Творчество В.В.Маяковского

    Таков фон. И примеров тьма. И все-таки, возвращаясь к сталинской оценке Маяковского, несомненно, нанесшей вред поэту тоталитарным официозом, напрашивается вопрос: а судьи кто? Почти весь ряд, конечно же, демократический, хотя немалую лепту в поношение Маяковского внесли и патриоты. Но комизм ситуации (или, может быть, трагизм - с какой стороны посмотреть) состоит в том, что, справедливо обвиняя Сталина в директивном тоне оценки - "был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи", - современные оценщики бессовестно передирают ее в своих оценках других писателей, далеко превосходя по директивности тон самого диктатора. Примеры настолько показательны, что, сведенные вместе, производят впечатление игры в передразнивание. Посудите сами:

    "Бродский был последним поэтом русской культуры..."; "Юрий Левитанский был последним поэтом русской классической традиции..."; "Именно Мандельштам закрыл пушкинскую культуру..."; "Булат Окуджава - последний поэт пушкинской поры"; про Липкина: "...не только последний поэт южно-русской школы, но и последний представитель Серебряного века...".

    Создается впечатление, что в самое последнее  время хаотическая атака на Маяковского, как и вообще на культурное наследие советской эпохи, пошла на спад. Прозвучала трезвая, не банальная фраза про  отношение Маяковского к революции: "Он влюбился в замысел". Патриотическая критика стала приближать поэта к себе: государственник! Еще бы. Многие ли нынешние могут написать агитку на таком уровне, как "Стихи о советском паспорте"?! Но такое приятие, притяжение, пардон, приватизация пока остаются на декларативном уровне

    Забеспокоились  новые критики из демократов, убедившись, что заслонить Маяковского другими  именами не удается (до сих пор  он самый цитируемый и, значит, читаемый писатель в России, в "Словаре  современных цитат" ему принадлежит первое место с большим отрывом от остальных) и тоже стали снисходительнее к поэту.

    Репортерская  беллетристика вносит вклад в  создание, по-теперешнему имиджа, поэта  в бытовом проявлении. Уж коли, он завел роман в Америке, так  предметом его увлечения должна быть "ослепительно красивая интеллектуалка" ("Труд" 13.04.2000). Это Элли Джонс. Конечно, ее дочь Патриция Томпсон, рожденная от Маяковского, может говорить о том, что ее мать была "самой выдающейся женщиной среди тех, кто когда-либо волновали поэта".

    Дочернее  чувство любви и обожания может  продиктовать что угодно, но откуда репортер узнал про "ослепительную  красоту"? Впрочем, если вопрос Элли Джонс Маяковскому: "Скажите, как  делают стихи?" - привел его в интеллектуальный восторг, то об остальном как-то неудобно говорить. Но это так, реплика на свежинку примитивной мифологии.

    Сергей  Константинов в статье "Отвергнутый  футурист" претендует на открытие в  бесконечно дискутируемом вопросе  о причинах гибели поэта. Главная  причина, по его мнению, - "невостребованность творчества Маяковского большевизмом". Не соглашаясь со сталинской оценкой поэта, которую он неточно цитирует, г-н Константинов для начала заявляет, что она "не соответствует действительности", уверяя нас, будто "реальный вес" Маяковского "в литературе и общественной жизни 1917-1930 годов был средним..." Тогда спросим: у кого из поэтов он был выше? Как-то неудобно приводить здесь свидетельства современников об обратном, настолько они хорошо известны.

    Автор статьи прав: Сталину "удобнее было популяризировать мертвого Маяковского" ради иных целей в литературе - подчинения ее воле партии. Но он не прав в исходной позиции, сводя суть вопроса к противостоянию большевизма и футуризма. Намертво прикрепив Маяковскому, ярлык футуриста, игнорируя его же неоднократные открещивания от этого явления, игнорируя опыт позднейшего творчества поэта, г-н Константинов с необъяснимой настойчивостью выставляет Маяковского футуристом до конца дней, ничем это не подтверждая. Футурист - и все. Значит, он вне политики. Поэтому не востребован большевиками. Таким образом, оспаривается мое утверждение: "Маяковский-поэт, увы, неотделим от политики".

