Творчество Джона Мильтона

                               Один царит, как деспот в  небесах.

Сатана - гораздо более привлекательная  фигура. В нем больше человечности и внутреннего величия. "... Из-под пера поэта-пуританина, мучительном пережившего крушение республики, вышло нечто противоположное его замыслу; тиран и злодей Сатана затмил собою не только Адама, но и Всемогущего с его сыном, на которых Мильтон потратил немало старания, не добившись и в отдаленной форме эффекта, достигнутого в образе Сатаны. Так Сатана стал для читателей Мильтона главным героем его поэмы вопреки замыслу поэта", - пишет Р. Самарин [6, с. 231].

Как заметил еще Драйден (Посвящение перевода "Энеиды", 1697 г.), именно Сатана является героем поэмы. Это - гордый, непокорный дух, не желающий склониться даже перед Богом. Рабское неподчинение несовместимо с его натурой. Восстание против Бога лишило его блаженства небесной жизни, но хотя воспоминание о ней тревожит его иногда, он все же предпочитает свое нынешнее состояние. Ибо, несмотря на муки и страдания, он чувствует себя свободным, не имея над собой никакого властителя.

Героический дух Сатаны прекрасно проявляется  в словах, обращенных к ангелам, разделившим  его падение [5, с. 188]:

                              Что из того, что мы побеждены?

                              По-прежнему непобедима воля

                              С обдуманною жаждою отмщенья,

                              И ненависть бесстрашная и дух,

                              Не знающий вовеки примиренья.

                              Нет, никогда могуществу творца

                              Мы торжества такого не доставим!

                              Склонясь пред ним о милости молить,

                              Боготворить того, кто столь недавно

                              За власть свою пред нами  трепетал -

                              Бесчестием считал бы это я,

                              Позорнейшим, чем самое паденье.

Вместе  с тем Сатане отказывается доступным  чувство, которого не знает суровый  пуританский бог Мильтона, - жалость. Это чувство пробуждается в нем, когда он видит вокруг себя своих  сторонников, "сообщников вины его  ужасной, "жертв, утративших блаженство и вечному страданью обреченных из-за него" [5, с. 189]. Сатана и его приверженцы связаны узами верности и единодушия. Поэт подчеркивает, что падшие ангелы "и в померкшей славе верны оставались" Сатане.

Не то мы видим на небесах. Когда Бог  спрашивает ангелов, кто из них согласен стать смертным, чтобы искупить своими страданиями грех первых людей, то

                                                      хор небесных духов

                            Безмолвствовал, и тихо было в  небе.

                            Никто принять на голову свою

                            Последствия смертельного грех

                            Не пожелал, явясь за человека

                            Ходатаем.

Это заставило  даже свободомыслящего  Лэндора выразить удивление. "Не понимаю, - писал он в "Воображаемых разговорах", - что побудило Мильтона сделать Сатану столь величественным существом, столь склонным разделять все опасности и страдания ангелов, которых он совратил. Я не понимаю, с другой стороны, что могло побудить его побудить сделать ангелов столь подло трусливыми, что даже на призыв творца ни один из них не выразил желания спасти от вечной погибели самого слабого и ничтожного из мыслящих существ" [5, с. 189].

Сказанного  достаточно, чтобы убедиться, что "Потерянный рай" содержит элементы, явно мешающие поэме быть выражением ортодоксальной религиозной точки зрения. Это особенно подчеркнул Шелли, заметивший, что поэма Мильтона содержит в себе философское опровержение той самой системы, которую была призвана поддерживать. "Ничто не может превзойти энергию и величие образа Сатаны... в "Потерянном рае". Ошибочно считать, будто он был предназначен стать общедоступной иллюстрацией воплощенного зла... Мильтон настолько исказил распространенное убеждение (если это можно считать искажением), что не дал своему богу никакого нравственного превосходства на своим дьяволом" ("Защита поэзии"). С мнением Шелли нельзя не согласиться [5, с. 189]. Трудно лишь установить, насколько сознательным было искажение религиозной легенды в поэме Мильтона.

