О доблестях, о подвигах, о славе

* * *

Литературное  развитие на Руси в XV веке определяла борьба за внутреннее раскрепощение личности, главного | объекта и субъекта художественного  творчества. XV век — это время  Андрея Рублева и Феофана Грека, Епифания Премудрого и Пахомия Серба, век, когда русское искусство стояло на пороге возрождения. Растущий интерес к «внутреннему человеку» привел к тому, что в литературе стал господствовать экспрессивно-эмоциональный стиль, Поражающий стремление писателей раскрыть богатство духовного мира героя, установить связь между его помыслами и деяниями, выразить «невыразимое». Ярче всего нтот стиль проявился в агиографическом творчестве Епи-фнния Премудрого (ум. между 1418 и 1422), который долгое время жил в Троице-Сергиевом монастыре, являясь учеником и сподвижником Сергия Радонежского.

      Герои произведений Епифания не затворники и аскеты, а натуры деятельные, кипучие, их подвигам присущ государственный   размах.   Это   миссионер-просветитель Стефан Пермский, который крестит пермяков, составляет 
п.к>уку и переводит на пермский язык книги Священного Писания. Это и основатель Троицкого монастыря Сергий Радонежский,  благословивший  на Куликовскую  битву московского князя Дмитрия Ивановича, чье житие, возможно, тоже принадлежит перу Епифания Премудрого.

      В «Житии Сергия Радонежского», написанном между 1417—1418 годами, Епифаний Премудрый показал, что огромный нравственный авторитет пришел к святому после того, как он в «месте пустынном» в окружении диких зверей и суровой природы совершил подвиг трудничества— «своими руками лес валил», «церковь небольшую поставил», «не имея у себя различных припасов, разве только хлеб и воду из источника». Став игуменом основанного им монастыря, Сергий возлагает на свои плечи тяжелый груз хозяйственных забот, на собственном примере воспитывает в монахах радость «телесного труда».

Епифаний  изобразил святого на широком  фоне общественно-политической жизни эпохи. Сергий Радонежский выступает как поборник идеи централизации русских земель вокруг Москвы, как вдохновитель Дмитрия Донского на Куликовскую битву, как воспитатель целой плеяды 
русских игуменов, основателей общежительных монастырей (Андроникова, Симонова, Саввино-Сторожевского и др.). Созданная им Троице-Сергиева лавра стала средоточием духовной жизни возрождающегося Русского государства. 

      «Житие  Сергия Радонежского»— работа зрелого  агиографа, заботящегося о гармонизации стиля и избегающего излишней экспрессии в изображении святого. Тон жития, спокойный и ровный, становится эмоционально напряженным, когда писатель слагает «славу» новому русскому святому. Виртуоз-стилист, Епифаний Премудрый мастерски использует прием амплификации (нагнетения однородных элементов речи), пытаясь выразить красоту и силу духа Сергия, который «словно светило пресветлое воссиял посреди тьмы и мрака». Святой сравнивается с прекрасным цветком среди терний, с золотом посреди пыли, с кадилом благоуханным и яблоком благовонным. Цепочка из нескольких десятков сравнений завершается искомым определением: Сергий Радонежский— «земной ангел» и «небесный человек». Изысканный стиль «плетения словес» в житии святого не мешает динамичности повествования, не исключает внимания к монастырскому быту, стихии разговорной речи.

      XV век — время великих географических  открытий, не случайно именно на этот период приходится переломный момент в истории жанра древнерусских хождений. Если в XII—XIII веках русские совершали путешествия в Святую землю с паломнической целью и в литературе хождений преобладало религиозно-дидактическое начало («Хождение игумена Даниила»), то начиная с XV века в путевых записках растет светский элемент. Помимо религиозных раритетов и памятников культового искусства, в путевые записки заносятся дорожные приключения, многотрудное хождение в «землю незнаемую», географические и исторические сведения о разных странах и народах. Начинается планомерное и последовательное описание экономики, культуры и быта стран католической Европы и мусульманского Востока. Экзотический мир далекой Индии представал перед русским читателем в «Хождении за три моря» Афанасия Никитина — тверского купца, совершившего путешествие в 60—70-х годах XV века.

      До  «Хождения» Афанасия Никитина в народном сознании и русской литературе существовал образ Индии как сказочно богатой страны, населенной мудрецами; он сложился под влиянием рассказов «Александрии», «Сказания об Индии богатой», «Слова о рахманах». Понятно, почему именно в Индию направляет свой путь купец, когда в устье Волги русские корабли с товарами были разграблены степными кочевниками: «И мы, заплакав, да розошлися кто куда: у кого что есть на Руси, тот пошел на Русь; а кто должен, тот пошел, куда глаза глядят». Пути назад не было, ибо в Твери Афанасия ожидали разорение и долговая тюрьма. Природная любознательность, купеческий практицизм и предприимчивость, твердость и решительность характера, не сломленного ударами судьбы, — вот, что толкает Никитина в путешествие «за три моря». Переплыв Каспийское и Индийское моря, пройдя Персию, он достиг самого центра Индостана.

