма. Он подчеркивал совещательный характер законодательной инициативы императрицы, ссылаясь на слова из «Наказа…»: « при выработке законов надо следовать духу нации и учитывать мнение самой нации». Грассе также обращал внимание читателя на то, что «главными и бесценными целями законов» в «Наказе…» провозглашены свобода и безопасность граждан: «законы должны стремиться к тому, чтобы жизнь, честь и собственность стали столь же незыблемыми, как и государственный строй». Особенно высоко оценивалась Грассе гуманность предложенного в Наказе уголовного законодательства.⁹

А вот министр внешней политики Дюк Дегилион выразил свое «величайшее удивление» наказом по той причине, что, как это впоследствии было изложено Хотинским в письме к Панину, «по содержанию онаго должно положить, что Ея Императорское Величество много и с плодом читать изволила». Вряд ли такое мнение о «Наказе…» можно считать во всех аспектах лестным. С одной стороны, безусловно, «Наказ…» был трудом высокоинтеллектуальным, и рекомендовал императрицу Всероссийскую Екатерину II как просвещенную государыню, досконально знакомую с сочинениями таких французских просветителей, как Ж.–Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Л. Монтескье. Это в той или иной мере формировало представление о России как о стране, в которой, во всяком случае, представители высшего сословия, тем более, монархи, являются людьми высокообразованными. Но, с другой стороны, в словах автора чувствуется и неподдельное изумление высокой образованностью представителя той нации, которую еще совсем недавно французы склонны были считать нацией «северных варваров», для которых интерес к чтению, по меньшей мере, удивителен. (Однако, приводя аргументы такого рода, не следует забывать и о том, что русская императрица была немкой по рождению).  И все же в беседах французского министра (Дегилиона) с российским поверенным в делах это должно было звучать как комплимент, причем такого рода комплименты в данной ситуации, разумеется, были неизбежны.

 Вполне возможно, что  в парижских салонах обсуждение  книги было менее лицеприятным. Восстановить звучавшие там неформальные суждения сегодня, разумеется, довольно-таки сложно. Слабый их отголосок дошел до нас через Вольтера. В апреле 1769 года он признавался поэту и драматургу Сорену, что лишь с подсказки госпожи Дю Деффан разглядел компилятивный характер «Наказа…», который ранее приводил его в неописуемое восхищение: «Вы меня уязвили. Я перечитал «Дух законов» (сочинение Монтескье) и совершенно разделяю мнение мадам Дю Деффан, что это всего лишь «дух законов». Таким образом, Вольтер уже после времени усматривает также и декларативный характер «Наказа…», что волей-неволей внушает опасения насчет того, что провозглашенные в «Наказе…» идеи будут воплощены на практике. ¹⁰

Оживленно «Наказ…» обсуждался также и во франкоязычной прессе¹¹, хотя ее нельзя считать выражением чисто французского общественного мнения – большая часть этих газет выходила за пределами Франции. ¹²

Анонимные журналисты в своих оценках  «Наказа…» были свободнее, чем личные корреспонденты императрицы или дипломаты. И в их статьях порой звучал скептицизм, свойственный эпохе. Кем бы ни был автор, монархом или простолюдином, публикуя книгу, он выносил  свой труд на публичный суд и должен был выслушать приговор. Впрочем, суд мог проявить великодушие и снисходительность, тем более что речь шла о далеком «варварском» народе: «Как бы ни оценивали эту книгу, она все же служит доказательством прогресса философии на Севере… Законы, которые российская императрица дарует своему народу, не продиктованы необходимостью… Они обязаны только ее милосердию и человечности», - писал «Mercure de France». «Gazette de deux Ponts» вторила ему почти в тех же выражениях: «Наконец-то рассеялся мрак невежества, столь долго нависавший над Севером. Варварские законы, порожденные веками варварства, должны наконец уступить место новым, продиктованным гуманностью». Совершенно очевидно, что во Франции Россию считают цивилизацией совершенно иной специфики, о чем, в частности, свидетельствует следующее замечание: «У каждой нации особые законы, они соответствуют ее нравам и обычаям, ее государственному устройству, - соглашался автор «Mercure».  – Если эти законы не кажутся нам лучшими из лучших, то, по крайней мере, можно предположить, что именно они подходят для данной нации, и не иностранцам судить о них».  ¹³

