Раскол произошел
по идеологической, политической причине.
Но в большой исторической перспективе,
в которой проверяются художественные
ценности, идеология и политика не
столь уж важны язычник Гомер
или мусульманин Низами велики и
для христианина, и для атеиста,
а их политические взгляды мало кому
интересны. Идеологическое же разделение
ветвей русской литературы не было
ни абсолютным, ни однозначным. При
всей идеологической унификации в Советском
Союзе были несоветски и антисоветски
настроенные писатели, а в русском
зарубежье - настроенные просоветски,
и вообще там была большая идеологическая
дифференциация писателей. Хотя откровенных
монархистов среди крупных писателей
не было, в целом произошел сдвиг
«литературы первой эмиграции «вправо»
- в направлении православно-монархических
ценностей. Изживание либерально-демократических
иллюзий было свойственно большинству
беженцев...». Но в эмигрантской печати
преобладали левые партии, преимущественно
эсеры. Левые издатели и редакторы,
по сути, не дали И. Шмелеву закончить
роман «Солдаты», усмотрев в нем
«черносотенный дух», при публикации
романа В. Набокова «Дар» в журнале
«Современные записки» была изъята язвительная
глава о Чернышевском (около пятой
части всего текста) демократы XX
века обиделись за вождя «революционной
демократии» века XIX.
Со своей стороны,
православные ортодоксы могли проявить
категоричность и нетерпимость не меньшую,
чем советские критики. Так, И. Ильин
утверждал, что Шмелев воспроизвел
в своем творчестве «живую субстанцию
Руси», которую лишь «прозревали
Пушкин и Тютчев», Достоевский «осязал
в своих неосуществленных замыслах»,
Чехов «коснулся» раз или два,
«целомудренно и робко». «И ныне
ее, как никто доселе, провел Шмелев...»
И. Шмелев - действительно наиболее
последовательный выразитель русского
православия, но для Ильина эта заслуга
чуть ли не превыше всех заслуг русской
классики. Зато он беспощаден не только
к Д. Мережковскому, взыскующему
«третьего завета», но и к А. Ахматовой,
которую К. Чуковский в 1920 г. охарактеризовал
как «последнего и единственного
поэта православия». Процитировав ее
стихотворение «Мне ни к чему одические
рати...» (1940) - «Когда б вы знали, из какого
сора Растут стихи, не ведая стыда»,
- И. Ильин называет эти строчки
«развязными» и продолжает «Конечно,
бывает и так; но только это будет
сорная и бесстыдная поэзия. Возможно,
что именно такая поэзия и «нравится»
кому-нибудь. Нашлась же недавно
в эмигрантском журнальчике «Грани»
какая-то Тарасова, которая написала
революционную (!) апологию... безобразнейшему
из хулиганов-рифмачей нашего времени
Маяковскому, которого мы все знали
в России как бесстыдного орангутанга
задолго до революции и гнусные
строчки которого вызывали в нас
стыд и отвращение». Брань апологета
одного «единственно верного» учения
практически ничем не отличается
от брани апологетов другого «единственно
верного» учения - марксистского. И
насколько отличны от этих инвектив
позиции Ахматовой, написавшей тогда
же уважительное стихотворение «Маяковский
в 1913 году», или Цветаевой, отдавшей
должное в статье «Эпос и лирика
современной России» (1933) как Пастернаку,
так и Маяковскому, а в стихах
- и Блоку, и тому же Маяковскому,
и Есенину.
Разумеется, «преобразователи»
относились к фундаментальным переменам
в жизни восторженно. В. Полонский
писал «Рушится быт, понятия, вкусы.
От буржуазного порядка в буквальном
смысле не остается камня на камне.
Разламываются вековые устои
жизни. Умирает религия. Рассыпается
старая семья. Терпит крах старая философия.
Утрачивают власть старые эстетические
догмы... Земля встает дыбом - все переворотилось,
сдвинулось со своих мест». Так говорил
отнюдь не самый рьяный разрушитель «старой»
культуры. Понятно, что от нового времени
ждали во многом совершенно новой литературы.