      Реальный  «портрет» Индии, созданный тверским купцом, развеял представление русских об этой стране как «земном рае», где все счастливы и «нет ни татя, ни разбойника, ни завидлива человека». С болью рассказывает Афанасий Никитин о войнах, потрясавших Индию; он глубоко переживает свое положение «гарипа», неполноправного чужеземца. В изображенной им Индии царят социальное неравенство и религиозная рознь: «сельские люди очень бедны, а бояре власть большую имеют и очень богаты»; мусульманский хан «ездит на людях», хотя «слонов у него и коний много добрых»; «а разных нер люди друг с другом не пьют, не едят, не женятся».

      Русского  путешественника поражают нравы  и быт чужой страны. В путевых  записках он отмечает, что кожа у местных жителей «черна» («Куда я ни иду, за мною людей много, да дивятся белому человеку»); «мужчины и женщины все нагие», «а дети родятся каждый год»; и пищу употребляют много «трав розных» и едят правою рукою. Подробно описывает автор «Хождения» роскошь гултанского дворца, вооружение индийской армии, особенности климата страны, ежегодный базар близ Бидара, куда он отправляется, чтобы «посмотреть товаров на Русскую землю». С полным правом можно говорить об энциклопедичности содержания путевых записок Афанасия Никитина. Строгий документализм изложения в «Хождении» нарушает включение местных легенд о птице «гукук», которая предвещает человеку смерть, и об обезьяньем князе, имеющем свое войско: если кто обезьян обидит, они жалуются своему князю, а тот посылает на обидчика рать; «и они, к городу придя, дома разрушают и людей убивают».

      Путевые записки Афанасия Никитина имеют  автобиографический характер, причем особого рода. Они передают душевные переживания и настроения автора. На чужбине у русского путешественника обостряется чувство родины, причастности к православному миру. Далекий от религиозного фанатизма, он признает священное право других народов верить в своих богов, описывает буддийские святыни в Парвате, мусульманские обычаи, индийские касты, замечая, что «правую веру» только «Бог ведает». На чужбине Никитин сохраняет верность родине, образ которой свято хранит в своем сердце: «Русская земля, да будет Богом хранима!.. На этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи Русской земли несправедливы. Да станет Русская земля благоустроенной и да будет в ней справедливость!» Однако вернуться в родную Тверь Афанасию было не суждено, он умер на пути домой, «Смоленска не дошед».

      «Хождение за три моря» необычно по своему стилю. Ему чужда риторическая украшенность, основу его составляет разговорная речь, причем русские слова перемежаются в ней с иностранными (арабскими, персидскими, турецкими). Появление в тексте «Хождения» иноязычных элементов, в том числе и в молитвословиях, объясняется либо тем, что этого требовало изображаемое автором чужое для него пространство, либо тем, что не по-русски Афанасий записывал свои не вполне ортодоксальные мысли по религиозным и политическим вопросам. Для стилевой манеры путевых записок об Индии характерны предельный лаконизм и точность описаний. В книге тверского купца, дилетанта в литературном деле и поэтому свободного от канонов церковно-учительной и официальной светской литературы, намечались новые пути в развитии формы «хождения». Они были связаны с процессом обмирщения жанра, активизацией его взаимодействия с деловой прозой, а также ростом автобиографического начала.

      XV век в истории русской литературы  ознаменован растущим интересом к беллетристическому чтению, к жанру историко-легендарной повести, особенно той ее разновидности, где главной проблемой является вопрос о характере власти и нравственном облике правителя. Эта свойственно, например, «Повести о мутьянском воеводе Дракуле», созданной в конце XV века дьяком Федором Курицыным. Известный еретик и крупнейший дипломат, он возглавлял в 80-е годы русское посольство в Венгрию и Молдавию. Там он мог услышать предания о Дракуле и использовать их в своей повести.

      На первый взгляд, произведение — типичная историческая повесть. У героя повести есть реальный прототип — правитель Румынии XV века Влад, по прозванию Цепеш («сажатель на кол») или Дракула (то есть «Дьявол»), о жестокости которого в Европе ходило много легенд. «Повесть о Дракуле» — оригинальная обработка одного из «бродячих сюжетов» мировой литературы, отличающаяся от немецких и венгерских произведений на эту тему.

      Написанная  в форме посольской «отписки», повесть  состоит из ряда рассказов, похожих на исторические анекдоты, в основе которых лежит диалог. Судьба того, кто полет беседу с Дракулой, мудрым, не терпящим обмана и лицемерия правителем, часто зависит от его находчивости и смелости. Одним из главных мотивов повести является мотив испытания, «соревнования умов», ибо жестокость в Дракуле сочетается с остроумием, его речи загадочны, иносказательны. Прежде чем сжечь нищих, он спрашивает их, хотят ли они стать «беспечальными» и пив чем не испытывать нужды, подразумевая, что только смерть может избавить человека от всех бед и забот.

