Серебряный век в русской литературе

Мелодия стихотворения  сродни спокойствию и грациозности жирафа. Звуки неестественно протяжны, мелодичны, дополняют сказочное  описание, придают повествованию  оттенок волшебства. В ритмическом  плане Гумилёв использует пятистопный  амфибрахий, рифмуя строки при помощи мужской рифмы (с ударением на последнем слоге). Это в сочетании  со звонкими согласными позволяет автору более красочно описать изысканный мир африканской сказки.

В “Романтических цветах”  проявилась и другая особенность  поэзии Гумилёва — любовь к стремительно развивающимся героическим или  авантюрным сюжетам. Гумилёв — мастер сказки, новеллы, его привлекают знаменитые исторические сюжеты, бурные страсти, эффектные и внезапные концовки. С ранней юности он придавал исключительное значение композиции стихотворения, его  сюжетной завершённости. Наконец, уже  в этом сборнике Гумилёв выработал  собственные приёмы поэтического письма. Например, он полюбил женскую рифму. Обычно русские стихи строятся на чередовании мужских и женских  рифм. Гумилёв во многих стихотворениях использует только женскую. Так достигается певучая монотонность, музыкальность повествования, плавность:

Следом за Синдбадом-Мореходом 
В чуждых странах я собирал червонцы 
И блуждал по незнакомым водам, 
Где, дробясь, пылали блики солнца    [“Орёл Синдбада”, 1907 г.]

Недаром В.Брюсов писал  по поводу “Романтических цветов”, что  стихи Гумилёва, “теперь красивы, изящны и, большею частью, интересны  по форме”.

В свой первый приезд в Париж Гумилёв посылал стихи  в Москву, в главный журнал символистов  “Весы”. Тогда же он начал издавать свой собственный журнал “Сириус”, пропагандирующий “новые ценности для  изысканного миропонимания и  старые ценности в новом аспекте”.

Любопытно и то, что  он заинтересовался путешествиями, но не абстрактными походами за далёкие  моря, а путешествием в конкретную страну — Абиссинию (Эфиопию). Страну, ничем не примечательную, нищую и  с весьма напряжённой военно-политической обстановкой. Тогда эту частичку чёрного континента разрывали между  собой Англия, Франция и Италия. Словом, для романтического путешествия  фон был не самым подходящим. Но объяснением быть могут несколько  причин: Абиссиния — страна предков  великого Пушкина, и чернокожие абиссинцы  были тогда большей частью людьми православными. Хотя отец отказал предоставить деньги, Николай совершил несколько  поездок в Абиссинию.

Оставив в 1908 году Сорбонну, Гумилёв возвращается в Петербург  и полностью отдаётся творчеству, активно общается в литературной среде. В 1908 году он затевает собственный  журнал — “Остров”. Можно полагать, что название должно было подчёркивать отдалённость Гумилёва и других авторов  журнала от современных им литераторов. На втором номере журнал лопнул. Но позже  Гумилёв познакомился с критиком Сергеем Маковским, которого он сумел  зажечь идеей создания нового журнала. Так появился “Аполлон” — один из интереснейших русских литературных журналов начала века, в котором  вскоре были опубликованы декларации акмеистов. Он публикует в нём  не только свои стихи, но и выступает  как литературный критик. Из-под  пера Гумилёва выходят прекрасные аналитические  статьи о творчестве его современников: А. Блоке, И. Бунине, В. Брюсове, К. Бальмонте, А. Белом, Н. Клюеве, О. Мандельштаме, М. Цветаевой.

В 1910 году, вернувшись из Африки, Николай издаёт книгу  “Жемчуга”. Стихотворение, как это  обычно бывает у символистов (а в  “Жемчугах” он ещё следует поэтике  символизма), имеет множество смыслов. Можно сказать, что оно о недоступности  суровой и гордой жизни для  тех, кто привык к неге и роскоши, или о несбыточности всякой мечты. Его можно толковать и как извечный конфликт мужского и женского начал: женское — неверно и изменчиво, мужское — свободно и одиноко. Можно предположить, что в образе царицы, призывающей героев, Гумилёв символически изобразил современную поэзию, которая устала от декадентских страстей и хочет чего-то живого, пусть даже грубого и варварского.

Гумилёва категорически  не устраивает мельчающая, скудная  русская да и европейская действительность начала века. Его не занимает быт (житейские сюжеты редки и взяты скорее из книг, чем из жизни), любовь чаще всего мучительна. Иное дело — странствие, в котором всегда есть место внезапному и загадочному. Истинным манифестом зрелого Гумилёва становится “Путешествие в Китай” (1910 г.):

Что же тоска нам  сердце гложет, 
Что мы пытаем бытиё? 
Лучшая девушка дать не может 
Больше того, что есть у неё. 
 
Все мы знавали злое горе, 
Бросили все заветный рай, 
Все мы, товарищи, верим в море, 
Можем отплыть в далёкий Китай.

Главное для Гумилёва — смертельная тяга к опасности  и новизне, вечный восторг перед  неизведанным.

