Россия XX века в представлении французской интеллигенции

Несомненный интерес для понимания  представлений, которые складывались во Франции относительно России в  период царствования Николая II, представляет также католическая и протестантская пресса, визитными карточками которой были, соответственно, газеты «Correspondant» и «Semeur». Несмотря на религиозную ориентацию этих двух изданий, а также католической газеты «Universe», их корреспондентов больше занимали вопросы геополитического соперничества двух стран, чем вопросы религии. Это было связано с тем, что положение дел в Европе с 1840-е годы претерпело существенные изменения. 15 июля 1840 года были подписаны Лондонские конвенции, исключавшие Францию из Четверного союза европейских держав (Англии, Австрии, Пруссии и России), выступивших за поддержание целостности Османской Империи против египетского паши – союзника Франции.⁶⁹ С этого момента тема России не сходила со страниц французских газет: в ней стали видеть либо возможную союзницу, главное преимущество которой в том, что у нее иные азиатские зоны влияния, либо заклятого врага, союз с которым не нужен и невозможен. ⁷⁰

Католические публицисты видят  в России соперницу, опережающую  Францию в поисках национальной идеи и в исполнении национального  долга. Так, дипломат, политик и публицист Луи де Карне писал: «Россия идет к своей цели на Босфоре и готовится принять наследство двух великих мусульманских империй.… Неужели Июльской Франции, полной сил, предстоит влачить свои дни в бездействии?»⁷¹ В своих рассуждениях католическая пресса ставит на первое место соперничество французской национальной идеи, оцениваемой сугубо положительно, и национальной идеи русской, оцениваемой настороженно. «Российские монархи, - пишет журналист газеты «Universe» - стремятся возродить восточную римскую империю, сделав ее «романо-славянской» и положив в ее основу принцип славянской национальности, причем объединение это осуществляется зачастую насильственно и сопровождается всяческими притеснениями. Возможным все это становится потому, что католические страны и, прежде всего Франция ослаблены внутренними распрями.⁷²  Католические публицисты, завидуя завоевательной энергии России, которой недостает Франции, старательно подмечают то, что чревато для нее неприятностями. Так, например, они утверждают, что Россия «несет в самой себе зародыши распада», которые заключены в деспотической власти монарха. ⁷³     

Однако наиболее значительным источником французских представлений о  России в 30-е-40-е годы XIX века является все же не французская пресса, а книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», которая прозвучала как опровержение «русского миража» французских легитимистов. Отправляясь в Россию, Кюстин «желал повидать страну, где царит покой уверенной в  своих силах власти». После поездки в эту страну иллюзии Кюстина рассеялись, он вернулся в страну убежденным «сторонником конституций». Побывав в России, Кюстин увидел, что вместо покоя «там царит одно лишь безмолвие страха» и власть, «подчиняющая население целой империи воинскому уставу». Он признал, что ему «милее умеренный беспорядок, выказывающий силу общества, нежели безупречный порядок, стоящий ему жизни». Тем не менее, по мнению Кюстина, в России среди просвещенной части общества есть немало людей, стыдящихся давящего их гнета власти, которые обретают ощущение свободы только перед лицом неприятеля. По мнению Кюстина, именно это толкает многих молодых людей «сражаться в теснинах Кавказа, ища там отдыха от ярма, которое приходится им влачить дома». После появления книги Кюстина, облекшего критику «русского миража» в форму метких афоризмов и отточенных размышлений, антирусская точка зрения возобладала во французской прессе почти окончательно. ⁷⁴

Таким образом, в первой половине XIX века наблюдается неблагоприятная динамика в развитии образа России во Франции. Если в 1810-е годы Россия воспринимается французами как освободительница европейских народов, в том числе и народа французского, от жесткой авторитарной власти Наполеона, которого многие французы считали нелегитимным правителем страны, а ее император заслуживает славу одного из самых просвещенных европейских монархов, то уже с 1920-х годов консервативный поворот как во внутренней, так и во внешней политике царизма влечет за собой охлаждение в российско-французских отношениях. А еще более консервативная политика Николая I, направленная на подавление конституционных движений, европейских революций, а главное – способствующая сближению России с традиционными европейскими монархиями – Австрией и Пруссией, в противовес Франции, усугубляет начавшееся отдаление двух стран, приведшее к тому, что в Крымской войне 1853-1856 гг. Франция – традиционная союзница России – выступает против нее на стороне Турции. Однако, не только собственно дипломатические расчеты, но и тот преимущественно негативный образ Николая I, который создавала французская пресса 30-х – 40-х гг. XIX века, сыграл свою роль в возникновении того кризиса, который привел Россию и Францию в середине XIX века к военному противостоянию.    

