Поэзия вагантов

О стиле  вагантских стихотворений можно  сказать то же, что и о стиле  предвагантских: в нем два слоя образных и фразеологических реминисценций, один - из Библии, другой - из античных поэтов. У стихотворцев полуобразованных преобладают  первые, у стихотворцев образованных - вторые; у авторов неопытных эти реминисценции выглядят неловкими заплатами на кое-как сшитой ткани их стихотворного сказа, у авторов опытных они эффектно играют всеми смысловыми ассоциациями их первоисточника, давая понять читателю много больше, чем то, о чем прямо говорит содержание их слов. Именно эта ассоциативная насыщенность стиля вагантской поэзии труднее всего удерживается в переводе и почти совершенно пропадает для современного читателя, который, конечно, не обязан помнить наизусть ни библейские, ни овидиевские тексты так, как помнили их средневековые читатели и слушатели стихов. Некоторые из этих реминисценций (а подчас прямых цитат) мы отмечаем в примечаниях, но, конечно, это - ничтожно малая часть тех читательских впечатлений, на которые рассчитывал поэт.

Правда, есть один случай, в котором этот основной прием вагантских стилистов  без труда сохраняет свою действенность  и по сей день. Это пародия [30]. Для поэтов, монтировавших свои стихи из набора крепко запоминавшихся со школьной скамьи штампов и полуштампов, самым естественным соблазном было вдвинуть благочестивейший текст в нечестивейший контекст (или наоборот) и полюбоваться тем эффектом, который из этого получится. Без пародических нот не обходится почти ни одна вагантская шутка; а произведения, от начала до конца задуманные как пародия, заполняют в нашем сборнике почти целый раздел, завершаемый величайшим монументом всего средневекового ученого шутовства - "Всепьянейшей литургией". Это лишь одна из многих кабацких и игрецких литургий, дошедших до нас от вагантов, - с такою охотою обращались они вновь и вновь к этому самому повседневно привычному для них материалу, не оставляя без внимания ни одного звена сложного обряда, приискивая новые и новые богохульные переиначивания для каждого слова богослужебного текста.

Впрочем, не надо думать, что вагантами двигал тут только богохульный задор. Повторяем, к пародии их толкала сама специфика  средневековой латинской поэтики - поэтики реминисценций. Вагантские поэты с готовностью пародировали не только евангельские и литургические тексты, но и самих себя. В одном и том же Буранском сборнике мы находим и одно из самых изящных и нежных стихотворений всего латинского средневековья, и бурсацки-грубую пародию на него: составителю сборника, очевидно, и то и другое доставляло одинаковое удовольствие. Сравним:  

В час, когда закатится 

Феб перед Дианою,

И она  с лампадою

Явится  стеклянною,

Сердце  тает,

Расцветает 

Дух от силы пения

И смягчает,

Облегчает

Нежное  томление.

И багрец передзакатный

Сон низводит благодатный

На  людское бдение...

(№  62)  

В час, когда на площади 

Нам кабак приглянется,

И лицо у пьяницы 

Жаждой  разрумянится, -

Деньги тают,

Улетают

С сладкими надеждами,

И кабатчик,

Как закладчик,

Дань  берет одеждами,

И кусок  на блюде жирный

Возбуждает  дух наш пирный

Пить, как пили прежде мы...

(№  197)  

Нежность  и грубость, изящное мастерство и  тяжеловесная топорность, - между этими двумя крайностями располагается множество оттенков стиля, и все они представлены в поэзии вагантов. Нет ничего ошибочнее, чем представлять себе интонации вагантских стихов все на один манер - например, по образцу развеселой студенческой песни. Их диапазон гораздо шире. Одни и те же, ставшие поговорочными, строки -  

Возбраняет  орден наш править службу рано...

Ведь  у пробудившихся на душе дурманно, -  

читатель  найдет в нашем сборнике дважды, но один раз они окажутся в соседстве  о самыми светлыми из вагантских строк:  

Ветры нас противные пусть в пути не встретят!

Злые  стрелы бедности пусть нам в грудь  не метят!

