Поэзия вагантов

Но, конечно, все перечисленное - лишь периферия  двух основных тем вагантской поэзии - любовной и сатирической. Они более  всего близки современному читателю этой книги; к их рассмотрению мы и переходим.

5

На  первый взгляд вагантская лирика кажется  совершенно новым явлением в европейской  литературе - свежим, живым, индивидуальным, эмоциональным, чуждым книжности, близким  к жизни. Это не совсем так. Сама однообразность, "серийность" вагантских стихотворных опытов показывает, что авторы сплошь и рядом следовали в них не столько порывам сердца, сколько литературным привычкам и традициям. Конечно, среди массы вагантских песен о любовной радости или любовной тоске есть много и таких, которые и в самом деле изливали подлинные сердечные чувства стихотиорцев. Так, знаменитый Абеляр писал латинские песни в честь своей Элоизы, и сама Элоиза (уже в старости и в монашестве) свидетельствует, что песни эти были у всех на устах. Но хотя филологи прилагали всю свою тонкость ума, чтобы угадать эти создания Абеляра в массе латинских любовных песен, сохраненных нам рукописями, труды их были безуспешны; и это лучше всего показывает, насколько невозможно при анализе поэзии дальних эпох пользоваться такими понятиями как "искренне" или "неискренне".

Как ни своеобразно и ново звучит вагантская поэзия, едва ли не все ее отдельные  мотивы могут быть прослежены до их образцов в ученой латинской поэзии XI-XII вв. и еще дальше - до античной поэзии. Многие любовные стихотворения вагантов, если их переложить из прихотливых ритмов в плавные дистихи, окажутся близким подражанием Овидию (преимущественно в самых сладострастных его элегиях) [32]; многие обличительно-сатирические стихотворения вагантов, если их переложить в прозу, окажутся обычной вариацией средневековой проповеди против порчи нравов, уснащенной вдобавок реминисценциями из античных сатириков (Горация, Ювенала, Персия), весьма популярных у средневековых моралистов. Когда Вальтер Шатильонский кончает стихотворение о любовном свидании словами "Что любовью велено - выше описанья!" - то перед нами переиначенная концовка элегии Овидия о его любовном свидании с Коринной, а когда анонимная "Изгнанническая песня" (уже по самой теме своей перекликающаяся со "Скорбными элегиями" Овидия) залпом античных сравнений перечисляет, сколько горя приносит любовь, то это - почти прямой пересказ нескольких строк из "Науки любви". И жизнь, и душевные переживания вагантских поэтов входят в их стихи только будучи сложно опосредованы целой системой литературных условностей.

Любопытно, однако, не только то, что сохраняют  ваганты от Овидия и Ювенала с  Горацием, но и то, что они утрачивают. Утрачивается быт. Быт римского светского общества, каким он предстает у Овидия, или быт римской уличной толпы, каким он предстает у Горация и Ювенала, - это что-то такое далекое, почти сказочное, для средневекового читателя, что из вагантских стихов он выпадает совершенно. При этом замены себе он почти не находит. Не случайно, например, у вагантов почти отсутствует городской быт, даже в таких его аспектах, каких вагантам заведомо нельзя было миновать в тематическом мире их стихов. Так, только у Примаса Орлеанского хватает смелости набросать яркими красками малопривлекательный портрет городской блуд-ницы; когда же за эту тему берется позднейший вагант в одном из самых талантливых стихотворении Буранского сборника, он считает возможным изобразить немудреный публичный дом только в виде аллегорического храма Венеры. Не случайна даже такая подробность, что любовная и вакхическая тема у вагантов никогда не смешивается - никогда, например лирический герой не ищет забвения в вине от несчастной любви, как это станет обычным в позднейшей европейской поэзии: это две совершенно изолированные темы, потому что восходят они к двум раздельным литературным традициям. Вместо темы любви с темой вина обычно соединяется тема игры - в кости или даже в шахматы ("бог Бахус и бог Шахус" иногда упоминаются рядом); впоследствии, как известно, она выпала из основного тематического круга новоевропейской поэзии. "Бог Амур", "бог Бахус" и "бог Деций" (от французского dez - новосозданное олицетворение игры в кости, в "зернь") - это как бы три лица вагантской троицы, три греха, в которых исповедуется Архипиита в своем самом знаменитом стихотворении.

Городской быт античных образцов заменяется в  вагантской любовной поэзии сельским фоном народных образцов. В их лирику входит природа. Это уже прямой вклад  средневековой народной культуры, всеми корнями связанной с землей и живо чувствующей все обороты земледельческого года. Наступление весны, когда расцветает природа и вместе с ней расцветает любовь в сердцах, - это древнейший параллелизм народной поэтической мысли; в теплом Средиземноморье это ежевесеннее обновление земли ощущалось меньше, и поэтому в античной поэзии такой параллелизм не получил разработки, тогда как в средней и северной Европе весенние песни, майские хороводы и прочие подобные обряды царили в фольклоре в точение веков и оказывали влияние едва ли не на все литературные жанры. В религиозных гимнах мир расцветает весной, чтобы славословить господа, в песнях трубадуров - чтобы славословить даму; у вагантов первичная связь сохраняется прямее: "весна пробуждает любовь". Некоторое античное влияние (от эклоги) возможно и здесь, но оно незначительно. Описание природы как зачин стихотворения о любви - общая черта поэзии XII-XIII вв. на всех языках [33]. Элементы этого описания природы почти стандартны: уход зимы, приход весны, пробуждение природы и жизни, зелень, цветы, аромат, птицы, их пары, их пенье, древесная сень, ветерок, ручей. Лишь изредка прорывается в таком описании более непосредственное и нетрадиционное чувство - например, в "Вечерней песне".