Защитник классиков А. Воронский, редактор
«Красной нови», в 1922 г. свидетельствовал
«Тургенева-то многим не под силу становится
читать». Подозрительный для большевиков
К. Чуковский еще в 1920 г. записал в дневнике
«Читая «Анну Каренину», я вдруг почувствовал,
что это - уже старинный роман. Когда я
читал его прежде, это был современный
роман, а теперь это произведение древней
культуры, - что Китти, Облонский, Левин
и Ал. Ал. Каренин так же древни, как, напр.
Посошков или князь Курбский. Теперь -
в эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш,
милиционерш, кондукторш, - те формы ревности,
любви, измены, брака, которые изображаются
Толстым, кажутся допотопными». В. Брюсов
в статье «Пролетарская поэзия» (1920) заявлял,
что поэзия будущего, которую он лишь условно,
приняв уже распространившийся термин,
называет пролетарской, «будет столь же
отличаться от поэзии прошлой, как «Песнь
о Роланде» от «Энеиды», как Шекспир от
Данте». А уж большевистские лидеры воображали
новую культуру не только качественно
отличной от старой, но и неизмеримо более
высокой, чем она. По воспоминаниям А. Луначарского,
во время революционных боев 1917 г. в Москве
он. обеспокоенный «разрушениями ценных
художественных зданий», «подвергся по
этому поводу весьма серьезной «обработке»
со стороны великого вождя». Ленин сказал
Луначарскому «Как вы можете придавать
такое значение тому или другому зданию,
как бы оно ни было хорошо, когда дело идет
об открытии дверей перед таким общественным
строем, который способен создать красоту,
безмерно превосходящую все, о чем могли
только мечтать в прошлом»
Большевистский утопизм
и максимализм проявлял себя как
в политике, так и в отношении
к культуре. Но он завораживающе
действовал даже на нейтральных и
стремившихся к объективности литераторов.
26 мая 1922 г. Чуковский записывал «Чудно
разговаривал с Мишей Слонимским.
«Мы - советские писатели, - ив этом наша
величайшая удача. Всякие дрязги, цензурные
гнеты и проч. - все это случайно,
временно, и не это типично для
советской власти. Мы еще доживем
до полнейшей свободы, о которой
и не мечтают писатели буржуазной
культуры. Мы можем жаловаться, скулить,
усмехаться, но основной наш пафос -
любовь и доверие. Мы должны быть достойны
своей страны и эпохи».
Он говорил это
не в митинговом стиле, а задушевно
и очень интимно». Именно из любви
к литературе и культуре через
месяц, 28 июня 1922 г., А. Воронский заявил
в «Правде» о молодой литературе
«Это не пролетарская литература, не коммунистическая...
В целом эта литература - советская,
враждебная и эмиграции, и последним
«властителям дум» в литературе». Закрепление
понятия - первоначально не узко идеологического
- «советская литература» (что звучало
непривычно и, вероятно, даже дико - примерно
как «департаментская литература»)
при всей конфронтационности к эмиграции
имело тогда положительный смысл,
объединяло писателей России, которых
«марксистская» и «пролетарская» критика
именовала лишь «пролетарскими», «крестьянскими»,
«попутчиками» и резко противопоставляла
друг другу (председатель ЦК Пролеткульта
В. Плетнев 27 сентября 1922 г. в той
же «Правде», в статье «На идеологическом
фронте», закавычивал слово «советские»
как неприемлемое для него, упоминая
«споры о «советских» и не «советских»
писателях и ученых» и предрекая
«не имеющую примера в истории
схватку двух идеологий»).
Глобальные ожидания
марксистской критики не подтвердились,
так же как уничижительные заявления
Л. Троцкого, А. Воронского, В. Полонского
о состоянии эмигрантской литературы.
В целом прав был В. Ходасевич,
написавший в статье «Литература
в изгнании» (1933), что вследствие
разделения русской литературы надвое
«обе половинки» подвергаются мучительствам,
одинаковым по последствиям. Но и в
чрезвычайно неблагоприятных условиях
своего существования русская литература
XX века создала художественные ценности,
сопоставимые с классикой XIX столетия.
Правда, нет фигур, которые можно
было бы поставить рядом с величайшими
Пушкиным, Достоевским, Л. Толстым, - но
само время способствует более. дробной
специализации», теперь не может быть
писателя, который был бы, как
Пушкин, «наше все» (по определению
Ап. Григорьева), равным образом невозможны
новые «титаны Возрождения», Ломоносов
или Наполеон. Но в XX веке к числу
классиков относятся М. Горький (хотя
его творчество очень неровно), М.