Начиная с “Жемчугов”, поэзия Гумилёва — попытка прорваться за видимое и вещественное. Плоть для лирического героя Гумилёва — тюрьма. Он с гордостью произносит: “Не прикован я к нашему веку, / Если вижу сквозь бездну времён”. Видимый мир – только ширма иной реальности. Вот почему Ахматова называла Гумилёва “визионером” (созерцателем тайной сущности вещей). Страна, о которой говорится в “Путешествии в Китай” — менее всего буквальный Китай, скорее символ загадочности, непохожести на то, что окружает героев стихотворения.

Его излюбленные  охотники за неведомым научились сознавать предел своих возможностей, своё бессилие. Они уже готовы признать, что

…в мире есть иные области, 
Луной мучительной томимы. 
Для высшей силы, высшей доблести 
Они навек недостижимы.   [“Капитан”, 1909 г.]

В этом же году Анна Ахматова и Николай Гумилёв заключили  брачный союз, знакомы они были ещё с Царского Села, и их судьбы неоднократно пересекались, к примеру, в Париже, где Гумилёв, будучи студентом  Сорбонны, умудрился издавать небольшой  журнал “Сириус”. Анна Ахматова печаталась в нём, хотя весьма скептически относилась к затее своего близкого друга. Журнал вскоре развалился. Но этот эпизод из жизни  Гумилёва, характеризует его не только как поэта, фантазёра, путешественника, но и как человека, желающего делать дело.

Сразу же после свадьбы  молодые отправились в путешествие  в Париж и вернулись в Россию только осенью, почти через полгода. И как это не покажется странным, почти сразу по возращению в столицу  Гумилёв совершенно неожиданно, бросив дома молодую жену, уезжает вновь  в далёкую Абиссинию. Эта страна загадочно странно притягивает  поэта, тем самым порождая различные  слухи и толкования.

В Петербурге Гумилёв  часто бывал на “Башне” Вячеслава  Иванова, читал там свои стихи. Иванов — теоретик символизма — опекал молодых литераторов, но при этом навязывал им свои вкусы. В 1911 г. Гумилёв  порывает с Ивановым, ибо символизм, по его убеждению, себя изжил.

В том же году Гумилёв, совместно с поэтом Сергеем Городецким, создаёт новую литературную группу — “Цех поэтов”. В самом названии её проявился изначально присущий Гумилёву подход к поэзии. По Гумилёву, поэт должен быть профессионалом, ремесленником  и чеканщиком стиха.

В феврале 1912 года в  редакции “Аполлона” Гумилёв заявил о рождении нового литературного  течения, которому, после довольно бурных споров, присвоили имя “акмеизм”. В работе “Наследие символизма и  акмеизм” Гумилёв говорил о принципиальном отличии этого течения от символизма: “Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого”. Ангелы, демоны, духи, писал Гумилёв, не должны “перевешивать другие… образы ”. Именно с акмеистами в русский стих возвращается упоение реальным пейзажем, архитектурой, вкусом, запахом. Как бы ни были непохожи друг на друга акмеисты, всех их роднило желание вернуть слову его первоначальный смысл, насытить его конкретным содержанием, размытым поэтами-символистами.

В первых сборниках  Гумилёва очень мало внешних примет тех лет, когда они написаны. Почти  отсутствует общественная проблематика, нет и намёка на события, волновавшие  современников… И вместе с тем его стихи многое добавляют к палитре русского “серебряного века” — они пропитаны всё тем же ожиданием великих перемен, всё той же усталостью от старого, предчувствием прихода какой-то новой, небывалой, суровой и чистой жизни.

Первая акмеистическая книга Гумилёва — “Чужое небо” (1912 г.). Её автор — строгий, мудрый, отказавшийся от многих иллюзий поэт, чья Африка обретает вполне конкретные и даже бытовые черты. Но главное — книга, названная “Чужое небо”, на самом деле говорит уже не столько об Африке или Европе, сколько о России, которая прежде в его стихах присутствовала довольно редко.

Я печален от книги, томлюсь от луны, 
Может быть, мне совсем и не надо героя, 
Вот идут по аллее, так странно нежны, 
Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.   [“Современность”, 1911-1912 гг.]

Без стихов о России не обходятся и его последующее  сборники (“Колчан”, 1915 г.; “Огненный  столп”, 1921 г.). Если для Блока святость и зверство в российской жизни  были неразделимы, взаимно обусловлены, то Гумилёв, с его трезвым, сугубо рациональным умом, мог в своём  сознании отделить Россию бунтарскую, стихийную от богатого, могучего и  патриархального Российского государства.

Русь бредит Богом, красным пламенем, 
Где видно ангелов сквозь дым… 
Они ж покорно верят знаменьям, 
Любя своё, живя своим.   [“Старые усадьбы”, 1913 г.]

“Они” — жители глубинной Руси, которые памятны  поэту по имению Гумилёвых в Слепневе. Не менее искреннее восхищение старой, дедовской Россией и в стихотворении  “Городок” (1916 г.):

Крест над церковью взнесён, 
Символ власти ясной, Отеческой, 
И губит малиновый звон 
Речью мудрою, человеческой.