Каждому разумному луч надежды светит:

Беды  минут странника, и судьба приветит, -  

а другой раз - с самыми грубыми:  

Наш аббат привычен кубки опрокидывать,

Наша  аббатиса не отвыкла ног раскидывать;

Нет людей ученее нашего декана -

Семь  наук расскажет мигом, особенно спьяна...  

Что относится к стилю, то относится  и к тематике вагантской поэзии. Представлять ее по образцу буршеских песен нового времени - "вино, женщины и песни" - означает безмерно ограничивать се кругозор.

Прежде  всего, воспевание "вина" и прелестей  разгульной жизни занимает в общей  совокупности вагантской поэзии гораздо  меньше места, чем можно было бы ожидать. В Буранском сборнике раздел "застольных и разгульных песен" отодвинут на самое последнее место и из всех трех разделов он самый небольшой. В нашей книге такие стихи вошли в начальный раздел, но переводить их пришлось почти все, какие были доступны, тогда как для остальных разделов нужно было ограничиться лишь самой малой выборкой из бескрайней массы любовных или сатирических стихов, оставленных вагантами. Вино, кости и попрошайничество - это фон вагантской поэзии, но главное для поэтов и читателей - не фон, а рисунки, выступающие на нем. Любование собственным бытом чуждо им: хотя главным в их жизни была школа, о школе они не пишут решительно ничего; любопытнейшая поэма "О скудости клириков", переведенная здесь, - уникальное исключение, и недаром она сохранилась лишь в одной рукописи, и то недописанной.

Неожиданностью  на таком фоне могут показаться стихи  вагантов с откликами на политическую современность - призыв к крестовому походу, плач о Ричарде Львиное  Сердце, стих о татарском нашествии. Все они написаны серьезно и прочувствованно, без тени вагантской насмешливости. Это - прямое продолжение той традиции стихов, посвящаемых императорам и князьям, которая нам уже знакома по "Кембриджским песням"; только кругозор стихотворцев за сто лет естественно расширился от пределов их герцогства или архиепископства до пределов всей Европы, а бродячая жизнь стихотворцев сделала их естественными разносчиками этой агитационной лирики своего времени по всем концам доступного им мира.

Меньшей неожиданностью должны казаться у вагантов сюжетные стихи и песни - сказки и новеллы в стихах: их мы тоже видели в "Кембриджских песнях", и притом уже в отлично развитом виде. Но здесь нас ждет иное: у вагантов классического времени решительно меняется и тематика и стиль разработки этих песен-баллад. Вместо народных сюжетов перед нами - книжные, ученые: о Трое, о Дидоне, об Аполлонии Тирском; даже бравирующий своей вульгарностью Примас Орлеанский, взявшись за рассказы в стихах, берет их предметом Трою, Орфея перед Плутоном и Одиссея перед Тиресием. Вместо связного повествования с экспозицией и последовательным переходом от этапа к этапу перед нами вольная композиция, выхватывающая и разрабатывающая отдельные, наиболее яркие моменты: история Дидоны превращается в арию (по выразительности мало уступающую "ариям покинутой Дидоны" из многочисленных опер нового времени), свободно сплетающую эпизоды прошлого, настоящего и будущего героини, а история Аполлония Тирского предстает таким нагромождением неразвернутых намеков и необъясненных имен (подаваемых то от первого, то от третьего лица, но все время в едином приподнятом и напряженном эмоциональном тоне), что смысл ее может понять только слушатель, заранее знакомый с сложным сюжетом античного романа. Баллады вагантов обращены не к простонародной, а к просвещенной публике, способной оценить "высокие" сюжеты и изысканную их разработку, - это главная их особенность. К ней мы еще вернемся.

