Русская литература XX века 20-90-х годов

Русская литература XX века 20-90-х годов 

В конце 10-х и в 20-е годы XX века литературоведы новейшую русскую литературу иногда отсчитывали  с 1881 г. - года смерти Достоевского и  убийства Александра II. В настоящее  время общепризнанно, что в литературу «XX век» пришел в начале 90-х годов XIX столетия., А.П. Чехов - фигура переходная, в отличие от Л.Н. Толстого он не только биографически, но и творчески принадлежит  как XIX, так и XX веку. Именно благодаря  Чехову эпические жанры - роман, повесть; и рассказ - стали разграничиваться в современном понимании, как  большой, средний и малый жанры. До того они разграничивались фактически независимо от объема по степени «литературности» повесть считалась менее «литературной», чем роман, рассказ был в этом смысле еще свободнее, а на грани  с нехудожественной словесностью был  очерк, т.е. «набросок». Чехов стал классиком  малого жанра и тем поставил его  в один иерархический ряд с  романом (отчего основным разграничительным  признаком и стал объем). Отнюдь не прошел бесследно его опыт повествователя. Он также явился реформатором драматургии  и театра. Однако последняя его  пьеса «Вишневый сад» (1903), написанная позже, чем «На дне» Горького (1902), кажется в сравнении с горьковской  завершением традиций XIX века, а не вступлением в новый век.  

Символисты и последующие  модернистские направления. Горький, Андреев, даже ностальгический Бунин - это уже бесспорный XX век, хотя некоторые  из них начинали в календарном XIX-м. 

Тем не менее в  советское время «серебряный  век» определялся чисто хронологически как литература конца XIX - начала XX века, а принципиально новой на основании  идеологического принципа считалась  советская литература, якобы возникшая  сразу после революции 1917 г. Независимо мыслящие люди понимали, что «старое» кончилось уже с мировой войны, что рубежным был 1914 г. - А. Ахматова в «Поэме без героя», где основное действие происходит в 1913 г., писала «А по набережной легендарной  Приближался  не календарный -  Настоящий Двадцатый  Век». Однако официальная советская  наука не только историю русской  литературы, но и гражданскую историю  всего мира делила по одному рубежу - 1917 г. 

Идеологические догматы  рухнули, и теперь очевидно, что художественную литературу измерять главным образом  идеологическими и даже преимущественно  политическими мерками нельзя. Но нельзя их и игнорировать. Из-за грандиозного политического катаклизма единая национальная литература была разделена на три  ветви (беспрецедентный провой истории  случай) литературу, именовавшуюся  советской, «задержанную» (внутри страны) и литературу русского зарубежья. У  них достаточно различные художественные принципы, темы, состав авторов, периодизация. Революция определила чрезвычайно  многое во всех трех ветвях литературы. Но великий раскол произошел не в  октябре-ноябре 1917 г. Пользовавшаяся льготами со стороны новых властей «пролетарская» поэзия, возникшая раньше, при всех потугах осталась на периферии литературы, а определяли ее лицо лучшие поэты  «серебряного века» 

А. Блок, Н. Гумилев, А. Ахматова, В. Ходасевич, М. Волошин, В. Маяковский, С. Есенин, внешне как бы затаившиеся  М. Цветаева и Б. Пастернак. Разруха  первых послереволюционных лет почти  полностью истребила художественную прозу (В. Короленко, М. Горький, И. Бунин  пишут сразу после революции  публицистические произведения) и драматургию, а один из первых после лихолетья  гражданской войны романов - «Мы» (1920) Е. Замятина - оказался первым крупным, «задержанным» произведением, открывшим  целое ответвление русской литературы, как бы не имеющее своего литературного  процесса такие произведения со временем, раньше или позже, включались в литературный процесс зарубежья либо метрополии. Эмигрантская литература окончательно сформировалась в 1922-1923 годах, в 1923 г. Л. Троцкий явно преждевременно злорадствовал, усматривая в ней «круглый нуль», правда, оговаривая, что «и наша не дала еще ничего, что было бы адекватно  эпохе». 

