О доблестях, о подвигах, о славе

      Монголо-татарское  нашествие, отбросившее Русь на несколько  веков назад в ее социально-политическом и культурном развитии, по словам академика  Д. С. Лихачева, «сжимает» русскую литературу XIII—XIV веков «до одной темы, но тема эта проявляется с необыкновенной интенсивностью» в произведениях разных жанров (воинские повести, слова и поучения, жития святых), созданных в разных русских «уделах». Перечисляя испытания, обрушившиеся на Русскую землю: «приде на ны языкъ немилостивъ», «землю нашу опустошили, и грады наши полонили, и церкви святыя разорили, отцов и братьев наших убили, над матерями нашими и сестрами надругались», — писатели задумывались над вопросами, кто виноват в случившемся и как «избыть беду». Для большинства из них вражеское нашествие — это наказание, ниспосланное Богом за грехи русских, спасение народа они видели в нравственном очищении и молитвенном подвиге.

      Автор «Повести о разорении Рязани Батыем», одного из поэтических шедевров рязанской областной литературы, предлагал другой путь борьбы с монголо-татарским игом. Проникнутая пафосом воинской доблести, «Повесть» утверждала идею защиты Родины всем миром и до конца, до гибели последнего воина. Это своеобразный реквием, где тема разорения и смерти Рязани перерастала в тему бессмертия русского народа.

      Композиция  «Повести» отличается сложностью, так  как произведение складывалось на протяжении десятилетий и в нем много позднейших вставок и наслоений. Очевидно, что она была составлена не сразу после нашествия Батыя, ибо рассказ о многих событиях ведется по памяти, с опорой на фольклорную традицию. Эпически сближены в противостоянии врагу живые и мертвые к 1237 году рязанские князья, все они выступают в «Понести» как братья. Однако острота переживания изображаемых событий и ряд исторических подробностей свидетельствуют в пользу датировки произведения первой половиной XIV века.

      В первой части «Повести», где рассказывается о появлении полчищ Батыя на границах Рязанской земли, перед нами разворачивается трагическая история семьи рязанского князя Федора. Он возглавил посольство к Батыю и принял мученическую смерть. Молодая жена князя Евпраксия не захотела пережить мужа и с сыном Иваном на руках «бросилась из превысокого терема своего... прямо на землю и разбилась до смерти». Во второй части «Повести» трагедия семьи перерастает в трагедию города, не покорившегося завоевателям. Хотя рязанцы бьются, как былинные богатыри, «один с тысячей, а два — с десятью тысячами», героизм сопротивления! не может остановить орд Батыя, и от Рязани остаются «дым, и земля, и пепел». Трагедия становится общерусской в третьей части произведения, посвященной подвигу Евпатия Коловрата. Известие о нашествии Батыя застало Евпатия в Чернигове, с небольшой дружиной он нагнал войско Батыя под Суздалем и неожиданно нанес ему удар с тыла, со стороны выжженной врагом земли. От страха татары стояли «яко пияны», думая, что восстали мертвые. Забить Евпатия им удалось лишь с помощью стенобитньпх орудий. Тело героя Батый выдал для погребения русским, уважая воинскую доблесть врага: «Мы со многими царями, во многих землях, на многих битвах бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, и отцы наши не рассказывали нам. Эти люди крылатые, не знают они смерти» ,. Жизнеутверждающе звучит последняя часть «Повести», когда Ингварь Ингваревич после плача и похорон защитников Рязани берется за трудное дело возрождения города. Завершающий аккорд произведения — похвала рязанским князьям убеждает в былой славе Руси, что служат гарантом грядущих побед над врагом.

      Тема  смерти связывает воедино , все части  «Повести», а образ «смертной  чаши» становится центральным образом-символом. Трижды в произведении звучит рефрен «все равно умерли и единую чашу смертную испили»; семь раз в качестве композиционной единицы выступает форма плача, причем плачи, имеющие одинаковую структуру, варьируются, разрастаясь и усложняясь. Если в начале «Повести» лишь упоминается, что дядька князя Федора по имени Апоница горько плакал над убитым, то в Конце произведения не только воспроизводятся слова плачи Ингваря Ингваревича над телами погибших рязанцев, которые «лежали на земле пусте, на траве ковыле, снегом и льдом померзнувшие, никем не блюдомые», — сама ситуация оплакивания князей (рязанских, коломенских, муромских, пронских) многократно повторяется. «Повесть о разорении Рязани Батыем» представляет собой органический сплав «плача» и «славы», ибо все в произведении подчинено задаче дать идеальное представление о том, как с следует любить и защищать родину.

      Почетное  место в ряду литературных памятников тюхи монголо-татарского нашествия  занимает «Слово о погибели Русской  земли». Оно звучит как гимн былому могуществу страны, «светло светлой  и прекрасно украшенной». Автор «Слова» как бы с высоты птичьего полета любуется просторами Руси, ее «крутыми холмами, и высокими дубравами, чистыми полями», ее «бесчисленными городами великими, селениями славными», ее

князьями  грозными, боярами честными». Он вспоминает славное прошлое, когда военные победы русичей держали в страхе половцев и литовцев, немцы радовались, что они далеко, а греки платили дань. Однако последняя строка «Слова» вносит диссонанс в это торжественное звучание, настраивая на восприятие горестного настоящего: речь идет о какой-то беде, обрушившейся на Русь.  Большинство исследователей не сомневаются в том, что под «болезнью» страны подразумевались события монголо-татарского нашествия.

