Русская литература XX века 20-90-х годов

Три ветви русской  литературы объединяет не только то, что  все это русская литература, что  у них общие корни, что во всех ветвях появлялись замечательные произведения и что никто из писателей не был застрахован от превратностей  исторической судьбы. При очень различном  отношении к традициям все  это - в лучших проявлениях - новаторская, новая литература, литература двадцатого века не по одному лишь времени создания произведений. Она в известном  смысле разнообразнее классики XIX столетия - не по индивидуальностям художников и произведений, а по исходным глобальным творческим принципам. В этом смысле она наследница «серебряного века». Классики от Пушкина и Грибоедова до Лескова и Чехова - в основном реалисты и отчасти романтики (в  поэзии). Конечно, реализм эволюционировал  в ХIХ веке. Но у всех классиков-реалистов  много общего, различия идут чаще не столько от художественного метода, сколько от творческой индивидуальности. Это все гуманистическая литература, в центре которой - человек, личность. Она исповедует высокие нравственные ценности, в истоках своих христианские, православные - даже у великого скептика Н. Щедрина и бесстрашного вольнодумца  Л. Толстого. Многообразию советских  литературных группировок 20-х годов  соответствовали достаточно разнообразные  явления в русском зарубежье. Свои аналоги западничества и  славянофильства (подчас несопоставимые по качеству и характеру) были и остаются и в литературе метрополии, и в  эмигрантской, где «европеец» Д. Мережковский изначально выглядел альтернативой  Б. Зайцеву и слывшему «руссопетом» И. Шмелеву. Когда в СССР стали  очевидными унификация и обезличивание  основного массива литературы, разнообразие все-таки сохранялось благодаря  ярким индивидуальностям М. Горькому, М. Булгакову, А. Платонову, А. Толстому, Ю. Тынянову, М. Зощенко, М. Шолохову, А. Ахматовой, О. Мандельштаму, Б. Пастернаку, А. Твардовскому, хотя не все они  участвовали в текущем литературном процессе. С 60-х годов, хотя классики XX века уходят, мы видим не менее  разнообразную картину, например, в  поэзии от народного Н. Рубцова до космополита (в безоценочном смысле слова) И. Бродского и постмодернистов, причем для них всех характерна ирония в отличие от большинства поэтов предшествующих десятилетий, а ирония - враг всякой однозначности. 

Символизм, акмеизм, футуризм в чистом виде прекращают свое существование вскоре после 1917 г., однако их представители и наследники продолжают обновлять и обогащать  литературу. Еще до революции критика  заговорила о неореализме - реализме, впитавшем некоторые черты модернистских  направлений. В 20-е годы советская  критика возобновила разговор о  синтетизме и новом реализме как  синтезе реализма с символизмом, «романтизмом» и т.д. при доминировании  реализма. Тем или иным образом  эта проблематика затрагивалась  в статьях В. Брюсова, Е. Замятина, А. Воронского, В. Полонского, А. Лежнева, А. Луначарского и др. Высказывания писателей и критиков не сводились  к пожеланиям. Традиционные понятия, такие, как «романтизм», не приложимы  без оговорок даже к не самому сложному творчеству А. Грина. И классический реализм XIX века после художественного  опыта рубежа столетий уже не мог  сохраниться ни в советской, ни в  «задержанной», ни даже в литературе русского зарубежья. Картина мира усложняется, судьбы человека и человечества выглядят трагичнее, в чем нельзя не видеть влияния не только жизни, но и литературы модернизма. 

В. Набоков мог  быть автором близкого к экспрессионизму  «Приглашения на казнь» и других, внешне строго реалистических, но модернистских (в чем-то и постмодернистских) по глубинной сути романов с той  же проблемой фатализма, что в  «Приглашении на казнь», причем изменение  в поэтике не диктовалось изменениями  мировоззрения. И. Бунин и Б. Зайцев - реалисты с сильной примесью импрессионистичности и «символичности», особенно первый, Д. Мережковский, всегда шедший от готовой  идеи, в «романах» эмигрантского  периода сделал свой иллюстративизм еще более очевидным. 

