Исследование личностной зрелости студентов-психологов в процессе профессионального самоопределения

     В другой притче, рассказанной Шахом  же (в сборнике «Волшебный монастырь»), безымянный суфийский Учитель так поясняет асоциальное поведение дервишей (название Маламатиййа, однако, не оговаривается): «Они могут навлекать на себя укоры для того, чтобы показать обычным людям, с какой готовностью те порицают других. Наблюдательные смогут заметить это в себе и, что менее вероятно, осознать. Дервиши могут навлекать на себя упрёки с целью сделать явной для окружающих низменную природу человека».

     Маламатиййа в итоге оказались подвержены критике, причём их же собственным методом: «Человек показной веры намеренно поступает так, чтобы снискать одобрение, в то время как Маламатиййа намеренно поступают так, чтобы оттолкнуть от себя людей. Интересы и действия тех и других направлены на социум, а не на высшую духовную сферу – но, с другой стороны Маламатиййа (равно как и юродивые во Христе) являются такими же духовными наставниками, как и обычные суфии (святые), только они действуют методом от противного – они берут какой-то человеческий порок, переносят его на себя, иногда доводя до абсурдного максимума, и возвращают человеку: смотри, вот каким ты видишься со стороны.

     С социальной точки зрения, люди порицания и тайные святые – это зеркала. Каждый душевнобольной в той или иной степени является практически медиумом, что объясняется довольно просто: не имея своей собственной личности, которая сопротивлялась бы любому тонкому или психическому вторжению извне, он легко даёт приют различным нетелесным сущностям – духам ли, душам ли умерших людей и т.д. В качестве примера можно привести бытующую среди хасидов легенду «о сакральных юродах», которые, производя впечатление людей совершенно безумных, таковыми на самом деле не являются: ««в духе» эти странные косноязыкие пророки временно утрачивают своё Я и вбирают в себя весь мир – так, что в полной мере разделяют горе и радость каждого отдельного человека…»

       Подлинные безумцы, в «сумасшествии» которых присутствует сверхчеловеческий аспект, людям не принадлежат. Несомненно, их откровения, прозрения и наставления предназначены для людей, но помощь, которую они таким образом оказывают заблудшему человечеству, не является их функцией. Она заключается непосредственно в безумии и принадлежности Всевышнему. Чтобы покончить с «сознательными безумцами», снова подчеркнём то обстоятельство, что, встав на этот нелёгкий и несправедливый путь, они уже не должны всецело концентрироваться на достижении собственных целей – самосовершенствовании, просветлении, святости. Отдавая себя Всевышнему, они в равной степени отдают себя и людям, точнее, они продолжают принадлежать им. В противном случае люди порицания (любого вероисповедания), как справедливо отмечают их критики, действительно мало чем отличаются от людей показной веры..

     Дураку  мистики всегда  приписывали служение людям, как минимум демонстрацией им примера как правильно – или неправильно – поступать в той или иной ситуации. Без служения людям добровольное безумие, возможно, является заурядным бегством от мира.  

     Помимо  религиозных безумцев, в культуре также существуют следующие типы дураков.

     Дурак-недотёпа – непременный фольклорный герой пословиц, поговорок, бытовых сказок любого народа. Из-за своей глупости он предпринимает нелепые шаги, противоречащие здравому смыслу, или поступает невпопад, несообразно обстоятельствам, как герой русской сказки, говорящий при выносе покойника «Таскать вам не перетаскать», а при сборе урожая «Канон да ладан». Такой герой (точнее, антигерой) является назидательной иллюстрацией  или объектом насмешки рассказчика.

     Дурак-шут  – одна из наиболее архетипичных фигур культуры, он соединяет в себе черты дурака «настоящего» и только прикидывающегося таким, «валяющего дурака» трикстера. Объединённые нарушением законов логики и социальных норм насмешка, проказа, хитрое плутовство и глупость совместно могут противостоять стабильному, обычному миру, является ли это противостояние вневременным, как у бога насмешки и глупости Момуса, или социально-окрашенным, как у «идиота со справкой» Швейка.

     Дурак-простак, «простодушный дурак» является скорее литературным, чем фольклорным, персонажем. Его наивность, цельность, его естественные чувства могут противопоставляться неестественной для человеческой природы системе ценностей и предрассудкам мира «умных». О том, что действительно важно для человека, он знает больше, чем окружающие его «нормальные» люди. Пример такого героя в современной культуре — Форест Гамп, близок к нему «Идиот» Достоевского — князь Мышкин. Смыкается с этим образом и устоявшееся в XVIII—XIX веках театральное амплуа честного малого-«простака».

     Близко  к позднейшему литературному  «простодушному дураку» стоит любимый  герой русского фольклора, Иван-дурак. Его предполагаемая глупость может и вовсе не проявляется, а может выражаться в «непрактичности», когда Дурак жертвует какими-то ценными благами ради мечты или идеала, не придает значения совершенным подвигам или не умеет доказать их авторство. Нередко в начале сказки он несчастен и обездолен (третий, младший сын, которому не достается ничего). Проявляя, как правило, настойчивость, а нередко и хитрость, Иван-дурак успешно проходит все испытания и к концу сказки вознаграждается богатством, рукой царской дочери и т.п.