На  фоне этого пейзажа и развертывается любовный сюжет. Любовь рисуется как  закон природы и бога, она насылается на человека свыше, часто против его  воли, против его разума, заставляет выносить внутреннюю борьбу ("Ум и страсть"), заставляет страдать от безответности или мучиться от ревности, - "Дик младенец Амур, и нрав у него непокорен". Но борьба против нее безнадежна: знаменитый вергилиевскии стих "Все побеждает любовь, и мы покоримся любови" мог бы стоять эпиграфом ко всей вагантской поэзии.

Однообразие обстановки ведет к однообразию  лирического сюжета: сперва появление  красавицы, потом мольбы героя к  ней, потом (при полном развитии сюжета) борьба или мирное овладение. Описание внешности красавицы тоже почти стандартно: в нем преобладают мотивы сияния и света (подсказанные традицией религиозной поэзии), описывается она в непременной последовательности всех частой тела с головы до ног (овидиевская традиция), сравнивается она с цветком, звездой, перлом, огнем, магнитом, зарей, солнцем и т. д. Культ ожидания и долготерпения, характерный для трубадурской лирики, иногда появляется и у вагантов, но редко, их любовь чувственнее, а ее эмоциональная окраска мажорнее - вагант-клирик животнее в любви, чем трубадур-мирянин. Это - одно из любопытнейших явлении в истории европейского любовного быта. У истоков обеих традиций стоял, конечно, Овидий: его ars amandi, "Наука любви", органически включала в себя и то, что могло быть названо ars serviendi, "наука служения": только долгим, нелегким и подчас унизительным ухаживанием за красавицей, проявив в нем и доблесть, и верность, и самообладание, и труд, мог надеяться овидиевский герой достичь желанного обладания. Когда античное светское общество сменилось средневековым, клерикально-рыцарским, то овидиевский эротический идеал раздвоился, "служение" и "обладание" разделились. В рыцарской среде социальные условия отношений вассала и сеньора выдвинули на первый план "служение" даме, а "обладание" осталось при нем второстепенным мотивом, даже не всегда обязательным. В клерикальной среде, наоборот, тема "служения" быстро оттекла из любовной поэзии в религиозную, где нашла самое полное выражение в гимнах богоматери с их порой столь отчетливой эротической окраской, а тема "обладания" чувственным осадком осела в лирике вагантов. Конечно, исключения бывают и здесь: в таких стихотворениях как "О тоска, любви подруга..." или "Если бы в устах моих ангельские речи..." тема служения звучит очень выразительно и сильно.

Овидианское, литературно-традиционное, а не бытовое происхождение мотива вагантской чувственности явствует, между прочим, из того, что в стихах о любви и свидании все социальные приметы героя обычно бывают стерты. Пока герой сталкивается с любовью мысленно ("Ум и страсть"), мы видим, что перед нами клирик с его книгами и науками; когда герой сталкивается с любовью в действии, мы видим, что перед нами мужчина, и только. Лишь изредка (например, в "Начале пасторали") герой назван школяром: это не правило, а исключение, Видеть в чувственных картинах "Песни о свидании", "Победной песни" или "Озорной песни" подлинный любовный быт клириков XII-XIII вв. - значит путать действительность с литературной условностью. Любовные стихи клириков-вагантов, несомненно, выражают то, что хотелось бы пережить их авторам и читателям, но совсем не обязательно то, что им случалось так уж часто переживать.

Образ, героини в вагантской поэзии тоже своеобразен. Обычно она выступает  безлико, без всяких социальных примет (кроме, разве что, богатого наряда; но в любовной поэзии средневековья наряд всегда воспринимается не как средство социальной характеристики, а как дополнение к красоте лица и тела), но когда какие-то приметы появляются, то мы видим, что эта героиня - не замужняя дама, как у трубадуров, а молоденькая девушка, почти девочка: своеобразное сочетание благочестивого внимания к девственности и изощренного эротизма ("Невинная песня", "Горькая песня"). "Брезгую замужнею, брезгую блудницей", - декларирует поэт "Невинной песни": это еще одно напоминание об условном характере любовной лирики вагантов, для которые в быту, разумеется, самыми частыми подругами были именно блудницы. Очень любопытно, что в целом ряде стихотворений эта девушка изображается крестьянкой-пастушкой. Свидание героя с пастушкой на фоне цветущей природы и его домогательства, иногда с успехом, иногда без успеха, - это сюжетная схема пасторального жанра, расцветающего в это время в европейской литературе на всех языках. Какие традиции были определяющими в его формировании, традиции античной эклоги или народной песни, - до сих пор является сложным и спорным вопросом, на котором здесь останавливаться нет возможности. Мотив брака в поэзии клириков-вагантов, понятным образом, развития не получает, а когда и возникает, то преимущественно в мрачном свете: большое стихотворение английского происхождения "Поучение Голиафово против женитьбы" является одним из первых памятников женоненавистнической традиции в европейской светской литературе. Лишь изредка в этом тематическом репертуаре возникают необычные стихотворения - жалобы покинутой девушки, явный отголосок народной песни, или добродушной стихотворение Вальтера Шатильонскго на рождение у него дочери.