      Грозный владыка искореняет зло в своей  земле, в какой бы форме оно ни встречалось: ленивой жене, чей муж ходит в рваном платье, по его приказу отрубают руки; он велит казнить воинов, раненных в спину, а послам, не снявшим перед ним шляпы, прибить их к головам; сжигая нищих и калек, Дракула делает свое государство богатым, а народ здоровым.

      Ученые  по-разному определяли идейный смысл  «Повести о Дракуле»: одни видели в ней осуждение тирании, усматривая в «шутках» Дракулы отрицание самого принципа нравственной нормы, другие — апологию сильной власти. Существование столь противоположных мнений объясняется тем, что «Повесть» — произведение беллетристики, а не публицистики, где автор прямо высказывает свое отношение к герою. «Повесть» выносила на всенародное обсуждение вопрос о том, каким подобает быть русскому государю, милостивому или «грозному», вопрос, который станет одним из главных в русской публицистике грядущего столетия.

* * *

      XVI столетие — век торжества идеи  централизации русских земель вокруг Москвы, образования многонационального по своему характеру государства, которое по своим размерам начинает превосходить Священную Римскую империю, Францию, Англию, Испанию — могущественные европейские державы того времени. Возникает и крепнет уверенность в том, что Московское государство превращается в центр всего православного мира. В связи с завоеванием Османской империей Византии и порабощением южнославянских стран, а также в связи с ростом национального самосознания русского народа складывается концепция «Москва— третий Рим», афористически сформулированная в послании старца Филофея на звездочетцев, немецких астрологов: «Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти» (два Рима — это павшие Римская и Византийская империи, преемницей которых мыслится Московское государство).

      На XVI век приходится небывалый расцвет  публицистики, что объяснялось остротой социально-политической борьбы эпохи. Ее реформаторский дух в условиях, когда Русская земля «замешалася» и «старые обычаи поисшаталися», сказался в стремлении сделать решение государственных проблем предметом дискуссии. Русская литература XVI столетия находилась в поиске новых форм и средств воздействия на общественное сознание. Обновление жанровой системы во многом шло за счет размывания границ между художественной и деловой прозой, широким использованием жанров монастырского устава и духовной грамоты, дипломатического послания и церковного постановления. Их документальная форма легализовала появление публицистического вымысла, политических легенд.

      В недрах русской публицистики стали  складываться авторские стили, что  ослабляло диктат единого для  писателей жанрового канона, сдерживающий развитие литературы. Стиль сочинений главы «воинствующей церкви» Иосифа Волоцкого (ум. 1515) деловит и директивен, а главная задача творчества писателя — защита института монашества и привилегий церкви. Главный идейный противник Иосифа — Вассиан Патрикеев (ум. после 1531), известный государственный деятель, ставший монахом по неволе, обращает острие сатиры против монастырей, владеющих землями и живыми душами.

      Самое яркое и сложное явление в  русской публицистике XVI века —   творчество Ивана IV Грозного (1530— 1584). Стиль посланий царя не прост, богат контрастами. В нем сталкиваются разные языковые стихии, прямо противоположные чувства: искренность и лицедейство, изысканность речи и грубая брань. Если Иосиф Волоцкий был способен менять стиль от послания к посланию в зависимости от адресата, то у Ивана .Грозного эти изменения происходят в пределах одного произведения. Послание в Кирилло-Белозерский монастырь игумену Козьме «с братией» (1573) царь открывал в уничижительном для себя тоне: «Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному! Кто я такой, чтобы покушаться на такое величие?» — вспоминая, что когда-то он думал о пострижении в этом монастыре, пытал-ел организовать опричнину наподобие монашеского ор-дона. От роли «пса смердящего», худшего из грешников Иван Грозный резко переходил к обличению монастырских порядков: «А над гробом Воротынского церковь Поставили — над Воротынским-то церковь, а над чудотворцем (Кириллом) нет.» Царя беспокоило, что ссыльные бояре пользуются в монастыре свободой и имеют привилегии. По его словам, и десятый холоп в келье Боярина Шереметева ест лучше братии, которая обедает в трапезной. Иван Грозный опасался превращения монастырей в оплоты боярской оппозиции. Вот почему он обращался к воспоминаниям о прошлом, когда в монастыре царил строгий устав. Ему, опоздавшему к ужину в летнюю пору, когда не отличить дня от ночи, келарь отказал в еде, с достоинством заявив: «... сейчас ночь, взять негде. Государя боюсь, а Бога надо больше бояться». В конце послания прорывается гнев царя, которого беспокоят «злобного ради пса Василья Собакина», «бесова сына Иоанна Шереметева», «дурака и упыря Хабарова» — опальных и ссыльных бояр.