Вместе с тем  этот автор тут же отмечал «Литература  после Октября хотела притвориться, что ничего особенного не произошло  и что это вообще ее не касается. Но как-то вышло так, что Октябрь  принялся хозяйничать в литературе, сортировать и тасовать ее, - и  вовсе не только в административном, а еще в каком-то более глубоком смысле». Действительно, первый поэт России А. Блок не только принял революцию, хоть и понял ее отнюдь не по-большевистски, но и своими «Двенадцатью», «Скифами», статьей «Интеллигенция и Революция», совершенно не «советскими» в точном смысле, тем не менее положил начало будущей советской литературе. Ее основоположник - Блок, а не Горький, которому приписывалась эта заслуга, но который своими «Несвоевременными  мыслями» основал как раз антисоветскую  литературу, а в советскую вписался и возглавил ее значительно позже, так что из двух формул, определяющих русскую литературу после 1917 г., - «От  Блока до Солженицына» и «От Горького до Солженицына» - правильнее первая. У  истоков советской литературы оказались  еще два крупнейших и очень  разных русских поэта - В. Маяковский и С. Есенин. Творчество последнего после революции, при всех его  метаниях и переживаниях, и больше и глубже дореволюционного. В конечном счете все три основоположника  советской поэзии стали жертвами советской действительности, как  и В. Брюсов, принявший революцию  во второй половине 1918 г., и многие другие поэты и прозаики. Но порученное им историей дело они сделали в  советской стране появилась сначала  более или менее «своя», а потом  и действительно своя высокая  литература, с которой не шли ни в какое сравнение потуги «пролетарских  поэтов». 

Таким образом, литература с конца 1917 г. (первые «ласточки» - «Ешь ананасы, рябчиков жуй,  день твой последний  приходит, буржуй» и «Наш марш»  Маяковского) до начала 20-х годов  представляет собой небольшой, но очень  важный переходный период. С точки  зрения собственно литературной, как  правильно отмечала эмигрантская критика, это было прямое продолжение литературы предреволюционной. Но в ней вызревали  качественно новые признаки, и  великий раскол на три ветви литературы произошел в начале 20-х. 

«Рубежом был, - писал  один из лучших советских критиков 20-х годов В. Полонский, - 1921 год, когда  появились первые книжки двух толстых  журналов, открывших советский период истории русской литературы. До «Красной нови» и «Печати и революции» мы имели много попыток возродить  журнал «толстый» и «тонкий», но успеха эти попытки не имели. Век  их был краток старый читатель от литературы отошел, новый еще не народился. Старый писатель, за малым исключением, писать перестал, новые кадры были еще немногочисленны». Преимущественно поэтический период сменился преимущественно прозаическим. Три года назад проза решительно приказала поэзии очистить помещение», - писал в статье 1924 г. «Промежуток», посвященной поэзии, Ю. Тынянов, используя скорее поэтическую метафору. В 20-е годы, до смерти Маяковского, поэзия еще в состоянии тягаться с прозой, которая, в свою очередь, многое берет из поэтического арсенала. Вл. Лидин констатировал, что «новая русская литература, возникшая после трех лет молчания, в 21-м году, силой своей природы, должна была принять и усвоить новый ритм эпохи. Литературным провозвестником (пророчески) этого нового ритма был, конечно, Андрей Белый. Он гениально разорвал фактуру повествования и пересек плоскостями мякину канонической формы. Это был тот литературный максимализм (не от формул и комнатных вычислений), который соответствовал ритму наших революционных лет». В то время первым советским писателям «взорванный мир казался не разрушенным, а лишь приведенным в ускоренное движение» и в немалой мере действительно был таковым на еще не вполне разрушенной культурной почве «серебряного века» грандиозный общественный катаклизм породил исключительный энтузиазм и творческую энергию не только среди сторонников революции, и литература 20-х, а в значительной степени и 30-х годов действительно оказалась чрезвычайно богатой. 