Иначе развивались представления  Франции о России во второй половине XIX века, когда взошедший на престол Александр II вернулся к политике реформ, а также стал придерживаться во внешней политике прерванного в 30-е-40-е годы XIX века курса на сближение с Францией – традиционной союзницей России, с которой у нее отсутствовали спорные сферы интересов.

Франко–прусская война 1870 г. изменила порядок, установленный в Европе Венским конгрессом 1815 г. Франция  потерпела сокрушительное поражение, лишилась Эльзаса и Лотарингии, непосильной  была установленная контрибуция. В  это время страна попадает в изоляцию, западноевропейские страны отворачиваются от нее. Тяжелое положение усугубляется еще и тем, что Бисмарк призывает к полному уничтожению Франции, с трибуны Рейхстага он утверждает, что следующая война с Францией начнется неизбежно, возможно — через год, а возможно — через две недели. Тяжелым было и внутренняя ситуация во Франции конца XIX века.⁷⁵

6 июня 1881 г. заключается союз  между Австро-Венгрией и Германией. 20 мая 1882 г. Двойственный союз становится Тройственным, к военному блоку присоединяется Италия. Так Франция оказывается перед лицом угрозы реального уничтожения. Единственным шансом, способным ее спасти в тот момент, оказывается союз с Россией. Заключение такого союза происходило не просто, императорская семья связана с Германией — и с настроенной скептически Англией — семейными узами. Однако, как известно, такой союз был заключен, хотя процедура его подписания была весьма длительной. Потребовалось два долгих года, чтобы после подписания Консультативного пакта 1891 г. союз утвердили. 4 января 1894 г. посол Франции в России граф де Монтебелло получил текст договора, подписанный Александром III. Это был, безусловно, успех французской дипломатии. Российский министр иностранных дел Николай Карлович Гире назвал этот союз «сердечным согласием» в письме министру иностранных дел Франции А. Рибо 9 августа 1891г.⁷⁶

Здесь необходимо сказать и об одной  известной личности, сыгравшей заметную роль во внутриполитической жизни Франции 80-х-90-х годов XIX века, а также конкретно заключении франко-русского союза. Это -  писательница и журналистка Жюльет Адан. Убежденная патриотка и республиканка, она собирала в своем парижском салоне тех представителей бомонда Третьей республики, которые видели в Германии смертельного врага Франции, а в России единственного возможного союзника. В 1879 году Адан создала литературно-политический журнал «Нувель ревю», который стал рупором и идеологическим инструментом франко-русского сближения. Перед Жюльет Адан стояла трудная задача, так как в либерально-республиканской Франции неприязненно относились к самодержавной России, ее внутренней и внешней политике.⁷⁷ В самой России, в ее консервативных придворно-правительственных сферах с давних пор существовало устойчивое предубеждение против Франции – «очага республиканской заразы», распространявшейся в Российской империи со времен А. Н. Радищева и декабристов. Поэтому Адан энергично пропагандировала идею франко-русского союза и искала единомышленников в России – тех, кто понимал необходимость сближения с Францией, вопреки политико-идеологической несовместимости двух режимов. Сама Жюльет Адан симпатизировала России и, ради осуществления будущего сближения, поставила своей целью опровергнуть фантастические представления французов о ней - о ее несчастных князьях, грубых мужиках и попах сомнительной репутации.⁷⁸

Жюльет была в восторге от своей  поездки по Москве: «Я вернулась из Москвы, где провела шесть дней, которые показались мне сказкой тысячи и одной ночи. Я никогда еще не видела столько богатств и столько оригинальных памятников. Это и Азия! Это и Индия! Это и Китай! Там в каждой церкви можно соприкоснуться с прошедшими веками. Это, конечно же, святой город.… Там я вновь ощутила то, что однажды испытала в Риме».  ⁷⁹