И. Шмелев, до революции  отнюдь не идеализировавший Россию («Гражданин Уклейкин», «Человек из ресторана»), убедительно  показавший причины ухода в революцию  униженного молодого человека, благородного духом (сына официанта Скороходова), стал в эмиграции, к во многом и  Б. Зайцев, «бытописателем русского благочестия» (по словам архиепископа чикагского и  детройтского Серафима). В его центральном  произведении «Лето Господне» (1934-1944) отношения хозяина-подрядчика (отца автобиографического героя) и его  работников, по мысли писателя, близки к идиллическим (хотя «реальная критика» могла бы выявить в тексте немало менее лестного для Сергея Ивановича, обожаемого «папашеньки»), а увиденный  детскими глазами мир Замоскворечья 1880-х годов так чист и светел, что даже тараканы в родном доме описаны с нежностью «С пузика они буренькие в складочках, а  сверху черные, как сапог, и с блеском. На кончиках у них что-то белое, будто  сальце, и сами они ужасно жирные. Пахнут как будто ваксой или сухим  горошком» (и понюхать надо). «У нас  их много, к прибыли - говорят». Ласково  спугнутые старой Домнушкой, «как цыплятки», они «тихо уползают», видимо, проявляя приличествующую этому дому степенность. И. Ильин безоговорочно признавал  шмелевские описания адекватной картиной «святой Руси», Г. Адамович сомневался в этом «Была или не была (Русь такой. - Авт.), - все равно должна была быть! Проверять теперь поздно...» - но, главное, отмечал, что Шмелев не приемлет никакой другой России, а только ту и «притом только в этой оболочке». 

Шмелевская художественная «борьба за прошлое» (Г. Адамович), во всяком случае тональность рисуемых картин и человеческих отношений  представляет собой идеализацию, говорит  об изрядной доле «нормативности» в методе писателя. Но Шмелев исключительно честен как художник. Переживший после гражданской войны расстрел горячо любимого единственного сына, страшные душевные и физические страдания, совместные с многими тяготы, описанные им в «Солнце мертвых» (1923), Шмелев как никто другой имел моральное право любовно описывать старую Россию. Его идеализация была обращена в прошлое, уже не существующее, и тем коренным образом отличалась от «пасторального романтизма» (по выражению Ф. Абрамова) советских колхозных романов послевоенных лет, где беспардонно приукрашивалось даже не светлое будущее, еще не наступившее, но тяжелейшее настоящее. 

В литературе России 20-30-х годов и в эмигрантской исследователи находят разные художественные методы и принципы отражения, например, с завидной ясностью относят к  «критическому реализму» творчество В. Вересаева, И. Шмелева, С. Сергеева-Ценского, М. Алданова, И. Одоевцевой, Н. Берберовой и др., к натурализму - Артема Веселого, к «романтизму» - футуризм и левое  искусство (В. Маяковского, Н. Асеева, Б. Пастернака, И. Северянина и др.), всю  пролеткультовскую поэзию (воинствующе  антиличностную и тем самым антиромантическую), к экспрессионизму - М. Булгакова, А. Платонова, Е. Замятина, Ю. Олешу, Ю. Тынянова, молодого В. Каверина, А. Грина, к импрессионизму - А. Белого, Б. Пильняка, О. Мандельштама, к примитивизму - поэзию Д. Бедного  и «Падение Дайра» А. Малышкина. В  другой работе оптимистический футуризм и отчасти проза Горького (рассказ  «Рождение человека») рассматриваются  как «авангард», а «странная проза» 20-30-х годов - К. Вагинова, Л. Добычина, С. Кржижановского, Д. Хармса, А. Платонова («Чевенгур») - как его полюс, «поставангард» («фило-софско-эстетический мистицизм») «Если авангард - форма художественного  воплощения рационального, основанного  на доверии к разуму способа мировосприятия... то поставангард - это ответ на неудачу  мышления и деятельности человека, стремящегося к общему счастью, но не знающего пути к счастью «частного» человека... В экзистенциальном плане  он обнаруживает неспособность автора-творца имманентно и свободно пережить все  богатство и ценности жизни. В  эстетическом плане его характеризует  кардинальная переоценка знаков внешнего и внутреннего, повлекшая изменения  в поэтике по сравнению с реалистическим искусством. Поставангард завершил процесс  дегуманизации искусства, начавшийся не столько под влиянием роста  промышленной мощи, сколько под воздействием потери человеком прежних духовных оснований бытия». 