Но с самого начала 20-х годов начинается (точнее, резко  усиливается) и культурное самообеднение  России. В 1921 г. умер от «отсутствия  воздуха» сорокалетний А. Блок и был  расстрелян тридцатипятилетний Н. Гумилев, вернувшийся на родину из-за границы  в 1918-м. В год образования СССР (1922) выходит пятая и последняя  поэтическая книга А. Ахматовой (спустя десятилетия ее шестая и седьмая  книги выйдут не в полном составе  и не отдельными изданиями), высылается из страны цвет ее интеллигенции, добровольно  покидают Россию будущие лучшие поэты  русского зарубежья М. Цветаева, В. Ходасевич  и сразу затем Г. Иванов. К уже  эмигрировавшим выдающимся прозаикам  добавляются И. Шмелев, Б. Зайцев, М. Осоргин, а также - на время - сам М. Горький. Если в 1921 г. открылись первые «толстые» советские журналы, то «августовский культурный погром 1922 года стал сигналом к началу массовых гонений на свободную литературу, свободную мысль. Один за другим стали  закрываться журналы, в том числе  «Дом искусств», «Записки мечтателей», «Культура и жизнь», «Летопись  Дома литераторов», «Литературные записки», «Начала», «Перевал», «Утренники», «Анналы», альманах «Шиповник» (интересный между  прочим тем, что сближал молодых  писателей со старой культурой редактором был высланный Ф. Степун, авторами А. Ахматова, Ф. Сологуб, Н. Бердяев, а  среди «молодых» - Л. Леонов, Н. Никитин, Б. Пастернак); закрыт был и сборник  «Литературная мысль», в 1924 году прекратилось издание журнала «Русский современник» и т.п. и т.д.» Культурное самообеднение  страны в тех или иных формах продолжается (и с конца 30-х едва ли не преобладает) до конца 50-х - начала 60-х годов (1958 год - моральная расправа над автором  «Доктора Живаго» Б. Пастернаком, 1960 - арест романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба») и уже с конца 60-х, когда начинается третья волна эмиграции, возобновляется опять. Эмигрантской же литературе, особенно первой волны, всегда трудно было существовать из-за отсутствия родной почвы, ограниченности финансов и читательского контингента. 

Рубежный характер начала 20-х годов очевиден, но не абсолютен. В некоторых отношениях, например, в области стихосложения, «серебряный век» «жил» до середины 20-х годов. Крупнейшие поэты «серебряного века» (в их же ряду такой необыкновенный прозаик, как Андрей Белый, который  умер в начале 1934 г.) и в советское  время, при всей их эволюции и вынужденном  долгом молчании, в главном сохраняли  верность себе до конца М. Волошин  до 1932 г., М. Кузмин до 1936, О. Мандельштам  до 1938, Б. Пастернак до 1960, А. Ахматова до 1966. Даже расстрелянный Гумилев  «тайно» жил в поэтике своих  советских последователей, пусть  и не стоивших «учителя». «Н. Тихонов  и А. Сурков, каждый на свой лад, перерабатывали интонации и приемы Гумилева в  те годы, когда имя Гумилева было под запретом...». Хотя его прямые ученики и младшие соратники  по перу - Г. Адамович, Г. Иванов, Н. Оцуп и др. - эмигрировали и ряд других молодых эмигрантов испытал его  влияние, в Советской России оно  «было и сильнее и длительнее». Наконец, среди прозаиков и поэтов, пришедших в литературу после  революции, были такие, которых при  любых оговорках трудно назвать  советскими М. Булгаков, Ю. Тынянов, К. Вагинов, Л. Добычин, С. Кржижановский, обэриуты и др., а с 60-х годов, особенно после  появления в литературе А. Солженицына, критерий «советскости» объективно все больше теряет смысл. 

Рассеченная на три  части, две явные и одну неявную (по крайней мере для советского читателя), русская литература XX века все-таки оставалась во многом единой, хотя русское зарубежье знало  и свою, и советскую, а с определенного  времени немало произведений задержанной  на родине литературы, советский же широкий читатель до конца 80-х годов  был наглухо изолирован от огромных национальных культурных богатств своего века (как и от многих богатств мировой  художественной культуры). Русская  культура вплоть до начала 1990-х годов  оставалась литературоцентричной. При  огромных пространствах России и  СССР и трудности (в силу как административных, так и материальных причин) передвижения по ним типичное русское познание - книжное познание. Издавна писатель в России почитался учителем жизни. Литература была больше, чем только и просто художественная словесность. И при царях, и особенно при  коммунистах она во многом заменяла россиянину, а тем более советскому человеку и философию, и историю, и политэкономию, и другие гуманитарные сферы в образах зачастую «проходило»  то, что не было бы пропущено цензурой в виде прямых логических утверждений. Власти, со своей стороны, охотно пользовались услугами лояльных им литераторов. После 1917 г. «руководящая функция литературы получает исключительное развитие, оттеснив и религию, и фольклор, пытаясь  непосредственно строить жизнь  по рекомендуемым образцам...». Конечно, была и сильнейшая непосредственная идеологическая обработка советского человека, но газет он мог и не читать, а к советской литературе хотя бы в школе приобщался обязательно. Советские дети играли в Чапаева, правда, уже после появления кинофильма, юноши мечтали походить на Павла  Корчагина и молодогвардейцев. Революцию  советские люди представляли себе прежде всего по поэмам Маяковского (позже - по кинофильмам о Ленине и Сталине), коллективизацию - по «Поднятой целине»  Шолохова. Отечественную войну - по «Молодой гвардии» А. Фадеева и «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого, а в иные времена - по другим во многих отношениях, но тоже литературным произведениям  Ю. Бондарева, В. Быкова, В. Богомолова, В. Астафьева и т.д. 

