Русская литература XX века 20-90-х годов

Поэтика мировой  литературы нового времени тяготеет не к однотипности, изоморфности разных уровней, а к более сложному художественному  единству, единству динамического многообразия, создаваемому порой совершенно разнородными, как бы несочетаемыми элементами, которые, однако, оказываются необходимыми друг для друга. Псевдоклассичность тоталитарного искусства с ее всеобщей однородностью была губительна для художественности. Напротив, единство динамического многообразия приняло  разнообразнейшие формы у лучших художников XX века. Это - органическое сочетание тонкой женственности  и исключительной мужественности, чувства  и мысли в стихах Ахматовой, казалось бы невероятное взаимопроникновение  трех сюжетных линий (сатирической, фантастической, евангельской) и противоположных  тональностей в «Мастере и Маргарите» Булгакова, единств» противоположных - романного и эпопейного - начал  в «Тихом Доне Шолохова, неразрывность  трагизма и ерничества у Платонова, даже его синтаксис, сближающий и  сочетающий несочетаемые в нормативно! речи слова и понятия, заставляющий их играть неожиданными оттенка ми смысла. А раньше их всех А. Блок в  «Двенадцати» свел в стройно) «музыкальное»  единство разнобой голосов и звуков, литературных и фольклорных жанров, высокого стиля и вульгаризмов, классической и неклассического стиха, глобальный, в масштабе культурных эпох размах и сугубо личное, лирическое к нему отношение. Не всегда такой художественного единства достигали другие писатели. Ч. Айтматов в «Плахе» сочетает основные сюжетные линии (Авдия, Иисуса и Бостона) далеко не так удачно, как Булгаков, и сами линии отнюдь не равно ценны. Л. Леонов в 1994 г., после тридцатилетнего молчания, завершил свой долгий творческий путь многослойным романом «Пирамида», где взаимопроникновение разных сфер бытия и сознания предельно заострено, но «головным» способом, часто в форме деклараций, а не убедительных художественных образов. Однако сам по себе поиск писателей шел на магистральных путях искусства. 

Единство динамического  многообразия проявляется даже на наиболее внешнем уровне формы - в ритме  художественной речи. На рубеже XIX-XX веков  классический стих был серьезно потеснен разными видами неклассического. В  тоталитарную эпоху в основном вернулась  ложная «классичность». Но импульс  «серебряного века» не прошел да ром. Даже «традиционалисты» используют различные типы стиха вплоть до верлибра, а главное - эти формы легко  сосуществуют, сочетаются переходят  друг в друга, даже стих в прозу  и обратно, точные рифмы чередуются с неточными и т.д. Такая взаимопроницаемость, диффузность - в духе основных художественных принципов XX века. Принципы эти общие  для всех трех ветвей русской литературы. 

XX век значительно  изменил русский язык. Распространившиеся  в революционное время аббревиатуры  бывали нелепы (их высмеивали  как Булгаков, так и нападавший  на него Маяковский), но появлялись  просто новые слова, необходимые  в изменившейся реальности. «Литература  русской эмиграции... тоже испытала  влияние «музыки революции». Тут  вспоминаются и «Окаянные дни»  И. Бунина, и «Солнце мертвых»  И. Шмелева; новые звучания  явственно слышны в поэзии  Владислава Ходасевича, Георгия  Иванова, Игоря Северянина, не  говоря уже о неистовой Марине  Цветаевой... Даже в «Последних  стихах» холодной и высокомерной  Зинаиды Гиппиус есть отголоски  новых, хотя и болезненно отвергаемых  ею звуков». В. Брюсов в 1921 г. («Смысл современной поэзии»)  требовал от поэтов «помимо  выработки нового словаря... создать  и новый синтаксис, более приспособленный  к речи. воспитанной на радио  и на военных приказах, более  отвечающий быстроте современной  мысли, привыкшей многое только  подразумевать». Мотивировка слишком  прямолинейна, но очевидно, что в  большой литературе XX века стало  меньше разжевывания очевидного  и подразумеваемого, что темп  речи ускорился. 

Тоталитаризм постарался свести богатство русского языка  к небольшому набору штампов. «Массы»  были настроены на «правильный» язык. Вот суждение колхозника о романе Шолохова, принимаемом за совершенно объективное отражение реальности «В «Поднятой целине» все правдиво описано... Но очень нехорошие местами  выражения. Неужели нельзя выражаться так, чтобы было и весело, и не очень похабно» После десятилетий  господства советского «новояза» свежо  и раскованно прозвучал свободный, близкий к народному и вместе с тем индивидуальный язык первых публикаций Солженицына в начале 60-х годов. 