      2.2. Соотношение безумия и разума. 

 Противоположность правильного высказывания ложное высказывание. Но противоположностью глубокой истины может быть другая глубокая истина.

        Нильс Бор 

     Безумие как метафора смерти может было характерно для периода, предшествующего земледелию. Все герои и боги, которым присущи свет и мудрость, имеют период помрачения, на короткий срок ими овладевает безумие, случаются разные несчастья и по окончании безумия прекращаются, наступает светлый период восстановления и торжества истины. Хорошей иллюстрацией служат сказки, где герой-дурак живет в бедности, грязи и пренебрежении; но на лбу у Него под грязной повязкой звезда, и вскоре он оказывается царевичем-красавцем, типичным «принцем Солнца». Безумие как метафора – это временное исчезновение света, светила, скрытого под покровом ночи и смерти. Оживление, новое рождение, солнце – это Мудрость, Знание, Безумие, Глупость – тьма, незнание, неведение, Смерть. В мифах безумие называется «божьей болезнью», и оно противопоставляется ясновидению, пророчеству, ведовству. Отсюда стремление просветиться, познать истину, дающую жизнь. В одной сказке крестьянин, похожий на одного богатого дурака, воспользовался его смертью и стал с большим успехом выдавать себя за него, внезапно поумневшего; глупый мертв, живой умен, и это не два человека, а один и тот же. В акте обновления герои умнеют, из дураков становятся мудрыми.

     Добровольное  религиозное безумие, которое принимает на себя последователь божества: человек принимает на себя глупость и становится «эйроном», носителем священной «иронии» и самоунижения. Юродивый – это «блаженный»,- эпитет, специально применяемый к мертвым. Еще у Гомера этот эпитет прилагается только к богам; «блаженные мертвецы» – это не просто умершие в нашем смысле, они – подземные обитатели, жители преисподней, и в этой-то подземности их первоначальное «блаженство», что позднее будет высказано Кардано: «Мудрость, как и все прочие драгоценности, должно вырывать из лона земли» (недаром орфики прилагают к земле эпитет Блаженная; как страна смерти она сохраняет свое значение в фольклоре). «Блаженный» отсюда отождествляется с «глупцом», «дураком»; благо понимается в значении добра и, параллельно, блажи, дури. Функция такого блаженненького, юродивого, шута – направлять на царя инвективу; самые деспотические владыки выслушивают брань дурака, произнесение которой становится его обязанностью, а позднее понимаемой как его право. В религии существуют «праздники дураков» и «праздники сумасшедших»; шуты составляют священные союзы, которые находятся при храме. Блаженный в своей простоте и невинности несет в себе скрытое знание: «Если человек разумный и мудрый различает лишь разрозненные – и оттого еще более тревожные – его образы, то Дурак несет его все целиком, в безупречно сферическом сосуде, в том хрустальном шаре, который пуст для всех, но для него плотно заполнен незримым знанием». Как заметил еще Николай Бердяев: «Мистическое восприятие даётся лишь  безумию, отречению. Только  безумные становятся мудрыми, постигают тайны. <...> Мистический реализм – безумен и требует отречения».

     «Природа  безумия – это одновременно его мудрость и польза; смысл его существования заключается в том, чтобы, вплотную приблизившись к разуму и сделавшись единосущным ему, слиться с ним воедино в некий нерасчленимый текст, в котором можно разобрать лишь одно - целесообразность природы. Тот порядок, какой угодно было природе установить во вселенной, непреложен, и одно лишь можно сказать по этому поводу: чего природа не сумела бы добиться от нашего разума, она добивается от нашего безумия». М.Фуко как сторонник психоанализа утверждает, что «безумие живёт в каждом как тёмная сторона и просыпается только в определенный момент. Безумие становится формой, соотнесенной с разумом, или, вернее, безумие и разум образуют неразрывную и постоянно меняющуюся местами пару: на всякое безумие находится свой разум, его судья и властелин, а на всякий разум – своё безумие, в котором он обретает собственную убогую истину. Оба служат друг другу мерой, отрицают друг друга в бесконечных взаимных отсылках, но и получают друг в друге основание. Безумие превращается в одну из форм самого разума. Оно проникает в него, представая либо одной из его скрытых сил, либо одним из его воплощений, либо некоей парадоксальной формой его самосознания. В любом случае безумие сохраняет определенный смысл и самоценность, лишь находясь в пространстве разума. Иными словами, нет безумия безотносительно к разуму, истина же разума сводится к тому, чтобы на миг приоткрыть безумие, которое он отрицает, и в свою очередь раствориться, затеряться в безумии. В каком-то смысле безумие ничтожно: безумие людей – ничто пред лицом высшего разума, единственного властелина бытия; а пучина первоосновного безумия – ничто, потому что является таковой лишь для бессильного разума человека. Но что первично: разум или безумие? Может быть безумие является продуктом деятельности разума, получения знания – так же как оно является следствием его наличия («Игры разума»). Но «знание не потому играет в глупости столь важную роль, что она, глупость, может хранить в себе какие-то его тайны; напротив, она – возмездие, настигающее беспорядочную и бесполезную ученость» (…знание усиливает отчуждение человека от Божьего мира, способствует вырождению…», К.Юнг ), «или же оно является его первопричиной как первобытное состояние. Ответить на этот вопрос  можно исходя из учения Фрейда и его последователей: так как человек рождается изначально имея только бессознание, а сознание формируется в течение жизни, безумие, осознавая себя, формирует разум (как это описано в «Я и Оно»: мозг человека подобен сосуду с жидкостью, безумие – извержение жидкости сквозь трещины, жидкость – бессознательное, сосуд – сознание, которое формируется из  «затвердевшей» жидкости). Так как сознание необходимо, по Фрейду, для связи с внешним миром, воспринимать который человек долго не в состоянии, при полной потере сознания при обмороке или погружении в сон разум возвращается к «внутриутробной устроенной жизни» («Толкование сновидений», «Введение в психоанализ»): разум стремится вернуться к своим истокам. Таким образом, разум и безумие образуют некий жизненный цикл превращений «из безумия в разум» и «из разума в безумие».