    Что поконкретнее? Ленин не любил футуристов. Да, боже мой! Уж, какой антибольшевик  Бунин, а не меньше Ленина не любил  Маяковского. Троцкий, ценя огромный талант поэта, сетовал на то, что он "не слился" с революцией. Вот тут надо посмотреть, почему это произошло, футуризм ли виноват?

    Обращаю внимание на то, что в моем утверждении  речь идет именно о поэте Маяковском. Маяковский-человек, гражданин был плохим политиком (как, впрочем, и все люди искусства, прошу прощения у тех, кого это утверждение способно задеть). Поэт же Маяковский был востребован большевиками именно как политический поэт. Его стихи публиковались на первых полосах центральных и периферийных газет. Ради агитпропа он "наступал на горло собственной песне", сам неоднократно декларировал близость к партии большевиков в стихах и высказываниях и в прощальном, предсмертном "Во весь голос" заявил: "Я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек".

    Можно ли с этим не считаться? Что было, то было.

    Как само собой разумеющееся, г-н Константинов утверждает, что Маяковский "действительно  был не только богемным поэтом, но человеком  богемы". Какая-то странная обратная зависимость. И я задаю вопрос: признаки богемности можно обнаружить в поэмах о Ленине, Октябре, в заграничных циклах, в сатире Маяковского и что тут от футуризма?

    Да, Ленин и большевики не позволили  футуристам единолично представлять пролетарское искусство и руководить им, но они приветствовали пропагандистскую работу Маяковского в РОСТА, его агитационные стихи. Лозунги Октября отражали романтическое упование поэта на будущее переустройство жизни. Он действительно был влюблен в замысел. Но на основе агитационных стихов стала крепнуть и наполняться социальным содержанием его сатира, которая уже не могла нравиться большевикам. Вот здесь и происходит "неслияние" с революцией, разочарование в ее итогах, в революционной власти. Происходит то, что питает сатиру Маяковского. Вот это, а никакой не футуризм, о котором к тому времени забыли думать, могло послужить и послужило предметом, я бы сказал, пристрастного отношения большевистской власти к Маяковскому. Но это и особая тема. Сохранив в душе идеалы революции, но, разочаровавшись в ее итогах, поэт столкнулся с системой, которую он с необычайной язвительностью изобразил в своей сатире.

    Мне всегда импонировал острый глаз и  хороший вкус Инны Вишневской, но я  не могу согласиться с ее интерпретацией

"Мистерии-Буфф", мне кажется, она без достаточных  оснований приписывает главному  герою - Человеку будущего - сатанинское  начало. Досадно, что в двух  цитатах из трех в одном  абзаце допущены ошибки, но позволю  себе не согласиться, что на  их основании (и содержании всей пьесы) можно трактовать образ Человека будущего как сатанинский. Нигде в поэзии и драматургии Маяковского "Человек просто" (по первой редакции) не лишен его душевных и духовных характеристик. А призыв Человека будущего "взорвать все, что чтили и чтут", относится к "пророкам". Сам Человек будущего растворяется в толпе. А работяги Кузнец и Батрак обнаруживают его в себе. Это люди, призывающие всех к труду"...нечего раздумывать тут: организуйся, товарищ, и берись за труд!" "Наляжем лопатой! Взмахнем киркой!" Это то, к чему призывает Человек будущего. Уважаемая Инна Люциановна, ну какой же он сатана?

    А анархические призывы отражают стихийный  революционный порыв Маяковского, с которым он встретил Октябрь. В  либретто к "Мистерии-Буфф" он сам  сказал, что нечистые "радуются и дивятся... первым чудесам будущего, открывшегося за горами труда", того будущего, к которому и призывал Человек просто.

    Не  углядев в нем сатаны, я согласен с Инной Вишневской в другом - драматургия Маяковского, как и  поэзия, таит в себе возможности новых поисков и открытий.

Пастернак о Маяковском

Это была трагедия "Владимир Маяковский", тогда только вышедшая. Я слушал, не помня себя, всем перехваченным  сердцем, затая дыханье. Ничего подобного  я раньше никогда не слыхал. Здесь  было все. Бульвар, собаки, тополя и бабочки. Парикмахеры, булочники, портные и паровозы. Зачем цитировать? Все мы помним этот душный таинственный летний текст, теперь доступный каждому в десятом издании.  