Булгаков, А. Платонов, М. Шолохов в
«Тихом Доне» и даже А. Толстой
в «Петре Первом». Вполне допустимо
соотносить с классиками масштаба Гончарова,
Тургенева, Лескова таких прозаиков
XX века, как Бунин, Шмелев, Набоков (при
всей противоположности духовных ориентации
двух последних). Исключительную роль
в литературе (и не только в ней)
сыграл А. Солженицын. В поэзии XIX столетия
пять бесспорных классиков Пушкин,
Лермонтов, Тютчев, Некрасов, Фет. В XX веке,
хотя нет «нового Пушкина», есть
Блок, Ахматова, Цветаева, Мандельштам,
Пастернак, Маяковский, Есенин, Твардовский
(чей «Василий Теркин» заслуживает
признания поэмой классического
уровня), Бродский. В тесном развитии
с литературой развился новый
вид искусства - кинематограф, явно
«оттянувший» ряд талантов из литературы.
Такие выдающиеся режиссеры, как
С. Эйзенштейн, В. Шукшин, А. Тарковский,
имели прямое отношение к литературной
основе своих фильмов. Возник интереснейший
феномен синкретического искусства
- «авторская песня». Значение В. Высоцкого
в нашей культуре не меньше значения
любого «профессионального» поэта.
Важное отличие
литературы XX века от литературы предшествующего
столетия состоит в том, что в
XIX веке довольно мало поэтов и прозаиков
второго ряда (Батюшков, Баратынский,
А.К. Толстой, Писемский, Гаршин), после
первого ряда как бы сразу следует
третий (Дельвиг, Языков, Вельтман, Лажечников,
Мей, Слепцов и т.д.), а в XX веке
(не только на рубеже XIX и XX) такой многочисленный
и сильный второй ряд, что порой
его нелегко бывает отличить от первого
в поэзии это Н. Гумилев (ряд стихотворений
позднего Гумилева - настоящая классика),
М. Кузмин, М. Волошин, Н. Клюев, В. Ходасевич,
Н. Заболоцкий, поздний Г. Иванов, Н.
Рубцов; в повествовательной прозе
- Е. Замятин, Б. Зайцев, А. Ремизов, М. Пришвин,
Л. Леонов, Борис Пильняк, И. Бабель,
Ю. Тынянов, С. Клычков, А. Грин, К. Вагинов,
Л. Добычин, М. Осоргин, Г. Газданов, впоследствии,
возможно, Ю. Домбровский, некоторые
писатели 70-80-х годов. Огромное влияние
на раннюю (и лучшую) послеоктябрьскую
литературу оказал Андрей Белый, хотя
его собственные лучшие стихи
и высшее достижение символистской
прозы, роман «Петербург», появились
до революции. Иной раз прозаик или
поэт входил в большую литературу
«лишь одной вещью, одной строкой...
(тут вспоминается Исаковский и, скажем,
его великое стихотворение «Враги
сожгли родную хату...», Олеша с его
«Завистью», Эрдман с «Мандатом» и
«Самоубийцей», Симонов с «Жди меня»
и т.п. и т.д.)». Некоторые авторы,
как Вс. Иванов, К. Федин, А. Фадеев или
Н. Тихонов, В. Казин, высоко оценивались
критикой, иногда подавали надежды
небезосновательно, но потом не смогли
их оправдать. В XX веке родилась подлинная
классика детской литературы, интересная
«научная» фантастика. На одного Козьму
Пруткова (и еще, может быть, И.Ф. Горбунова)
в XIX веке приходятся такие сатирики и
юмористы XX столетия, как предваренные
ранним Чеховым («переходной» фигурой)
А. Аверченко, Саша (Александр) Черный,
Тэффи, Дон-Аминадо в русском зарубежье
и М. Зощенко, И. Ильф и Е. Петров в России
(на развившейся в XX веке эстраде соответствие
им - А. Райкин), ярок и юмор А.Н. Толстого;
сатира М. Булгакова, В. Маяковского, А.
Галича, В. Высоцкого при всей неблагоприятности
условий для сатиры в СССР способна кое
в чем «тягаться» с произведениями великого
сатирика Щедрина; никто в XIX веке не дал
таких сочетаний юмора с драматизмом или
трагизмом (подчас сильнейших по художественному
эффекту), как М. Шолохов.
