Творчество В.В.Маяковского

    Иных  шокировала наглость Маяковского, не просто наглость, но воистину великолепная. Несколько  крепких слов на эстраде, засунутые  в жилетные карманы пальцы и ожидание безусловных аплодисментов. Маяковский не может пройти по улице незамеченным, ему необходимы повернутые назад головы. Только, на мой взгляд, ничего предосудительного в этом нет. Реклама, как реклама, и кто ею не пользовался? Задолго до американских фирм коммивояжеры апостольского Рима рядились в костюмы, не уступающие желтой кофте и третировали своих клиентов почище футуристов. Реклама для Маяковского отнюдь не прихоть, но крайняя необходимость. Чтоб стихи его дошли до одного, они должны дойти до тысяч и тысяч. Это не тщеславие, а особенности поэтического организма. Можно ли корить отменно хороший автомобиль "Форд" за то, что он никак не помещается на полочке рядом с китайскими болванчиками? Когда стихи Ахматовой читаешь вслух, не то что в огромном зале, даже в тесной спаленке - это почти оскорбление, их надобно не говорить, но шептать. А "камерный Маяковский" это явная бессмыслица. Его стихи надо реветь, трубить, изрыгать на площадях.

    Поэтому тираж для Маяковского вопрос существования. С величайшей настойчивостью,находчивостью, остроумием он расширяет тесную базу современной русской поэзии. Его стихи готовы стать частушками, поговорками, злободневными остротами, новым народным плачем и улюлюканьем.

    Голос у Маяковского необычайной силы. Он умеет слова произносить так, что они падают, как камни, пущенные из пращи. Его речь монументальна. Его сила - в силе. Его образы пусть порой невзыскательные - как-то физически больше обычных. Иногда Маяковский старается еще усилить это впечатление наивным приемом - арифметикой. Он очень любит говорить о тысячах тысяч и миллионах миллионов. Но наивности у Маяковского сколько угодно. Оглянитесь на эти неожиданно выскакивающие в стихах имена Галифэ, Бяликов, Тальони, Гофманов, прочих и вы вспомните бедненького сенегальца перед витринами rue de la Paix.

    Вместе  с силой - здоровье. Как вам известно, в поэтическом обществе здоровье вещь предосудительная, и Маяковский долго скрывал его, пользуя для этого и лорнетку пудреного Бурлюка и подлинное безумие Хлебникова. Наивные девушки верили и почитали Маяковского поэтом "изломанным, больным, страдающим". Но достаточно было и тогда взглянуть, как он играет на бильярде, послушать, как он орет на спекулянта-посетителя "кафэ футуристов", прочесть "Облако в штанах" - это изумительное прославление плотской любви, "Мистерию-Буфф" - этот неистовый гимн взалкавшему чреву, чтобы удивиться, как мог вырасти на петербургской земле, гнилой и тряской, такой прямой, крепкий, ядреный дуб. После революции, когда безумие стало повседневностью, Маяковский разгримировался, оставил в покое "председателя земного шара" Хлебникова и показался в новом виде. Глаза толпы ослепили его рассудочность и страсть к логике. Но ведь его пророчества о конце мира всегда напоминали бюллетени метеорологической станции. Желтая кофта болталась, выдавая не плоть, но позвонки скелета, четкие математические формулы.

    Бунтарь? безумец? да! но еще - улучшенное издание Брюсова. А впрочем, не это ли современный бунт? Пожалуй, мир легче взорвать цифрами, нежели истошными воплями.

    В вагоне, прислушиваясь к грохоту  колес, можно подобрать под него различные строки различных размеров, но ритм от этого не станет менее однообразным. Приемами декламации, даже внешним видом - чуть ли не каждое слово с новой строки - тщится Маяковский скрыть однозвучность своего ритма. Он пробует рассеять ухо остроумными звукоподражаниями, акробатическими составными рифмами (ну, чем не Брюсов?) и прочими фокусами, но все же слышатся одни, конечно перворазрядные, барабаны.

    Зато  яркость видений Маяковского  разительна. Это не сияющие холсты венецианцев, но грандиозные барельефы  с грубыми, высеченными из косного камня, телами варваров и героев. Да и сам он долговязый, с взглядом охотника на мамонтов, с тяжелой вислой челюстью - варвар и герой нашей эпопеи. В дни величайших катастроф, сдвигов, перестановок мировой мебели, он, и, быть может только он, не испугался, не растерялся, даже не мудрствовал. Увидав не "двенадцать", но, конечно, по меньшей мере, двенадцать миллионов, он оставил в покое Христа, собирание Руси, профессора Штейнера и прочие, для многих "смягчающие вину обстоятельства". Он здоров, силен и молод, любит таблицу умножения и солнце (не "светило", но просто). Выйдя навстречу толпе, он гаркнул простое, понятное: "хлебище дайте жрать ржаной!" "Дайте жить с живой женой!" Крик животного отчаянья и высокой надежды. Здесь кончается быт и начинается эпос.