      3. Поэтическое и философское безумие 

  Священное безумие – высшее проявление человеческого.

    Гольдерлин 

  Люди  обычно считают, что  лучше заблуждаться в толпе, чем в одиночку следовать за истиной.

        Клод-Адриан Гельвеций 

     Как в обществе есть две крайности тирания и анархия, так же и для разума есть опасность  экстатического безумия, бессвязности, хаотичности  образов, воображения, и доктринального, ноостатического безумия, его неподвижности, зацикленности на какой-либо сверхценной идее. То есть существуют две половины безумия, два полоумия: поэзия – мир опьяняющих, призрачных образов, и  философия – мир вечных, самотождественных идей.

     В Античную эпоху, начиная с Платона, безумие рассматривалось как «высочайшая способность человеческой души, восходящей над ограниченностью разума». Безумие в платоническом смысле – это не утрата разума, а скорее «освобождение» из его «плена».

     Платон  выделяет три вида безумия: пророческое, молитвенное и поэтическое. О последнем он пишет: «Третий вид одержимости и неистовства – от Муз, он охватывает нежную и непорочную душу, пробуждает её, заставляет выражать вакхический восторг в песнопениях и других видах творчества и, украшая несчётное множество деяний предков, воспитывает потомков. <…> Величайшие для нас блага возникают из неистовства (mania), правда, когда оно уделяется нам как божий дар. <…> Кто же без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот ещё далек от совершенства: творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых». Поэтическое безумие, впервые описанное Платоном, хорошо исследовано в истории культуры, да и само выражение «поэтическое безумие» стало ходовым термином. Это безумие неистовства, экстаза, вольного излияния самых диких образов и фантазий.

     Если  поэтическое безумие (mania ) подрывает устои морали, за что поэты подлежат изгнанию из государства, то безумие философов (monomania) правит самим государством: это безумие не анархии, а идеократии, идей, от имени которых свершаются безумства на государственном и мировом уровне. Если Платон был философом-открывателем поэтического безумия, то писателем-открывателем философского безумия можно считать Джонатана Свифта: «Эпикур, Диоген, Аполлоний, Лукреций, Парацельс, Декарт и другие; если бы они сейчас были на свете, то оказались бы крепко связанными, разлученными со своими последователями и подвергались бы в наш неразборчивый век явной опасности кровопускания, плетей, цепей, темниц и соломенной подстилки. <…> виднейшие из них, как в древности, так и в новое время, большей частью принимались их противниками, да, пожалуй, и всеми, исключая своих приверженцев, за людей свихнувшихся, находящихся не в своем уме, поскольку в повседневных своих речах и поступках они совсем не считались с пошлыми предписаниями непросвещенного разума и во всем были похожи на теперешних общепризнанных последователей своих из Академии нового Бедлама <…> из какого душевного свойства рождается у смертного наклонность с таким горячим рвением предлагать новые системы относительно вещей, которые, по общему признанию, непознаваемы <…> в виде теорий, для которых бедность нашего родного языка не придумала еще иных названий, кроме безумия или умопомешательства <…> Это безумие породило все великие перевороты в государственном строе, философии и религии» («Сказка Бочки» 1704). Для Свифта нет никакой разницы между государственной диктатурой, военной агрессией и философской системой: в их корне лежит особое «бешенство» мысли («Этот отстой паров, который свет называет бешенством, действует так сильно, что без его помощи мир лишился бы двух великих благодеяний: философских систем и насильственных захватов...»).