Безусловно, даже у  таких непохожих художников, как  Замятин, Булгаков и Платонов, могут  быть общие черты, в том числе  экспрессионистичностъ (но вряд ли экспрессионизм как цельный метод). Можно и  рассматривать Платонова как  поставангардиста наряду с Вагиновым  и Хармсом. Но не стоит полностью  отлучать его от реализма, как и  Булгакова, и вообще пытаться однозначно, игнорируя «синтетизм», определить его основной художественный принцип, метод. В статье «О первой социалистической трагедии» (1934), ратуя за гуманизм (а  не за дегуманизацию), Платонов писал  о трагедии преодоления «собственной убогости» - трагизм этого процесса (в изложении историка критики) в  том, «что он необычайно медленен, духовность человека не поспевает за развитием  техники «Сам человек меняется медленнее, чем он меняет мир. Именно здесь центр  трагедии...» Разрешение этой трагедии писатель связывал с соцреалистическим  идеалом». Приведенная цитата и комментарий  исследователя уточняют мнение другого  литературоведа, писавшего, что Платонову  «был близок и дорог живой социальный почин, Но - при одном условии если этот почин был органичен, шел от внутренней потребности народной жизни, а не был следствием социального принуждения». В том-то и дело, что противник социального принуждения Платонов и «внутреннюю потребность народной жизни» считал совершенно недостаточной, неразвитой. Отсюда парадоксальное сочетание в его прозе утопии и антиутопии, вообще парадоксальность - явная низменность, примитивность, комизм и потаенная возвышенность неявная сложность, трагизм его художественного мира. Ни платоновский, ни булгаковский, ни ахматовский, ни пастернаковский, ни мандельштамовский художественный метод нельзя определить одним словом или понятием. Это разные творческие принципы, зачастую во многом реалистические, но и непременно «универсалистские», воссоздающие мир в его глобальных общечеловеческих, природных, космических и «запредельных» закономерностях. 

В 1932 г. возникло понятие  «основного метода советской литературы» - «социалистического реализма». Задним числом, но небезосновательно к нему были отнесены и многие более ранние произведения начиная с «Матери» Горького. Первоначально некоторые  критики стремились сделать это  понятие предельно широким и  как бы адогматичным, отнюдь не сводимым к одному методу и стилю. А. Луначарский (доклад «Социалистический реализм», 1933) «Социалистический реализм есть широкая программа, она включает много различных методов, которые  у нас есть, и такие, которые  мы еще приобретаем...» А. Лежнев (из книги «Об искусстве», 1936) «Социалистический  реализм не является стилем в том  ограниченном смысле, в каком является им символизм или футуризм. Это - не школа с разработанным до мелочей  художественным кредо, обладательница чудодейственного секрета, исключительная и нетерпимая по своей природе. Это  широкая, открытая в большую даль времени установка, способная совместить в себе целую радугу школ и оттенков. Ее следует сравнить скорее с искусством Ренессанса, которое, при общности основных устремлений, являло огромное разнообразие манер и направлений». Но этих критиков не послушались. Опальный Луначарский  умер в том же году, а Лежнева  через два года после выхода его  книги «Об искусстве» расстреляли. 