1920

Воскресение поэта и человека.

    Первое  ощущение от чтения стихов Маяковского — необычная манера, стиль, пронзительная душевная мука и жалоба:

Солнце! 
Отец мой!  
Сжалься хоть ты и не мучай!  
Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней. 
Это душа моя клочьями порванной тучи  
в выжженном небе 
на ржавом кресте колокольни!

Время!  
Хоть ты, хромой богомаз,  
лик намалюй мой в божницу уродца века! 
Я одинок, как последний глаз  
у идущего к слепым человека!

Обида для Маяковского — равнодушие мира. Поэт хочет любви, прославления и благодарности, но не находит. Его трагедия, сливаясь с его характером, приобретает иную форму. Маяковский требует мести, он ненавидит. Карабчиевский видит «первоисточник всех его чувств» в «неутоленной жажде обладания». Женщина — мир, не отдающийся, не жаждущий: Вся земля поляжет женщиной,  
заерзает мячами, хотя

 «От  обиды — к ненависти, от жалобы — к мести,  отдаться;  
вещи оживут —  
губы вещины засюсюкают:  
«цаца, цаца, цаца!» от боли — к насилию». Поэтому в его стихах много места отводится словам, вроде «окровавленные туши», «душу окровавленную», «окровавленный песнями рот», «багровой крови лилась и лилась струя», «сочными клочьями человечьего мяса». Правильно пишет автор романа о том, что поэт — человек слова. Его поступки — его слова. Употребление такого количества садистских выражений говорит о нездоровой, сдвинутой психике.

    Да, в раннем творчестве Маяковского сдвиг этот был очевиден. Но будь он здоровым, получили бы мы такого поэта вообще? Возможно, нет. Благодаря психическому отклонению Маяковский встретил Революцию подготовленным. «К 17-ому году молодой поэт оказался единственным из известных поэтов, у которого не просто темой и поводом, но самим материалом стиха, его фактурой были кровь и насилие».

    После Октября ненависть Маяковского получила направление:

Пусть горят  над королевством  
бунтов зарева!  
Пусть столицы ваши  
будут выжжены дотла!  
Пусть из наследников, 
из наследниц варево  
варится в коронах-котлах!

«Он дал  новой власти дар речи». Он ведь был человеком своего времени, плоть от плоти той эпохи, в которую жил. Но Карабчиевский отказывает ему в том, что его стихи смогли выразить время. На самом деле, читаешь стихи и ощущаешь, насколько Маяковский демонстративен. Его кричащая лирика — словоформа, содержание которой неизвестно. Метод Маяковского заключается в том, что в нем сплелись «детская месть — обида, садистский комплекс — и

поверхностно-механическое мировосприятие. Он постоянно насилует объект, чтобы добыть из него выразительность, и такое же насилие совершает над словом». Ему нужно эпатировать, удивлять, восхищать, поэтому он выбрал своим адресатом аудиторию.

    Со  временем мотив жалобы уходит из его  творчества и декларативность, искусственность поэзии проявляется ещё жестче. Жалоба-то была чем-то личным, ноющим, болящим, таким образом, из стихов ушла духовность.

    В стихах, написанных в поздний период творчества, Карабчиевский подмечает появление «тоскливой ограниченности кругозора».

    В стихи Маяковского входит пафос  обличения, который обращается в авто пародию. Карабчиевский очень категорично говорит о поэте. Он уличает его в «тщеславии, доходящем до анекдота, абсолютизации высших чинов и рангов, в мешанине из секса и партийной демагогии». Винегрет не самый приятный. Портрет ворчливого, понемногу деградирующего человека. «Оставаясь всю жизнь переросшим застывшим подростком, он состарился уже к 30-ти годам». Свои последние стихи Маяковский писал на выдохе, из последних сил, огонь жизни гаснул.

    «Маяковский умер ровно в тот самый момент и в точности той единственной смертью, какая была необходима для его воскрешения. Имеется в виду не физический акт, но посмертная жизнь его произведений, его имени и его рабочего метода».

Физическое  воскрешение в будущем.

