Тетралогия Виктора Пелевина как метатекст

      Другой похожий пример содержится  в 9-й главе романа, где рассуждение  Петра о том, как можно с  помощью нескольких намёков и  невнятного разговора нарисовать  «по-настоящему сильную эротическую  сцену» [ЧП, С. 355] подкрепляется самой эротической сценой, выполненной писателем именно в такой манере. Не менее любопытны и те суждения, которые высказывает о записях Пустоты, от лица которого (пусть и в разных ипостасях) ведётся повествование в романе, сам Чапаев. Так, взволнованное обращение, в котором Пётр (а под его маской сам автор) пытается открыть читателю глаза на свою истинную природу оценивается командиром как «довольно дешёвый ход» [ЧП, С. 334], да и в самом ординарце, по мнению Чапаева, «слишком много места занимает литератор» [ЧП, С. 334]. Подобные оценки, данные одними героями романа другим, придают тексту игровой характер и, соответственно, уменьшают степень авторской ответственности за его содержание. (Именно этим стремлением «отгородиться» от своего творения в связи с нарочитой резкостью некоторых звучащих на его страницах высказываний объясняется заявленный уже в предисловии отказ от авторства).

     Та же игра присутствует в  завершающей роман «бредовой»  хронологии «1923-1925» [ЧП, С. 414] и названии странной местности Кафка-юрт, в очередной раз подчёркивающем кошмарный характер воспринимаемой человеком сансарической реальности.

     Характерным примером высказывания, позволяющего обратить внимание  на отдельные части текста, является  суждение Петра о модернистской постановке  «Раскольников и Мармеладов»: происходящий на сцене диалог герой оценивает как «бессмысленный» [ЧП, С. 33], что по принципу противоречия заставляет вчитаться в него внимательнее и обнаружить скрытые в нём важную авторскую идею: именно после критического отзыва Петра в пьесе появляется ехидное замечание Мармеладова о близорукой юности, которая «видит и суть и причину в конечном» [ЧП, С. 33]. Характерно, что уже начало модернистской постановки содержит в себе аллюзию на небольшие стихотворения-«дохи»¹, входящие в состав излагающего учение дзогчен древнего буддийского текста «Царь всетворящий»², в которых носители этого учения сначала называли своё имя, а затем выражали пережитый опыт высшего озарения. По этой же схеме построено начало речи Мармеладова:

Я Мармеладов. Сказать по секрету,

Мне уже  некуда больше идти [ЧП, С. 30].

     Глубокий смысл этих строк  заключается в осторожном намёке  героя на то, что человеческий  ум безграничен и нигде не  пребывает, поскольку пространство  существует внутри него, как одна  из приписанных им вещам категорий. Знаменательно, что именно это высказывание Мармеладова повторит и вышедший из больницы Пётр Пустота в финале книги [ЧП, С. 401].

     Встречаются в романе и другие  вставные произведения, представляющие  собой отступления от основной сюжетной линии, но, тем не менее, весьма значимые в общей смысловой структуре текста.  Прежде всего, это рассказы других пациентов психиатрической больницы. Так, например, история Сердюка помогает писателю выразить свою оценку роли социума в жизни человека. И жутковатая картина, висящая на стене в офисе Кавабаты, и сравнение героя с журавлём, отсылающее к известной песне М. Бернеса об убитых солдатах, и неудавшееся харакири в конце главки служат выражению одной и той же идеи самостоятельно принимаемого на себя человеком социального долга, который затем начинает довлеть над ним и убивает его. Выражается в новелле и не менее важная для писателя идея призрачности воспринимаемого мира: перед лицом смерти герой вдруг осознаёт, что «всё его долгое, полное надежды, тоски и страха человеческое существование было просто мимолётной мыслью, на секунду привлекшей его внимание» [ЧП, С. 245].

     Введение в текст вставных  главок также помогает постмодернисту  коснуться общественно-политических  вопросов и выразить собственный взгляд на то, «как нам обустроить Россию» (выражение А. Солженицына). Так, истории Марии и Сердюка, как уже отмечалось нами выше, служат средством выражения авторского видения перспектив развития страны в случае ориентации её внешней политики на Запад или на Восток соответственно. Особое место по отношению к этой оппозиции занимает история Володина, которую можно рассматривать как пелевинский поиск самобытного национального пути. Вместе с тем, отрыв связанного с ним героя – интеллигентного предпринимателя – от национальных традиций и своеобразие предлагаемой им идеологии, ставящей во главу угла интересы не столько общества в целом, сколько конкретного человека, вполне очевидны.