Белинский, также прекрасно понявший революционный  характер "Потерянного рая", считал, однако, что возвеличение Сатаны над  Богом было у Мильтона непреднамеренным. "Поэзия Мильтона, - писал он, - явно произведение его эпохи; сам того не подозревая, он в лице своего гордого и мрачного Сатаны написал апофеозу восстания против авторитета, хотя и думал сделать совершенно другое" ("Взгляд на русскую литературу 1847 г.") [5, с. 190].

Религиозные воззрения Мильтона отличались от общепринятой точки зрения. В "Потерянном рае" бог и ангелы так же материальны, как и люди. В изображении бога Мильтон отходит от христианского  спиритуализма и возвращается к  наивному материализму античного эпоса. Его бог материален, хотя и лишен  тех черт, которые делают столь привлекательными богов античности; это - закостеневший в пуританской суровости громовержец Олимпа.

Откуда  же брал Мильтон краски для своей  палитры? В первую очередь - из окружавшей его действительности, из жизни его  бурной эпохи. Современник грандиозной  исторической борьбы двух общественных сил, он сам весь был пропитан духом  этой борьбы. Именно она придала внутренний пафос его обработке библейского сюжета. Изображая борьбу Сатаны против Бога, Мильтон - скорее бессознательно, чем намеренно, - рисовал ее под влиянием воспоминаний о гражданской войне в Англии  XVII века.

Сатана  и его сподвижники вдохновлены  желанием сокрушить непререкаемый  авторитет Бога. Характерно, что  Сатана, возглавляющий восстание  ангелов против Бога, не подавляет своих сподвижников своей властью. В лагере мятежных ангелов, как его рисует Мильтон, есть своеобразная "демократия"; это проявляется в изображении "совещаний" адских духов. Недаром критики Ролей (Raleigh), характеризуя совет падших ангелов, говорит, что он представляет собой своеобразный "адский парламент". В мятежный ангелах, изображенных Мильтоном, живет дух индепендентов XVII века.

И все  же нельзя сказать, как это думал  Шелли, что поэма Мильтона есть полное опровержение религиозного мировоззрения. Бог является у поэта воплощением  определенных моральных принципов, которые были ему дороги. Сатана, при всей его человечности, страстности  и свободолюбии, все же, как он сам говорит, "добру служить  не будет никогда". Бог предоставляется  Мильтону абстрактным воплощением  принципа добра; образ его, правда, не возбуждает человеческих симпатий, но он символизирует утверждение положительных начал жизни, в отличие от Сатаны, который, по замыслу поэта, должен быть абстрактным воплощением зла.

Но в  том-то и дело, что между замыслом и его воплощением возникло существенное расхождение. Мильтон вышел за пределы  схемы, согласно которой в Боге выражались добрые начала жизни, а в Сатане - зло. В процессе создания поэмы он увлекся теми объективными возможностями, которые открывал избранный им сюжет [5, с. 190]. Борьба Сатаны против небесного царя невольно ассоциируется у него с восстанием пуритан против земного короля, и естественно, что политические симпатии автора "Иконоборца" заставили его с большей симпатией живописать мятежных ангелов. Результатом этого явилось противоречие, составляющее существенную черту всего произведения в целом: пуританин Мильтон отдает все свои симпатии бунтарю Сатане. Это реально существующее противоречие поэмы никакими софизмами критики устранено быть не может. Оно пронизывает собой все произведение и определяет его своеобразие.

Изображение Адама и Евы в "Потерянном рае" является замечательным доказательством духовного родства Мильтона с гуманистами Возрождения. Человек для него, как и для всех  гуманистов, - высшее из земных существ. Он находит теплые краски для изображения любви Адама и Евы. Любовь их полна той огромной силы, которая охарактеризовала эту страсть в понимании гуманистов. И если Адам, узнав о грехопадении Евы, вкушает запретный плод для того, чтобы разделить с ней ожидающую ее кару, то и Ева не менее решительно готова разделить с Адамом все испытания, которые им сулит грядущая жизнь. Когда, изгнанные, они покидают Эдем, Ева говорит Адаму:

                           Веди меня. Последовать готова

                           Я за тобой. С тобой для  меня

                           Повсюду рай, с утратой же  тебя

                           Я все равно утратила бы  рай.