Gazette сочла нужным пересказать отдельные статьи «Наказа…», привлекая к ним особое внимание читателя. В числе первых оказалась статья 9, где говорилось о единоличном характере власти в России. Видимо, в глазах автора  Gazette она наиболее полно отражала своеобразие политического строя России и вытекавшие из него особенности российского законотворчества. Чтобы примирить читателя, привычного к дискуссиям о «фундаментальных законах», «прерогативах монарха» и способах «разделения властей», со столь жесткой формулировкой абсолютной власти,  «Gazette» ссылалась на позаимствованные Екатериной у Ш. Л. Монтескье статьи 45-54 и 56 о различиях между народами, а затем цитировала 520-ю статью, которая, по словам автора заметки, хоть и «содержала общую истину, но в устах монарха приобретала особое величие». ¹⁴ Имеется в виду признание императрицы в том, что это не народы созданы для государей, а государи для своих народов. Это помогло смягчить мнение читателя о царящем в России произволе и создать вокруг автора «Наказа…» ореол просвещенного законодателя, не чуждого идее суверенитета нации. ¹⁵

 «Journal encyclopedique»,¹⁶ начав свои рассуждения с картины рабства «восточных народов, томящихся под игом деспотизма», и подчеркивая совершенное Екатериной «благодеяние», провел скрытое сравнение России с Францией, которое было явно не в пользу последней: «Едва лишь свет наук и факел искусств угасли там, где они столь долго пылали, как они вспыхнули в другой стране и просветили народы, погруженные ранее в сумрак невежества. Здесь счастливые народы выпали из лона свободы и впали в позор рабства. А вдали отсюда порабощенные народы навсегда приняли форму свободного правления и его законы.¹⁷ Обратим внимание на слово «навсегда»: очевидно, журналист воспринимал «Наказ…» не как «инструкцию», по которой должно было строиться новое российское законодательство, а как уже готовый и введенный в действие кодекс. ¹⁸

Не стоит забывать также о  том, что, раз существовал «Наказ уложенной комиссии…», то он предполагал активную деятельность самой Уложенной комиссии, и западное общественное мнение проявляло также значительный интерес к этому аспекту российской общественно-политической жизни. И, если благодаря «Наказу…» Россия на время снискала славу страны, в которой просвещение возобладало над восточным деспотизмом, то ситуация, сложившаяся в России с самой Уложенной комиссией, играла, безусловно, негативную роль в формировании образа России во Франции. Вот, например, что Н. К. Хотинский в июне 1771 года сообщает в письме графу Н. И. Панину, описывая свою беседу в одном из светских салонов с представителем французского высшего общества А. Эгильоном: Хотинский вынужден был сказать французу, что «многие из съехавшийся провинциальных депутатов, которыя над тем трудились, случились люди военно-служащия, то по причине родившейся войны принуждены они были ехать в армии, от чего и работа та поутихла». Вряд ли такие объяснения могли казаться вполне правдоподобными.  ¹⁹

Общение Екатерины II с французскими просветителями, безусловно,  сыграло большую роль в формировании образа России во Франции. Мнения, высказываемые ими в собственных сочинениях и на страницах французских газет, пробуждали интерес к России у значительной части французской интеллигенции. В результате посещавшие Россию философы, писатели и журналисты постепенно заинтересовались самыми разными аспектами русской жизни. Особый интерес для западноевропейских и, в частности, французских наблюдателей представляла русская православная церковь. Духовенство, по наблюдениям многих французов, таких как биограф Екатерины II Руссе де Мисси, путешественник Анри Дешизо, в результате реформ Петра I преобразилось, теперь в его среде иностранцы могли встретить образованных людей и вести с ними серьезные беседы. Анри Дешизо высоко оценил то, что теперь путешественникам, желавшим присутствовать на богослужениях, не чинили препятствий и позволяли войти в храм, благодаря чему приезжие смогли оценить церковное пение и пышность праздничных церемоний. Эти нововведения формировали представление о России как о стране, открытой внешним контактам, дружественной к тем, кто проявлял к ней интерес. В результате в сочинениях французских мемуаристов, побывавших в России в царствование Анны Иоанновны, образ русской церкви в целом позитивен. В основном авторы равнодушны к вопросам сугубо богословским, и уделяет свое внимание, прежде всего, внешней, обрядовой стороне, восхищаются сокровищами русского церковного искусства, церковной архитектурой. На Дешизо очень сильное впечатление произвела Александрово-Невская лавра, которую он назвал «великолепной», «превосходной». ²⁰