Как любовная поэзия вагантов, так и  сатирическая их поэзия развивается  в нешироком и твердо определенном тематическом диапазоне. Предметом обличения служат исключительно нравы духовенства, особенно духовенства высшего. Это тема, ближе всего касающаяся клирика-ваганта: при существующей организации церковных дел он чувствует себя обделенным и отстраненным и обрушивается на все, что затрудняет ему путь к заслуженному (по его мнению) месту в обществе, - на своих начальников и на своих соперников.

Верховным начальством европейского духовенства  был Рим. Папство, реорганизованное в XI в. Григорием VII и одержавшее при нем первую решительную победу над империей, стало в XII-XIII вв. всевластной и всеобъединяющей силой Европы - во всяком случае, клерикальной Европы. Если светская Европа пребывала в феодальной удельной раздробленности, то церковная Европа была централизована по последней крайности: всеми вакантными церковными должностями в принципе распоряжался только папа, он утверждал в должности каждого архиепископа и каждого епископа, он через своих легатов вмешивался во внутренние дела любой епархии. По малейшему сомнительному делу можно было апеллировать в Рим, а сомнительных дел было много, потому что законы церковного права только начинали систематизироваться и кодифицироваться, и происходило это опять-таки в Риме. Чтобы справляться с делами всего христианского мира, папский двор должен был обрасти огромной и сложной канцелярией. Здесь, конечно, в каждой инстанции была своя рука владыка, и злоупотребления и вымогательства достигали такой степени, что даже самые энергичные папы, вроде Иннокентия III, не могли этого преодолеть.

Ненависть к римскому хищничеству была повсеместной. Начетчики с удовольствием обращали внимание на то, что в словах апостола Павла "корень всех зол есть сребролюбие" (1 Тим 6, 10) - Radix Omnium Malorum Avaritia - первые буквы складываются в слово Roma "Рим"; стихотворные поговорки, вроде знаменитой - "Рим о пастве радеет - овец не стрижет он, а бреет", или - "Цапай, лапай и хапай - три средства, чтоб папствовать папой", были на устах у всей Европы. Два порока римской власти привлекали внимание сатириков в первую очередь: во-первых, симония - "святокупство", т. е. раздача церковных должностей за взятки, и во-вторых - непотизм, кумовство, раздача церковных должностей по родственным чувствам. Именно это считали главными препонами на своем пути безместные ваганты; именно нравы папской курии служат первым предметом их обличении. Иногда (как в сатире "Обличить намерен я...") осуждению подвергается вся римская курия скопом, иногда - с заботливой детализацией: в сатире "Для Сиона не смолчу я..." Вальтер Шатильонский перечисляет по очереди все инстанции вымогательства - сперва это всепоглощающая морская пучина - римские постоялые дворы; потом Харибда - канцелярские писцы-делопроизводители; потом пираты с голосами Сирен - кардиналы, чья богиня - "Мошна священная"; и наконец, как утесы у входа в последнюю гавань, - папские привратники. Как мы видим, без античных образов ученый вагант не обходится и здесь, но, конечно, для его сатирического пафоса не годится в образцы не только Овидий, но даже Ювенал, и главным арсеналом поэта становятся реминисценции из ветхозаветных пророков, преимущественно самых свирепых: сама строка "Для Сиона не смолчу я..." - это цитата из Исаии, а следующая строфа начинается отголосками из Иеремии.

Важно заметить, что обличению подвергаются именно действующая система и господствующие нравы, а не отдельные лица, - этим вагантская сатира отличается от памфлетов предшествующего века, эпохи борьбы империи с папством, когда обличались не порядки, а люди, желательные или нежелательные. Важно заметить также, что вершина этой грабительской иерархии - сам папа - по больший части остается не затронут вагантскими нападками: отчасти, конечно, из практической осторожности, отчасти же потому, что сочинители понимали: папа сам заинтересован в искоренении злоупотреблений собственной канцелярии. Так, в Вальтеровом "Для Сиона..." папе Александру III посвящены строки, полные самой панегирической умиленности, и только в редких случаях (как в том же "Обличить намерен я...") о папе говорится с такою же злостью, как обо всех остальных. Наконец, не приходится и говорить, что антиклерикальная сатира у вагантов никогда не переходит в антирелигиозную: самое большое, что они себе позволяют, - это ввести в Буранское "Действо о рождестве Христовом" сомнения иудейского "архисинагога" в возможности рождения младенца от девы, тут же, разумеется, опровергаемые в дебате самым ортодоксальным образом.