Напрасно  некоторые критики хотят видеть в Адаме и Еве всего лишь преображенных поэтов мещан-пуритан  XVII века. Значение этих двух образов иное. они задуманы поэтом как идеальные мужчина и женщина. В изображении их больше сказался гуманизм Мильтона, чем его пуританство. Любопытно при этом, что по ходу действия поэмы Мильтон несколько изменяет своему пуританскому убеждению о превосходстве мужчины и вынужден отвести Еве не меньшую роль, чем Адаму.

Адам  и Ева изображены как существа, жаждущие знания. Но у Адама - это спокойное любопытство, которое не стремится проникнуть за пределы, установленные богом человеческому познанию. В Еве жажда знания проявляется, как мгновенно вспыхнувшая страсть, возникшая под влиянием речей Сатаны, который уверил ее в возможности уподобиться богам посредством познания добра и зла. Отступая от библейской легенды, где Ева поддается лести Сатаны, Мильтон изображает Еву недоступной лести. Искушение ее у Мильтона состоит в том, что Сатана рисует ей возможность неизмеримого могущества, доступного тому, кто вкусил плод от древа познания добра и зла.

                           Вы из людей должны богами  стать, -

говорит он Еве, убеждая ее в огромном преимуществе, которое дается человеку знанием [5, с. 191].

"Чем  господу познанье не угодно?" - спрашивает хитрый змей Еву,  и ему удается посеять в  ее душе сомнение:

                            Ведь знание есть благо; почему же

                            Нельзя и нам воспользоваться  благом 

                            И мудрости достигнуть чрез  него?

В этот центральный  момент сюжета поэмы, когда происходит символическое событие, от которого зависит вся будущая судьба человечества, Ева выступает  не как легкомысленная женщина, по неразумию и слабости совершающая роковой проступок, но как величественное воплощение человечества, стремящегося к познанию мира. Причина, заставляющая ее решиться на роковой  шаг, выражена поэтом в недвусмысленной  форме, и мы видим, что побуждения Евы в сущности своей и глубоко  человечны и глубоко благородны. Она говорит:

                            Здесь я найду решенье всех  сомнений,

                            Небесный плод, и знание, и вкус

                            Пленяющий, дает собою мудрость.

                            И что же мне мешает, наконец,

                            Вкусить его и с голодом  телесным 

                            И мой духовный голод утолить?

В Еве, которая  ради познания решается рискнуть своим  блаженством и будущим всего  человечества, есть нечто очень родственное  замечательному образу, созданному гуманистом и атеистом Марло, чей Фауст, ради достижения знания и господства над миром, жертвует загробным блаженством и продает свою душу дьяволу. И это совпадение отнюдь не случайно. Оно является лишним свидетельством тесного духовного родства Мильтона с гуманизмом Возрождения.

Если  книги I-III, V-VI имеют своей темой "восстание против авторитета", то остальные песни посвящены философско-этическим проблемам. Эти проблемы Мильтон решает в духе философии гуманизма.

Итак, грехопадение свершилось. Человек утратил свою первобытную невинность, он потерял  земной рай, где обретался до той  поры в счастье и довольстве.

Выиграло  ли человечество от познания добра  и зла? Адам, как бы отвечая на этот вопрос, говорит:

                                Добро и зло познали мы: утратив

                                Добро навек и зло приобретя.

                                О, гибельный познанья плод!

Здесь, по существу, поставлена проблема, которая  столетие спустя волновала молодого Руссо, когда он прочитал объявление о конкурсе на тему: "Содействовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?" И в этом совпадении нет ничего удивительного, ибо вопрос об естественном состоянии и цивилизации возник не в XVIII веке; он занимал умы гуманистов уже в XVI-XVII веках. Пребывание Адама и Евы в раю есть идеальное естественное состояние; оно было утрачено ими, как только они обрели познание добра и зла [5, с. 192]. Это обрекло Адаму и Еву на изгнание из рая. Взамен первобытного состояния они обрели жизнь, полную труда, горя и всевозможных бедствий. В первой время Адаму действительно кажется, что он утратил всякую возможность земного блаженства, но затем настроение его меняется. Он видит зло, проникшее в мире, но находит и нечто очень положительное в той новой форме существования, которая отныне суждена человечеству.

"Все  выходит прекрасным из рук  творца, и все портится в руках  человека", - говорил Руссо, и  с этими словами можно сопоставить  то, что говорит у Мильтона "творец  мира":