     Стоит подчеркнуть и то, что основное внимание в данной новелле герой уделяет всё же не новой патриотической идее (о пелевинской деконструкции подобных теорий мы уже говорили в первой главе), а восточной версии  духовности и критике христианства, для беспощадного разоблачения которого с помощью его сниженного сравнения с тюремной зоной и обсуждения на полубандитском жаргоне эта глава и понадобилась.

     Помогает писателю передать основные идеи романа и относящееся к его  метатекстуальному уровню общее композиционное членение книги. Чередование между собой «чапаевских» и «больничных» глав романа соответствует мировому круговороту, ритму смены дня и ночи, а слияние этих двух реальностей в финале знаменует собой освобождение,  выход за его пределы.

     Важную роль играет метатекст  и в романе «Generation «П». Как и «Чапаеву и Пустоте», второй книге тетралогии предпослан эпиграф, который, однако, на сей раз не вымышлен автором, а представляет собой цитату из канадского барда Леонарда Коэна. С её помощью Пелевин обозначает тему романа – «страну и то, что в ней происходит» [GП, С. 9] и подчёркивает принципиальную аполитичность своей позиции («я не правый и не левый» [GП, С. 9]).

     Посвящение «Памяти среднего  класса», который на текущий  момент в России ещё даже  не сложился, позволяет писателю  оценить всё изображаемое в  контексте огромной временной перспективы, взглянув на события из далёкого будущего. Наиболее яркими подтверждениями этому могут служить эсхатологическое название произведения, довольно адекватно переводимое на русский язык как «Поколение Конца», и датировка являющегося ключом к пониманию произведения статьи Че Гевары – «вечность, лето» [GП, С. 133]. 

     Прежде всего, напомним, что, как отмечает А. Долин, название пелевинского текста почти точно повторяет собой название романа Дугласа Коупленда «Generation X» [Долин], однако сходство данных текстов на этом и заканчивается, ибо сюжет и проблематика этих двух произведений не имеют между собой ничего общего. Знаменательно, однако, что сам принцип цитирования как такового, без отсылки к смысловой стороне служащего материалом для аллюзии текста, является, на наш взгляд, характерной чертой всей постмодернистской литературы. Следует обратить внимание и на то, что существует несколько вариантов прочтения названия книги, поскольку загадочную букву «П» можно интерпретировать по-разному, что также типично для постмодернизма вообще и, как показывает аналогичная вариативность именования первого романа тетралогии, для текстов Пелевина в частности.

     Согласно первому, наиболее простому  варианту истолкования названия  второй книги «четверокнижия», который представлен на первых страницах романа,   буква «П» обозначает пепси-колу, символизирующую собой ориентацию нового поколения на  либерально-демократические ценности Запада. (Связь между этим напитком и взглядами подрастающей постсоветской молодёжи обозначена в известном рекламном слогане: «Новое поколение выбирает «Пепси»). Вторая интерпретация названия складывается из рассуждений Татарского о public relations – отношениях людей друг с другом [GП, С. 149], в котором взаимодействие заказчиков и создателей рекламы с потребителями описывается криэйтором как «замкнутый круг»: «Мы впариваем им  это (разные товары – А. Г.) с экрана, а они потом впаривают это друг другу и нам, авторам» [GП, С. 150]. Таким образом, буква «пи», обозначающая в математике число, необходимое для вычисления длины окружности и площади круга, оказывается указанием на общество, в котором правит «пиар», в том числе и «чёрный».

     Характерно, что именно чёрный  цвет приобретает в конце «Священной  книги оборотня» Саша Серый, когда превращается из волка в собаку с пятью лапами – пса П…здеца, с которым связан третий, пожалуй, наиболее значимый смысл названия романа «Generation «П». Ясным указанием на него являются слова Вавилена Татарского Сейфуль-Фарсейкину: «…Может быть, все мы вместе и есть эта собачка с пятью лапами? И теперь мы, так сказать, наступаем» [GП, С. 330].

     Тексту романа предшествует небольшое  примечание, в котором не последнее место занимает фраза «Названия товаров и имена политиков не указывают на реально существующие рыночные продукты» [GП, С. 7], отождествляющая политиков с товарами и, кроме того, косвенно указывающая на отсутствие реального существования чего бы то ни было. Особого внимания заслуживает также предупреждение о том, что «мнения автора могут не совпадать с его точкой зрения» [GП, С. 7], объясняющее множественность представленных в романе оценок происходящего, образующих своего рода ризоматическую структуру.