В зарубежье были и остаются свои языковые трудности - отсутствует широкая речевая  среда, в которой язык мог бы естественно  развиваться. В. Ходасевич в 1936 г. в  статье о погибших незадолго до того молодых талантливых поэтах Б. Поплавском и Н. Гронском отмечал «безразличие к русскому языку» первого и «сознательную  учебу» второго, обеспечившую «уже почти  мастерское владение русским языком, замечательное и трогательное в  юноше, который покинул Россию одиннадцати  лет от роду». В 1962 г. А. Ахматова рекомендовала  в печать стихи Ирины Кнорринг (1906-1943), вывезенной из России четырнадцатилетней, и удивлялась их «высокому качеству и мастерству, даже неожиданному в  поэте, оторванном от стихии языка...»  «Проблема порчи языка стоит  в русском Зарубежьи очень  остро - и становится со временем все  острей - особенно в Америке...» С  падением границ между ветвями русской  литературы эта проблема становится общей, но лучшие стилисты (по крайней  мере бывшие), впитавшие в себя народный язык, как В. Белов и В. Распутин, живут в России. Вместе с тем  исключительную культурную роль языка  неоднократно подчеркивал живший в  США И. Бродский. 

Советская и эмигрантская ветви русской литературы сходны даже некоторыми чертами литературного  процесса. Обе достигли вершин в 20-30-е  годы. Затем советскую литературу все больше губят тоталитаризм и  «культурная революция», т.е. обучение масс грамоте и воспитание новой, советской интеллигенции (о чем  на XVIII съезде партии говорил Сталин и вслед за ним Шолохов), проявившей такие же читательские вкусы и  предпочтения, как у масс. Эмигрантская же литература естественным образом  вымирает, практически не имея «подпитки» до конца второй мировой войны  и второй волны эмиграции, несопоставимой, однако, с первой. Чувствовался и  отрыв от почвы. Лидер кадетов  П. Н. Милюков еще в 1930 г. на литературном вечере, организованном журналом «Числа», говорил «Сейчас, в то время, когда  в России литература возвращается к  здоровому реализму, здесь, в эмиграции, часть литераторов... продолжает оставаться на позициях отрыва от жизни». Перспективы. здорового реализма в России Милюков  переоценил, но в эмиграции воспоминаниями об идеализируемом прошлом жил далеко не один Шмелев. А. Ахматова однажды  сказала «Вы заметили, что с  ними со всеми происходит в эмиграции  Пока Саша Черный жил в Петербурге, хуже города и на свете не было. Пошлость, мещанство, смрад. Он уехал. И оказалось, что Петербург - это рай. Нету ни Парижа, ни Средиземного моря - один Петербург  прекрасен». 

И в России, и в  зарубежье была вызванная трудностями  жизни и сложностью литературного  процесса тяга к объединениям писателей. Первый, правда, единственный в зарубежье, писательский съезд состоялся не в Москве в 1934 г., а в Белграде в 1928-м. И позднее поэт Ю. Софиев, в  конце концов примкнувший к «советским патриотам» и репатриировавшийся в  середине 50-х (через два десятилетия  он умер безвестным в Алма-Ате), «мечтал  о том, чтобы собрать в одну организацию все кружки зарубежной литературы...» В первой половине 30-х Г. Адамович, некогда близкий  к Гумилеву, констатировал падение  авторитета этого поэта, воспринимавшегося  прежде всего как мастер формы, и  приветствовал стихотворение Юрия Терапиано (который тоже испытал  влияние Гумилева), «начинающееся  строкой «Кто понял, что стихи  не мастерство», как своего рода программу... Сам Терапиано провозгласил «человечность» самым главным в стихах и чувствовал отталкивание от «формистов». В СССР о гуманизме, правда, «социалистическом», без осуждения заговорили на Первом съезде писателей в 1934 г., а в 1936-м  прошла так называемая дискуссия  о формализме в литературе и искусстве  с решительным осуждением всего, что причислялось к «формализму», осуждением куда менее цивилизованным, чем споры русских парижан. На творчестве поэтов второй волны эмиграции по биографическим причинам «сказались те или иные «советские» влияния. Так, Елагин и отчасти Анстей находятся в русле Пастернака, а Моршен немного напоминает Багрицкого, но восходит и к Гумилеву». В качестве символического конца старой литературы зарубежья была воспринята смерть И.А. Бунина в 1953 г., а конец 40-х-начало 50-х годов, время позднего сталинизма, ознаменованы предельным, максимальным падением уровня литературы в СССР. 

Таким образом, обе  основные ветви русской литературы эволюционируют по нисходящей от 20-х  к 50-м годам, а во второй половине века вновь медленно поднимаются, достигая неплохого уровня, но едва ли сопоставимого  с уровнем классики XX столетия. Видимо, последствия исторических потрясений, репрессий и войн слишком тяжелы. 

Третья волна эмиграции (конец 60-х - 70-е годы) представляет собой  прямое продолжение советской «оттепельной»  литературы 60-х. Таланты были и в  метрополии и в эмиграции. Количественно  они преобладали в метрополии, но крупнейший поэт И. Бродский и крупнейший прозаик А. Солженицын были высланы  из СССР. В 90-е годы прозаик вернулся в Россию, а поэт умер в Америке. 