    У Маяковского было много странностей: мания чистоты, боязнь заразиться, мания преследования, боязнь воров и убийц, ипохондрия, мнительность, навязчивая мысль о самоубийстве. Но больше всего поэт боялся смерти и старости. Он искал всяческие пути бессмертия. И вот от художника Чекрыгина он узнает о Николае Федорове, его теорию Маяковский услышал вкратце, только основные «научные» положения. Ему большего не требовалось, чтобы стать последователем новой веры. « Его склонность к фантастике как методу творчества в данном случае совпала со свойствами темы, и из поэмы в поэму стал путешествовать заманчивый образ: научно, марксистский, материалистически воскресающего человека». Владимир Маяковский, по мнению многих, был поэтическим выразителем философской идеи Федорова о научном воскрешении.

    Федоров был самобытным русским философом, который выразил идею бессмертия в своем Проекте Общего Дела. Его мечтой было избавление от смерти всех живущих и возврат жизни всем умершим. Такова краткая формула.

    Сверх надежды. Он занимался вопросом смерти. Он ненавидел смерть как общественное явление. По его мнению, смерть — это вред, с которым нужно бороться.

    Содержание  Сверх надежды не должно приносится в жертву «принципу реальности». А всякая техника и психотехника по требованию Воли-к-Бессмертию должна помогать выполнению Сверхзадачи Воскрешения.

    «Вся  человеческая деятельность, за исключением  разве добычи хлеба,  — подмена, разврат, кощунство. Вся промышленность — порнократическая служба, все искусства — производство мертвых идолов».

    Он  жаждал подчинить природу человеку, эта антиутопическая идея была для  него стопроцентным залогом всеобщего  воскрешения. Самое смешное, что  философ не додумал, как же это самое воскрешение произойдет — видимо, как-то устроится само по себе.

    «Конечно, мир построенный Федоровым, не только смешон и детски наивен. Он поражает широтой замаха, он красив и страшен, как дантовский ад, он почти величествен».

    Маяковский  был пленен учением, впрочем, как и Достоевский (тот ещё сумасшедший). Механицизм, нелюбовь к природе, нелюбовь к свободе, наукопоклонничество — все импонировало Маяковскому. Идеология Федорова пришлась, кстати, в эпоху авангарда. Но. Он ведь благополучно сбросил классиков с «корабля современности», поэтому глядящий в прошлое философ не сочетался с поэтом, для которого «прошлое начиналось с него самого».

Воскрешение как посмертное существование.

    Мечта Маяковского осуществилась. Он воскрес. Тут спорить не имеет смысла.

    «Он получил вожделенное свое воскресение  в той предельно осуществимой форме, какую допускают законы жизни и смерти по отношению к поэту и человеку».

    Футуристская  харизма Маяковского раскрылась в трех ипостасях: Вознесенский, Евтушенко, Рождественский. Последний сохранил внешние данные поэта, Вознесенский использовал приемы: шумы, эффекты, заводная радость и такая же злость. Евтушенко, по мнению Карабчиевского, нес в себе всю главную тяжесть авто пародии плюс все то, что было человеческого. Все вместе они унаследовали конструктивность, отношение к миру как к оболочке, а к слову как к части конструкции. Но все трое — лишь пародия, копия, не превзошедшая оригинал.

    Вы  скажите, конечно, что Маяковский один такой был. Ан нет. Верите в переселение душ? Если нет, то поверьте. Был один, «самый серьезный, в творчестве, которого по высшему разряду, на уровне, о котором только мечтать, живет Маяковский». Иосиф Бродский был продолжателем, а не подражателем. Да, у них различна и система взглядов, творческий метод, способ восприятия мира и его воссоздания. Но то малое, что их объединяет, имеет большое значение. Бродский — совершенно новый поэт для своего времени, каким был Маяковский для своего. «Эпоха Маяковского лишь декларировала отказ от высших и сильных чувств, и эпоха Бродского его осуществила».

    Соотношение достоинств и недостатков в Маяковском не было одинаковым: последние явно доминировали, но… «В сущности, он совершил невозможное. Действуя в бесплодном, безжизненном слое понятий, общаясь лишь с поверхностным смыслом слов, с оболочкой людей и предметов, он довел свое обреченное дело до уровня самой высокой поэзии. Не до качества, нет, здесь предел остался пределом, — но до уровня, считая геометрически. Его вершина пуста и гола, не сулит взгляду ни покоя, ни радости, — но она выше многих соседних вершин и видна с большего расстояния». Не за это ли ещё нам его уважать?