Социалистический  реализм - не выдумка Сталина. Он действительно  существовал и действительно  был реализмом, основанным на социально-историческом детерминировании развития всего общества, я не только судеб отдельных людей  или даже больших социальных групп  и народов. Это более детерминистское  искусство, чем классический реализм, а не менее (как полагали теоретики, выводившие соцреализм из скрещения  реализма и «революционного романтизма»), человек в нем активен и  порой даже могуч, но постольку, поскольку  этот человек выражает то, что считалось  общественно-историческими закономерностями, и ими направляется. В соцреализме  изначально был немалый элемент  утопизма. Но свои элементы утопизма были и в реализме XIX века. Соцреализм оставался реализмом, пока идеализировал  несуществующее будущее (это по-своему делали и «критические» реалисты от Гоголя до Чехова), но с 30-х годов  стал превращаться в откровенный  нормативизм и иллюстрирование  политических лозунгов, сталинского  заявления о том, что «жить  стало лучше, жить стало веселей». Идеализация далеко не идеальной  реальности не могла быть реализмом, но соответствующая литература сохранила  прежнее наименование - литературы социалистического реализма. 

Иногда так же назывались произведения, чья принадлежность к соцреализму даже в его собственно реалистической ипостаси довольно сомнительна, например «Тихий Дон» и «Василий Теркин». Но к нему относятся «Жизнь Клима  Самгина» и уж во всяком случае «Дело  Артамоновых» М. Горького, ранние произведения А. Фадеева, Л. Леонова и др., «Петр  Первый» А.Н. Толстого, первая книга  «Поднятой целины» (хотя и сочетающая реализм характеров и частных  обстоятельств с нормативным  утверждением обстоятельств глобально-исторических) и «Судьба человека» М. Шолохова, «За далью - даль» и даже «задержанная»  поэма «По праву памяти» А. Твардовского. Сложнее с Маяковским. Талантливые поэмы «Владимир  Ильич Ленин» и «Хорошо!» - не реализм, ни социалистический, ни «тенденциозный» (собственный термин Маяковского). Но в первой вообще определяющим принципом  является не метод как таковой, а  жанр поэмы-плача. Это скорбное надгробное слово, которое никогда не претендует на истинность, но лишь на выражение  чувств говорящего. Искусство здесь  состоит в том, чтобы нечто  банальное сказать совершенно небанально. Это Маяковскому удалось. А в  финале «Хорошо!» - прямое обращение  к идеалу будущего, не выдаваемому  за действительность. Здесь поэт лиро-эпическими средствами попробовал осуществить, в  сущности, то же, что с большей  мощью он осуществил чисто лирическими  средствами в своей последней  поэме «Во весь голос». 

Выродившийся же соцреализм, т.е. нормативизм и идеологизированная иллюстративность, дал в основном антиискусство. От него серьезная литература фактически отказалась «на рубеже 60-х  годов. Отказалась дружно и резко, потому что резко изменилась жизнь...»  Но Е. Сидоров справедливо назвал позднейшие романы П. Проскурина и А.Н. Иванова «агонией соцреализма». Его  «эстетические нормы уцелели  и после краха «единственно верной»  идеологии, например, в одном из романов  П. Алешкина - о восстании антоновцев на Тамбовщине «Написано, как положено, в пользу белых, а не красных, но качество текста - самое соцреалистическое. Жестокий Тухачевский изготовлен тем же способом, каким раньше изображались враги  советской республики, со всей классовой  ненавистью автора к образованности, вымытости, к игре на скрипке». Традиционность реалистической манеры А. Солженицына  побудила современного эмигрантского  писателя Б. Хазанова объявить представителем социалистического реализма того, кто  более других способствовал краху  псевдореализма, а заодно Г. Владимова, В. Максимова и, с оговоркой, В. Гроссмана - автора романа «Жизнь и судьба».