Многие друзья Адан считали, что  у России есть и нечто такое, что  ей не стоило бы терять в обмен на те или иные институты, заимствованные у Франции. Такую точку зрения отстаивал в своих беседах с ней убежденный славянофил (хоть и воспитанный во французском духе) Иван Аксаков. ⁸⁰ Будучи сторонником самодержавия, он в то же время надеялся, что сближение с Францией облегчит неизбежную либерализацию режима. ⁸¹

Но потребность создания позитивного  образа России во Франции этого времени  диктовалась не только официальной  внешней политикой. После франко–прусской  войны французское общество искренне обратило свое внимание к России. В то же время Франция оказалась в парадоксальной ситуации: она совершенно не знала своего союзника. Обросшие анекдотами и легендами воспоминания о крушении наполеоновской армии в русских снегах, невероятные слухи и фантастические сведения часто были источником очень странных «знаний» о России, которые Флобер в своем ироническом «Лексиконе прописных истин» выразил так: “Казаки едят свечи”. ⁸²

Воодушевление, вызванное французско-русским сближением после франко-прусской войны 1870 года, сменилось истинной «русоманией» конца XIX в. В 1870 г. в Россию приезжала Олимпия Одуар. Феминистка, поддержанная еще Александром Дюма, борец за права женщин, она была известна и как путешественница. Плодом ее пребывания в России стала книга «Путешествие в страну бояр», изданная в 1881 г. Это был враждебный деспотизму исторический труд, содержание которого включило не только характеристику системы государственного управления, полиции, коммерции, религии, но и живописные описания белых ночей Петербурга, охоты на волков.⁸³

Также во второй половине XIX столетия интерес к России проявил известный французский писатель Эмиль Золя, представив на страницах своего романа «Жерминаль» образ безжалостного русского нигилиста, готового на все ради осуществления высокой цели. В связи с террористическими актами в России в 70-х-80-х гг. XIX века, особенно убийством террористами российского императора Александра II, этот социальный тип стал одним из символов России во Франции в тот период времени. Разумеется, этот образ вызывал противоречивые трактовки. Эмиль Золя, например, в своем романе, посвященном невыносимым будням простых французских шахтеров и их тяжкой и мужественной  борьбе за лучшие условия труда, рисует образ холодного, решительного, загадочного для окружающих русского по фамилии Суварин. В финале этот замкнутый, ведший обособленный от окружающих образ жизни, проводивший дни в незаметных интеллектуальных трудах человек уничтожает шахту, в которой погибают несколько тысяч шахтеров, и испаряется в тумане. В романе Золя исподволь противопоставляет Суварина главному герою, Этьену, французу, рабочему, который со временем посредством самообразования приобретает необходимые знания. На основе этих знаний в сочетании с горьким практическим опытом формируются впоследствии его революционные взгляды, и он становится руководителем той борьбы за лучшие условия труда, которую ведут шахтеры. Автор недвусмысленно высказывает в романе мысль о том, что эта готовность к холодному, беспощадному, бесчеловечному разрушению, на которое оказался способен русский Суварин, чужда природе француза. Отношение автора к его герою сложно; Суварин и ужасает Золя, и в то же время вызывает поклонение, автор считает, что именно за такими людьми действия будущее революционных идей: «И когда буржуазия почувствует, как взрываются камни мостовой под ее ногами, то это будет дело его рук». Он также призывает зрителя сочувствовать Суварину, описывая то, как его возлюбленную повесили в Москве, то, как наполнились слезами его глаза, когда он узнал, что его любимого зверька – крольчиху Польшу – зарезали и пустили на суп. ⁸⁴ 

Летом 1872 г. в России был  известный в будущем историк-славист Луи Леже. Здесь он попадает на политехническую выставку в Москве, устроенную в честь двухсотлетия со дня рождения Петра Великого. «Все, что я увидел в Москве, совершенно не согласуется с представлением о тех московитских варварах, о которых писала парижская пресса моей юности», — запишет Леже.⁸⁵