Достижения литературы
XX века могли бы быть гораздо выше,
имей она нормальные условия развития
или хотя бы такие, как в предыдущем
столетии. Но ненаучно было бы списывать
все беды на злую волю политиков-большевиков
и слабохарактерность многих писателей.
Большевики сочли себя вправе жертвовать
миллионами человеческих жизней, поскольку
многие из них, особенно рядовые, начинали
с самопожертвования, да жертвовали
собой и позднее. Но и Ленин, и
Троцкий, и даже Сталин при всем его
цинизме наверняка были уверены
что их великие преступления во имя
светлого будущего человечества история
освятит благоговейной благодарностью
потомства, по крайней мере за «главное»
в их делах.
С писателями было еще
сложнее. В учебном пособии Л.Я.
Шнейберг и И.В. Кондакова «От
Горького до Солженицына», целиком
посвященном тому, как плохая власть
угнетала хороших писателей (мысль
справедливая, но неоригинальная и
явно недостаточная), с презрением отброшены
крупнейшие художники, которые часто
нехорошо себя вели. Однако самые достойные
люди в страшную эпоху совершали
поступки, которые легко осуждать.
Б. Пастернак по заказу покровителя
творческой интеллигенции Н. Бухарина
написал и напечатал в «Известиях»
1 января 1936 г. хвалебные стихи о
Сталине возможно, не решился отказать
опальному политику, но, безусловно,
были и творческий интерес и попытка
«вписаться» в общество, уже с
1934 г. восхвалявшее Сталина вовсю. Очень
скоро Пастернак коренным образом
изменил свою позицию, зато М. Булгаков,
который в конце 1924 г. занес в
дневник переданную ему самокритичную
фразу А. Толстого «Я теперь не Алексей
Толстой, а рабкор-самородок Потап
Дерьмов» со своим приговором «грязный,
бесчестный шут», - во второй половине
30-х пишет пьесу «Батум» о
молодом Сталине, возможно, испытывая
«желание первым из русских драматургов
- вслед за поэтом - написать о Сталине»,
и это «могло подогреваться слухами
о работе Толстого над повестью «Хлеб».
Роман «Мастер и Маргарита» доказывает,
что Булгаков искренне предпочитал
Сатану реальным, не фантастическим «мелким
бесам», губящим все живое, чистое
и талантливое, - у Сатаны по крайней
мере есть над ними власть. М. Зощенко
писал рассказы о Ленине в духе
обычной советской мифологии. А.
Платонов отдал дань официальной
фразеологии как критик (хотя и
проводил в своих лучших статьях
мысль о приоритете общечеловеческих
гуманистических ценностей над
всякими другими).
Все это делалось
более или менее добровольно.
Но были и другие ситуации. Сломленный
ссылкой, под угрозой смерти О. Мандельштам
вымучивал из себя «оду» Сталину
и сопутствующий ей цикл стихов.
А. Ахматова ради спасения сына напечатала
в 1950 г. официозный цикл «Слава миру!»
Она хотела, чтобы об этом забыли.
Но об этом надо помнить, чтобы понять
поведение и произведения тех, кто,
тоже терпя от власти, в отличие от Ахматовой
и Мандельштама все-таки искренне верили
в эту власть, в провозглашаемый ею идеал
будущего счастья всего человечества
- или мучительно колебались. «Таким образом
популярное в современной критике и публицистике
деление «действующих лиц» литературного
процесса... на «жертв» и «палачей» сильно
упрощает реальное положение дел», - пишет
Н.Н. Примочкина. И официально возвеличенный
Горький, и многие другие «пытались более
или менее честно и искренно служить своему
народу, обществу, государству и в результате
все оказались (хотя каждый по-своему)
жертвами сталинской авторитарной системы.
Репрессированы были либо они сами, либо
их произведения, либо подлинный смысл
их творчества». Последнее в значительной
степени относится к творчеству официальных
«основоположников советской литературы»
Горького и Маяковского (а также Шолохова),
освещавшемуся апологетически, но либо
весьма избирательно, либо тенденциозно
и односторонне. Нет нужды доказывать,
как много потеряли лишившиеся родины
писатели первой волны эмиграции, хотя
многих и многое эмиграция, безусловно,
спасла, сохранив и возможность открытого
свободного слова для русского человека.