    Вдали белугой ревели локомотивы. В горловом краю его творчества была та же безусловная даль, что на земле. Тут была та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки жизни, в любом направлении, без которой поэзия - одно недоразуменье, временно не разъясненное.

    И как было просто это все. Искусство  называлось трагедией. Так и следует  ему называться. Трагедия называлась "Владимир Маяковский". Заглавье скрывало гениально простое открытье, что поэт не автор, но - предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру. Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержанья.

    Итак, летом 1914 года в кофейне на Арбате должна была произойти сшибка двух литературных групп. С нашей стороны  были я и Бобров. С их стороны  предполагались Третьяков и Шершеневич. Но они привели с собой Маяковского. <...>

    Несколько раньше один будущий слепой его приверженец  показал мне какую-то из первинок Маяковского в печати. Тогда этот человек не только не понимал своего будущего бога, но и эту печатную новинку показал мне со смехом и возмущением, как заведомо бездарную бессмыслицу. А мне стихи понравились до чрезвычайности. Это были те первые ярчайшие его опыты, которые потом вошли в сборник "Простое как мычание".

Теперь, в кофейне, их автор понравился мне  не меньше. Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаком боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором.

    Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив,- это не главное в нем, а главное - железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым.<...>

Природные внешние данные молодой человек  чудесно дополнял художественным беспорядком, который он напускал на себя, грубоватой и небрежной громоздкостью души и фигуры и бунтарскими чертами  богемы, в которые он с таким  вкусом драпировался и играл.

Борис Пастернак. "Люди и положения"

    Корней  Чуковский о Маяковском. 
 
Свои стихи он читал тогда с величайшей охотой всюду, где соберется толпа, и замечательно, что многие уже тогда смутно чувствовали в нем динамитчика и относились к нему с инстинктивною злобою. Некоторые наши соседи перестали ходить к нам в гости оттого, что у нас в доме бывал Маяковский.[...]

    О политике мы с Маяковским тогда не говорили ни разу; он, казалось, был  весь поглощен своей поэтической  миссией.Заставлял меня переводить ему вслух Уолта Уитмена, издевательски, но очень внимательно штудировал Иннокентия Анненского и Валерия Брюсова, с чрезвычайным интересом вникал в распри символистов с акмеистами, часами перелистывал у меня в кабинете журналы "Апполон" и "Весы" и по-прежнему выхаживал целые мили, шлифуя свое "Облако в штанах",-

      Граненых  строчек босой алмазник.

    Поэтому я был очень изумлен, когда  через год после начала войны, в спокойнейшем дачном затишье он написал пророческие строки о  том, что победа революции близка. Мы, остальные, не предчувствовали ее приближения и не понимали его грозных пророчеств...

Илья  Эренбург о Владимире  Маяковском (Портреты русских поэтов).

    Теперешний  облик Маяковского неубедителен, он даже может ввести в обман. Пристойный, деловитый гражданин, который весьма логично, но довольно безнадежно, доказывает какому-то советскому чиновнику, что перевертывающие мир вверх дном не должны пугаться плаката, весь "футуризм" которого состоит в отсутствии на пиджаке пуговиц. Где прежний озорник в желтой кофте, апаш с подведенными глазами, обвертывавший шею огромным кумачовым платком? Что это - мануфактурный кризис или нечто более существенное? Конечно, весьма глупо, даже со стороны страстных почитателей грозы, негодовать на первые голубые пятна. Есть логика во всем, и в концессиях, и в образцовой тишине московских улиц, и в нелетающем аэроплане (все же крылья имеются - следовательно, аэроплан, а не велосипед) и в остепенившемся Маяковском. Но чтобы тот же аэроплан уразуметь, надо поглядеть его, когда он летает. Маяковский пребывает в моем сознании бунтарем - немного святой Павел, разбивающий десяток-другой богов, немного задорный телеграфист, отправляющий по радио первое, обязательно первое, революционное воззвание Клемансо и Лойд-Джоржу, немного хороший, достаточно раздраженный бык в музее Севра.