В отличие от Леже, Арман  Сильвестр после поездки в  Россию в 1890–91 г. не склонялся к ее похвалам. Поэт–парнасец, он не разделяет всеобщего восторга Россией. Свою книгу «Россия. Впечатления. Портреты. Пейзажи» он заканчивает словами: «Эта книга, написанная вдогонку личным впечатлениям, книга вежливости, а не симпатии». Неожиданно прозвучало его утверждение о том, что русские «народ молодой, только формирующий свой литературный язык». В Париже, который в тот момент захлестнула волна увлечения Достоевским и Толстым, его не поняли. ⁸⁶

В 1891 г. несколько недель провел в России Жан де Борегард, монархист и консерватор по своим политическим убеждениям. Разделяя энтузиазм своих соотечественников по поводу французско-русского союза, автор восхищается политикой Александра III. В 1893 году он опубликовал свою книгу «К нашим русским друзьям». Вступление заканчивается словами: «Боже, Царя храни!». Но более чем писатель, Борегард националист и католик, его главным желанием становится привлечение русских к католицизму. Интересно, что Борегард считал русских людей расположенными именно к этому вероисповеданию. ⁸⁷

Безусловно, во многом определяющим для формирования образа России во французском обществе в рассматриваемый период стало увлечение французской интеллигенции Достоевским и Толстым. Например, французский ученый - славист Поль Буайе считал Толстого «высшим интеллигентом», говорил, что «Толстой — человек, совершенно простой, смертный, не более чем смертный, но, совершенно точно, один из самых прекрасных, самых совершенных представителей смертных, когда–либо существовавших.… Мы любим его за правдивость, за искренность, за простоту, за его слабости, тем более восхищающие нас, что они принадлежат восхитительному и редкому гению”.

Самым значительным трудом о России того времени, который в основном выполнил задачу формирования позитивного образа России во Франции, стала книга юриста и политического журналиста Анатоля Леруа–Болье «Царская империя и русские”. Однако в целом позитивное представление автора о духовном потенциале русских людей и   перспективах исторического развития России не исключает критики власти и существовавшего общественного строя. 
С позиции Леруа–Болье основой национального своеобразия России стала сельская община, «мир», и он подробно разбирает судьбу общин после отмены крепостного права. По мнению автора, такая система землевладения облегчила отмену крепостного права и избавила Россию от социальных потрясений, которые в России все же будут неизбежны. 
Центральными моментами в работах Леруа–Болье о России постоянно оставались связь русского характера и русской истории с климатом и ландшафтом.⁸⁸  
  Леруа–Болье поражен, что реформы в России “появляются по взмаху дирижерской палочки императора”. Он недоумевает: как может быть так, чтобы воля императора “остановила ход событий или повернула их вспять”. 
Автор останавливается отдельно на рассмотрении позиции славянофилов. Неприятие ими Запада, буржуазной науки, политической экономии он считает утопией, на их примере он показывает мифологичность общественных споров в России.⁸⁹ 
Обращаясь к системе правления, Леруа–Болье утверждает, что общественный строй соединяет в себе архаические черты со способностью объединения людей старой и новой формаций в земских собраниях. Он подробно описывает переход от дворянской службы по выборам к земствам, объединяющим разные сословия. Они представлены, конечно, не равными количествами депутатов, но депутаты земских собраний способны работать вместе, мирно сосуществуя, и этим земства выгодно отличаются от западноевропейских парламентов, которые страдают от нежелания слушать друг друга, разрываются партийными интересами.⁹⁰ 
             Обращаясь к российской журналистике, Леруа–Болье тщательно рассматривает работу цензуры, пытаясь отделить ее сферу деятельности от стремления интеллигенции к решению этических вопросов. Иными словами, автор пытается выяснить, к каким иносказаниям прибегают русские, чтобы обойти царскую цензуру. Рассматривается им и эмигрантская бесцензурная печать. Леруа–Болье делает вывод, что следствием работы царской цензуры становится расцвет интеллигенции, то есть духа оппозиции. Но интеллигенция склоняется к политическому фанатизму, становится своеобразным тайным орденом «прогресса». По мнению автора, интеллигенция представлена нищими, лишенными корней людьми, раздраженными фанатиками.