Ныне разделенность  прежних ветвей русской литературы - в основном факт исторический. Но распад СССР в конце 1991 г. породил новую  огромную, двадцатипятимиллионную русскую  диаспору со своими сложными проблемами, что, вероятно, еще скажется на литературе будущего. 

При всех важнейших  признаках сходства ветвей русской  литературы XX века различия между ними были, тем не менее, очень велики. Русская литература XX века едина  в своих высших достижениях, в  многообразии творческих принципов, в  жанрово-родовой системе и т.д., но уже тематика и проблематика резко  различают основные массивы текстов, относящихся к разным ветвям. Для  эмиграции было важно прежде всего  сохранение вечных ценностей, которые  были для нее ценностями сугубо духовными. Литература первой волны эмиграции  «стала разрабатывать свою главную  тему - восстановление образа России как  истинного бытия, не «старого» и  «утраченного», но вечного и остающегося  главным в человеческой и народной судьбе». Советская литература поставила  своей задачей всемерно помогать полному преобразованию жизни «Сегодня  до последней пуговицы в одежде  жизнь переделаем снова», - писал  Маяковский. Утопизм преобразователей доходил до идеи победы над смертью. Ею были захвачены и Горький, и  тот же Маяковский, и Платонов, интересовавшийся «учением» Н. Ф. Федорова о будущем  воскрешении «отцов» (Вощев в  «Котловане» собирает в мешок  мертвые останки со смутной мыслью о том же герои писателя любят  мертвых, словно живых, разговаривают  с ними и т.д. - в платоновском творчестве нет однозначной границы между  миром живых и миром мертвых), и др. Отсюда и «научная фантастика»  с разными способами продления  жизни в ином качестве, как у  Александра Беляева с пересадкой акульих жабр ребенку, человеческого  мозга - слону, пришиванием головы погибшего  к другому телу и т.д. 

Естественно, при  «всемирном» размахе тема России, особенно прежней, не только не могла  быть главной - после смерти Есенина  она вообще надолго ушла. Предреволюционная  Россия изображалась главным образом  с осуждением. Тема исторической и  культурной памяти распространилась в  годы «застоя», но преимущественно  обращенная в отдаленные времена  или традиционный крестьянский быт. «Деревенская проза» во многом представляет собой аналог литературе первой волны  эмиграции, но возможна она была только в России. О самой же эмигрантской жизни писатели Советской России, за немногими исключениями («Бег»  Булгакова, «Ибикус» и «Эмигранты»  репатрианта А.Н. Толстого), не писали, и такой глубины понимания  этой жизни, как у В. Набокова или  Г. Газданова, у них не могло быть. В 1927 г. в Москве последний раз  был напечатан роман на материале  эмигрантского быта, написанный вне  СССР - «Жизнь из Фукса» Р.Б. Гуля. 

Эмигрантам первой волны, не видевшим коллективизации, была, по сути, недоступна соответствующая  тема, как и «лагерная», «тюремная». Правда, о трагедии коллективизации  выдающегося по художественным достоинствам произведения вообще нет. Эмигранты  второй и третьей волны внесли в литературу зарубежья свой опыт. Так, роман Сергея Максимова «Денис Бушуев» (1949) и сборник его рассказов  «Тайга» (1952) намного опередили «лагерную  прозу» А. Солженицына и В. Шаламова. Эмигранты знали вторую мировую  войну, но не Великую Отечественную. Они первыми показали противоречия военного времени (Л. Ржевский, В. Юрасов, отчасти Б. Ширяев), однако тема Великой  Отечественной как тема героики  и высокой нравственной чистоты - достояние главным образом советских  писателей. Показательно, что Солженицын, участник Отечественной войны, игнорирует столь важную тему как таковую, вне  связи с лагерной это событие  способствовало общенациональному, общенародному  единению, а Солженицына интересуют истоки и проявления страшного раскола  нации, ставшего самой большой исторической трагедией XX века. Избирательность  подхода очевидна, ведь трагедия второй мировой войны и сама по себе грандиозна. Не чуждой оказалась эта тема и  более молодым, не воевавшим эмигрантам никто из сверстников Г. Владимова, живущих в России, не попробовал написать о войне книгу, подобную владимовскому роману «Генерал и  его армия». 

Русское зарубежье  счастливо избавилось от такой псевдолитературы, как «производственная», литература «о рабочем классе». Сетования на неудачи в области «темы труда» проходят от А. Воронского, М. Горького через весь советский литературный процесс. Как Воронский в 20-е годы («Об индустриализации и об искусстве») жаловался, что «среднего рабочего... в нашей современной литературе почти совсем нет», так и в конце 70-х говорилось (слова подсобного рабочего), что писатели обращают внимание на передовиков и отстающих, а  не на тех, кто дает государственную  норму 100%. Советская литература в  этом отношении интересовалась именно производством, но не жизнью. Шофер  парижского такси Г. Газданов писал  и о рабочих, но всегда - о людях, а не о «производственниках». Нет  в литературе зарубежья и пухлых псевдоэпопей о народе на протяжении десятилетий советской истории  вроде сочинений Ан. Иванова и  П. Проскурина.