Эмиграция, желавшая сохранить свое национальное лицо, нуждалась в литературе еще больше. Изгнанники унесли свою Россию, в большинстве  случаев горячо любимую, с собой, в себе. И воплотили ее в литературе такой, какой ее не могли и не желали воплотить советские писатели. Б. Зайцев в 1938 г. говорил, что именно  эмиграция заставила его и  других понять Родину, обрести «чувство России». Так могли сказать многие писатели-эмигранты. Литература хранила  для них и их детей русский  язык - основу национальной культуры. В  быту они часто должны были говорить на иностранных языках, но, например, И. Бунин, первый русский нобелевский  лауреат, прожив последние три десятка  лет во Франции, французского языка  так и не выучил. Довольно долгое время эмигрантов морально поддерживало чувство некоего мессианизма. Многие из них считали себя хранителями  единственной подлинной русской  культуры, надеялись, что обстановка в России изменится и они вернутся возрождать разрушенную большевиками духовную культуру. В. Ходасевич уже  через десять лет после революции  полагал, что на эту тяжелейшую работу уйдут труды нескольких поколений. 

Установки в разных ветвях литературы были противоположны. Советские писатели мечтали переделать весь мир, изгнанники - сохранить и  восстановить былые культурные ценности. Но утопистами были и те и другие, хотя первые - в большей степени. Построить земной рай, тем более  с помощью адских средств, было невозможно, но невозможно было и вернуть все  на круги своя именно таким, каким  оно было или казалось на временном  и пространственном расстоянии. Что  касается «задержанной» литературы, то тут не было устойчивой закономерности. Тоталитарная власть отторгала и  действительно чуждых ей художников, и верных ее адептов, провинившихся  иногда в сущей малости, а порой  и вовсе не провинившихся. Многое зависело от субъективных причин, от случайностей. «Почему Сталин не тронул Пастернака, который держался независимо, а уничтожил  Кольцова, добросовестно выполнявшего все, что ему поручали» - удивлялся  в своих воспоминаниях И. Эренбург. Среди уничтоженных тоталитаризмом прозаиков и поэтов, чьи произведения тут же вычеркивались из литературы вместе с их именами, были не только О. Мандельштам, И. Катаев, Артем Веселый, Борис Пильняк, И. Бабель, крестьянские поэты Н. Клюев, С. Клычков, П. Васильев и другие не очень вписывавшиеся  в советскую литературу художники, но и большинство ее зачинателей - пролетарских поэтов, многие «неистовые ревнители» из РАППа и огромный ряд  не менее преданных революции  людей. В то же время жизнь (но не свобода творчества) была сохранена  А. Ахматовой, М. Булгакову, А. Платонову, М. Зощенко, Ю. Тынянову и т.д. Часто  произведение вовсе не допускалось  в печать либо подвергалось разгромной критике сразу или спустя некоторое  время по выходе, после «его как  бы исчезало, но автор оставался  на свободе, периодически проклинаемый официозной критикой без опоры на текст или с передергиванием  его смысла. «Задержанные» произведения частично вернулись к советскому читателю в годы хрущевской критики  культа личности», частично в середине 60-х-начале 70-х годов, как многие стихи  Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, «Мастер  и Маргарита» и «Театральный роман» М. Булгакова, но полное «возвращение»  состоялось лишь на рубеже 80-90-х годов, когда российский читатель получил  и ранее скрытые от него (скрытые  за исключением некоторых, преимущественно  бунинских) произведения эмигрантской литературы. Практическое воссоединение  трех ветвей русской литературы к  концу века состоялось и продемонстрировало ее единство в главном высочайшие художественные ценности были во всех трех ветвях, в том числе и в  собственно советской литературе, пока ее одаренные представители искренне верили в утверждаемые ими идеалы, не позволяли себе сознательно лгать, выдавать желаемое за действительное и не подчиняли свое творчество официальной  мифологии, когда ее искусственность  стала уже угрожающей для ума  и таланта.