Наконец, не надо забывать и еще одну тему, в нашем сборнике почти не представленную, но вагантам никоим образом не чужую. Это - тема религиозная. Вся средневековая латинская поэзия была религиозной по преимуществу, всякий человек, владевший латинским стихом, упражнял в нем свои силы прежде всего на гимнах в честь святых и праздников и на благочестивых размышлениях о небесном благе и спасении души; и ваганты здесь не представляли исключения. Религиозная поэзия пользовалась спросом всюду, и они ее поставляли. Нам кажется странным, как мог один и тот же человек с одинаковым вдохновением сочинять благочестивые гимны для богослужений и богохульные пародии на эти же гимны для застольных попоек. Но средневековью это не казалось странным. От средневекового гуманизма было еще далеко до ренессансного гуманизма и еще дальше - до романтического гуманизма XIX в.: человеческая личность не представлялась единой и неповторимой индивидуальностью, выражающей это единство и неповторимость в каждом своем проявлении. Что человеческая личность есть совокупность общественных отношений, - этого, конечно, средневековый человек никогда не понимал умом, но всегда чувствовал всем своим существом. Поэтому отношение к богу, отношение к сеньору, отношение к товарищам по общине, цеху или факультету, отношение к отцу, жене и детям, отношение к застольникам и собутыльникам, - все это сосуществовало в нем, сплошь и рядом нимало не мешая друг другу. Упрекать в неискренности ваганта, сочиняющего гимн святому Стефану-первомученику или назидание о том, что все помыслы человеческие должны быть устремлены к царствию небесному, - значит начисто не понимать специфики средневековой духовной культуры.

Религиозная лирика вагантов не включена в эту  книгу не только потому, что она  наименее интересна для современного читателя, но и потому, что она  практически невыделима из той неисчерпаемой  массы анонимной религиозной поэзии, которую оставило после себя средневековье: что здесь писал вагант, а что монах-келейник, ни по каким признакам угадать невозможно. Пожалуй, только для примера помещено здесь "Прение человека со смертью" - один из самых популярных сюжетов мирового фольклора, изложенный, к тому же, характерной "вагантской строфой". Зато мы включили сюда памятник, гораздо более интересный, - "Действо о страстях господних" со стихами латинскими и немецкими. Вагантское происхождение этого произведения несомненно - оно было вставлено в Буранский сборник наряду с тремя другими религиозными драмами. Это значит, что к своеобразному и мало у нас известному жанру средневековой литургической драмы ваганты имели особую причастность.

Драматургический  жанр дважды рождался в истории европейской культуры, и оба раза - из религиозных обрядов: в первый раз - из древнегреческих процессий в честь Диониса, во второй раз - из средневекового церковного богослужения [31]. Для оживления рождественских и пасхальных служб издавна (с IX-Х вв.) стала применяться диалогическая перекличка церковного хора с двух клиросов: "Кого ищете во гробнице, христоревнители?" - "Иисуса Назареянина распятого, о небожители". - "Нет его здесь, ибо воскрес он, как и предсказывал..." и т. д. Для выразительности и наглядности воспеваемые сцены стали иллюстрироваться пантомимами - поклонением волхвов, поклонением пастухов, посещением гроба женами-мироносицами и т. д.; в пантомимы стали вставляться реплики, прямо заимствуемые из евангельских текстов; получающийся драматический текст быстро разрастался, пополнялся новыми и новыми сценами, для которых реплики и арии сочинялись уже вполне самостоятельно; так возникла литургическая драма, первоначально исполнявшаяся в церкви, потом перекинувшаяся на паперть, потом - на городские улицы и площади, постепенно сменившая свой латинский язык на народный, постепенно вобравшая в себя наряду с религиозными эпизодами бытовые и комические, и в конце концов послужившая тем источником, из которого, более уже не прерываясь, вышла вся традиция новоевропейской драматургии. Буранское "Действо о страстях господних" стоит на середине этой эволюции: анонимный автор еще старательно держится евангельского текста, но эпизод с обращением Марии Магдалины уже развернут в очень пространную сцену с веселыми латинскими и немецкими песнями, и в этой сцене уже появляется не предусмотренный никаким евангелием разносчик, расхваливающий девицам свои товары, - тот самый разносчик, который может считаться почетным предком всех бытовых персонажей новоевропейской драмы. Разыгрывалось "Действо", конечно, церковным клиром, миряне были только почтительными зрителями; но для постановки такой значительной вещи желательны были лица с некоторым опытом стихотворства и с некоторым опытом лицедейства; тут-то и оказывались незаменимыми услуги вагантов, понабравшихся этого опыта от своих многовековых попутчиков и конкурентов - жонглеров-скоморохов. Так и это самое, казалось бы, неуместное в настоящем сборнике произведение на самом деле органически входит в круг вагантской поэзии.