     Носитель одной из наиболее существенных точек зрения обозначен в романе как вызванный его героем -  рекламным агентом Вавиленом Татарским - с помощью волшебной планшетки дух Че Гевары, иногда достаточно чётко отождествимый со скрывающимся под безликим «мы» повествователем. Приписанный ему текст с замысловатым названием «Идентиализм как высшая стадия дуализма» посвящён разоблачению пустоты личности современного человека – identity – и представляет собой что-то вроде современного переложения основных идей буддийской «Сутры Сердца Праджняпарамиты», намёком на которую, помимо самого содержания, служит упоминание о «собравшихся» [GП, С. 113] «соратниках» [GП, С. 114] (примечательно, что точно так же – «соратницами» - называет своих коллег А Хули [СКО, С. 45]), отсылающее к представлению о буддах и бодхисаттвах, собирающихся для встречи с мудростью¹. П. Левин характеризует её как «внутритекстовый комментарий» [Левин] к роману. О важности статьи Че Гевары, содержащей в себе разворачиваемую и конкретизируемую далее в тексте романа базовую авторскую концепцию, свидетельствует то, что производное от термина identity понятие «и-ден-тич-ность» употребляет в своей речи «новый русский» Вовчик Малой. Знаменательно, что упоминается identity и в романе «Числа» [Ч, С. 81].

     Примечательно, однако, что позиция  Че подвергается в романе критике  со стороны другого значимого героя – уже встречавшегося читателю в «Чапаеве и Пустоте» Ургана Джамбона Тулку Седьмого, который осуждает героя за то, что тот «не вполне буддист и поэтому для буддиста не вполне авторитет» [GП, С. 181].

     Важно отметить вместе с тем, что никакого существенного опровержения идей, приписанных Че Геваре, в тексте не представлено, напротив, в других главах романа мы находим никак композиционно не выделенные фрагменты «чужой речи», развивающие основные положения статьи об идентиализме. Так, в начале главы «Институт пчеловодства» [GП, С. 198] говорится о действии орального, в начале главы «Исламский фактор» [GП, С. 246]  – о работе анального, а в середине главки «Критические дни» [GП, С. 303] - о механизме вытесняющего вау-факторов в уме орануса.

     Встречаются в романе и другие  метатекстуальные указатели, организующие  структурное построение текста  – «три загадки Иштар», которые  якобы должен был разгадать  житель Вавилона для того, чтобы  подняться на зиккурат и стать  мужем Иштар [GП, С. 62-63]. Ими оказываются найденные Татарским по дороге к вершине башни недостроенной электростанции пачка сигарет «Парламент», напоминающая об истории с созданием рекламного ролика для этого продукта, монетка с портретом Че Гевары, указывающая на его статью, и точилка для карандашей в форме телевизора, отсылающая к рассказу о создаваемых с помощью телевидения виртуальных политиках.

     Обращает на себя внимание  и та интересная особенность,  что в плане авторской оценки  изображаемого роман «Generation «П» демонстрирует больший плюрализм мнений и, соответственно, больше соответствует «канонам» постмодернизма (если в постмодернизме можно говорить о канонах), чем, например, «Чапаев и Пустота» или «Священная книга оборотня». Если в данных текстах чётко проводятся буддийские идеи, а христианство подвергается резкой критике, то здесь главной мишенью автора являются процессы экспансии экономики в человеческое сознание, деконструкция которых реализуется не только с буддийских, но и с христианских (слова Гиреева о Боге во сне Татарского) и исламских (глава «Исламский фактор») позиций.

     Наибольший объём метатекстуальной  информации сосредоточен в последней  главе романа «Туборг Мэн», представляющей  собой своего рода краткий  конспект всего текста, перечень  его основных идей. Так, здесь возникают «небрежно прочерченный контур молочной железы» [GП, С. 333] – эмблема фирмы «силикон-графикс», символизирующей тотальный обман населения, осуществляемый СМИ, упоминается слёт «радикальных фундаменталистов всех мировых конфессий» [GП, С. 334], наконец, дана отсылка к буддийской теории перерождений и демонстрируется природа страдания, которая им присуща (эта мысль содержится в заставляющем не очень-то чувствительного «живого бога» плакать рекламном клипе для пива «Туборг» и упоминании о слухах про идущих один за другим тридцати Татарских).