Дикость и самозабвенность, стихийность русской жизни представляются Гумилёву бесовским ликом его  Родины.

Путь этот — светы  и мраки, 
Посвист разбойный в полях, 
Ссоры, кровавые драки 
В страшных, как сны, кабаках.   [“Мужик”, 1917 г.]

Этот бесовский  лик России иногда заставляет Гумилёва поэтически любоваться им (как в  пронизанном предчувствием великой  бури стихотворение “Мужик”, которое  явно навеяно образом Григория Распутина). Однако чаще такая Россия — дикая, зверская — вызывает у него отторжение и неприятие:

Ты прости нам, смрадным и незрячим, 
До конца униженным прости! 
Мы лежим на гноище и плачем, 
Не желая Божьего пути. 
……………………………………………..... 
Вот ты кличешь: “Где сестра Россия, 
Где она, любимая всегда?”. 
Посмотри наверх: в созвездьи Змия 
Загорелась новая звезда.   [“Франция”, 1918 г.]

Но Гумилёв видел  и другой, ангельский лик — Россию монархическую, твердыню православия  и вообще твердыню духа, мерно и  широко движущуюся к свету. Гумилёв  верил, что его родина может, пройдя очистительную бурю, засиять новым  светом.

Знаю, в этом городке  —  
Человечья жизнь настоящая, 
Словно лодочка на реке, 
К цели ведомой уходящая.   [“Городок”, 1916 г.]

Такой очистительной  бурей казалась Гумилёву Первая мировая война. Отсюда и убеждённость в том, что он должен быть в армии. Впрочем, к такому шагу поэт был подготовлен всей своей жизнью, всеми своими взглядами. И Николай, в каждом путешествии заболевавший, уже в августе 1914 отправился на передовую добровольцем. Авантюризм, желание испытать себя близостью опасности, тоска по служению высокому идеалу (на этот раз – России), по гордому и радостному вызову, который воин бросает смерти, — всё толкало его на войну. Он попал во взвод конной разведки, где с постоянным риском для жизни совершались рейды в тыл врага. Окопные будни умудрялся воспринимать романтически:

И так сладко рядить Победу, 
Словно девушку, в жемчуга, 
Проходя по дымному следу 
Отступающего врага.   [“Наступление”, 1914 г.]

Впрочем, война платила  ему взаимностью: он ни разу не был  ранен (хотя и часто простужался), товарищи его обожали, командование отмечало наградами и новыми чинами, а женщины — подруги и поклонницы – вспоминали, что мундир шёл  ему больше, чем гражданский костюм.

Гумилёв был храбрым  бойцом — в самом конце 1914 года он получил Георгиевский крест IV степени  и звание ефрейтора за смелость и мужество, проявленные в разведке. В 1915 году за отличие его награждают Георгиевским крестом III степени, и он становится унтер-офицером. Николай активно писал на фронте, в 1916 году друзья помогают ему издать новый сборник “Колчан”.

В мае 1917 года Гумилёва назначили в особый экспедиционный корпус русской армии, расквартированный  в Париже. Именно здесь, в военном  атташате, Гумилёв выполнит ряд специальных поручений не только российского командования, но и подготовит документы для мобилизационного отдела объединённого штаба союзнических войск в Париже. Можно найти много документов того времени сходных по стилю написания со стилем Гумилёва, но все они стоят под грифом таинственного “4 отдела”.

Летом того же года Гумилёв  по дороге на один из европейских фронтов  застрял в Париже, а затем уехал  в Лондон, где активно занимался  творчеством. В 1918 году он вернулся в  Петроград.

Тяга к старому  укладу, порядку, верность законам дворянской чести и служения Отечеству —  вот что отличало Гумилёва в смутные  времена семнадцатого года и Гражданской  войны. Выступая перед революционными матросами, он демонстративно читал: “Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя”  — одно из своих африканских стихотворений. Но всеобщий подъём захватил, опалил и  его. Гумилёв не принял большевизма  — он был для поэта как раз  воплощением бесовского лика России. Последовательный аристократ во всём (впрочем, скорее игравший в аристократизм  — но ведь и вся жизнь его  строилась по законам искусства!), Гумилёв ненавидел “русский бунт”. Но он во многом понимал причины восстания и надеялся, что Россия в конце концов выйдет на свой исконный, широкий и ясный путь. А потому, полагал Гумилёв, нужно служить любой России — эмиграцию он считал позором.

И Гумилёв читал  рабочим лекции, собирал кружок “Звучащая  раковина”, где учил молодых писать и понимать стихи, переводил для  издательства “Всемирная литература”, выпускал книгу за книгой. Друзья и  ученики Гумилёва — К. Чуковский, В. Ходасевич, А. Ахматова, Г. Иванов, О. Мандельштам и другие его современники — единодушны: никогда ещё не был поэт так свободен и в то же время гармоничен, многозначен  и ясен.