      Памятник  дошел до нас не в полном объеме, в одном ми списков он не имеет  самостоятельного заглавия и примыкает к тексту «Жития Александра Невского», выступил как своеобразный лирический пролог. «Житие Александра Невского» — первое русское житие князя-воина. Оно было создано в 80-е годы XIII века во владимирском Рождественском монастыре, где вначале был погребен Александр Невский (1221—1263), княживший в Новгород»» и Владимире и одержавший ряд исторически важных для Руси военных побед. Инициаторами составления «Жития»   и  распространения культа святого считают митрополита Кирилла и сына князя — Дмитрия Александровича. Об особой популярности произведения можно судить по тому, что только в XIII—XVII веках было создано 15 редакций памятника. Новые списки и редакции произведения продолжали появляться и в XVIII столетии, когда из владимирского святого Александр превратился в небесного покровителя Санкт-Петербурга, куда были перенесены его мощи.

      Автор «Жития» прекрасно владел каноном  агиографического повествования. Во вступлении он наделил себя «грубым умом», чтобы  возвысить героя; в биографической части сообщил о благочестии родителей святого, упомянул, что перед выступлением в поход князь молился в новгородском Софийском соборе, что святые Борис и Глеб, явившись дозорному Пелгусию, предупредили русских о приближении врага. Однако в целом произведение больше напоминает воинскую повесть, чем житие святого. Эпицентром повествования в нем становятся батальные сцены, идейная нагрузка которых велика: в период батыевщины они должны были свидетельствовать, что на Руси не перевелись богатыри.

      Нарушая правило одногеройности жития, автор изобразил князя Александра не на безликом фоне дружины, а в окружении храбрых русских воинов. Каждый из участников Невской битвы сражался с врагом, «не имея страха в душе своей», однако народное предание сохранило память о шести храбрецах. Эпически немногословна, но ярко индивидуальна характеристика воинов через совершенные ими подвиги. Новгородец Меша с небольшой дружиной сумел потопить три вражеских корабля, другой новгородец Сбыслав Якунович бился одним топором так, что все дивились силе и храбрости его. Дружиннику Саве удалось ворваться в королевский златоверхий шатер и обрушить его, воодушевив тем самым русское воинство на новые подвиги. Чудеса героизма проявили ловчий князя Яков и другой его слуга Ратмир, погибший на поле боя от многочисленных ран. Вместе с князем Александром героев битвы семеро, что соответствует традиционной символике чисел, согласно которой семь — символ гармонии души (полководец) и тела (войско). Именно единство князя и народа обеспечило победу над шведами в 1240 году, и честь которой Александр был прозван Невским.

      Произведение  об Александре Невском принадлежит  к шедеврам древнерусской литературы и, как всякое великое художественное творение, не укладывается в традиционные жанровые рамки, поражает читателя яркими образами, потрясающими воображение картинами. Представление о «злой сече» на Чудском озере автор создает, широко используя звукопись и цветопись. Вслед на ним мы слышим треск от ломающихся копий и звон от ударов мечей, ощущаем мощные содрогания пришедшего в движение замерзшего озера, где «не было видно льда, ибо покрылось оно кровью». Чувство всенародного горя после смерти князя-воина передают «вопль, и стон, и плач», которые были так сильны, «что даже земля содрогнулась», а «все люди восклицали: «Уже погибаем!»

      В годы, когда Русское государство  утратило свою независимость и народ объединяли только общий язык, религия и литература, особой популярностью стали пользоваться жития князей-мучеников, страдальцев за веру и родину (Михаила Черниговского, Михаила Тверского) и жития основателей монастырей, которые были духовным оплотом, «богатырской заставой» Руси (Кирилла Белозерского, Сергия Радонежского). Воин — защитник рубежей страны и монах — молитвенник за всех христиан, стали ключевыми фигурами в литературе. Единство героической темы сблизило в трагическом звучании разные жанры, сплотило литературы русских удельных княжеств, направив главные силы на противостояние вражескому нашествию и моральное оздоровление общества.

      Поворотным этапом во взаимоотношениях Руси с Золотой Ордой стала Куликовская битва, где войско Мамая было разгромлено объединенными русскими дружинами но главе с московским князем Дмитрием Ивановичем, прозванным в честь этого события Донским. «Мамаево побоище» в сознании современников — первая победа над врагом, знаменующая собой переход от политики подчинения к политике активного сопротивления Орде, борьбе за государственную независимость. Исключительное историческое значение военного успеха русских в 1380 году привело к тому, что в литературе конца XIV—XV веков возник целый цикл произведений, посвященных героям и событиям Куликовской битвы. В него входят две летописные повести (краткая и пространная), «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище»; идейно-тематическую близость к нему испытывают жития Дмитрия Донского и Сергия Радонежского.

      Для того чтобы понять, чем дорожила литература возрождающегося древнерусского государства, что она взяла на вооружение из художественного опыта  предшествующих эпох и что нового открыла на рубеже XIV— XV веков, достаточно сравнить «Слово о полку Игореве» и «Задонщину», созданную вскоре после Куликовской битвы,  в 80-х годах XIV века.  Памятник,  открытый в 1852 году В. М. Ундольским, сразу привлек внимание исследователей своими параллелями со «Словом о полку Игореве» и сейчас воспринимается как литературное подражание «Слову», как произведение, которое «светит отраженным  светом».   Достаточно  сравнить  описания сборов в поход войск князя Игоря и Дмитрия Донского: в «Слове» «трубы трубят в Новегороде, стоят стяги в Пу-тивле», а в «Задонщине» «трубы трубят в Коломне, бубны бьют в Серпухове, встали стяги русские у Дона великого на берегу».

      В период собирания русских земель вокруг Москвы была важна опора на духовное наследие Киевской Руси. Обращение автора «Задонщины» к «Слову» не случайность, а часть художественного замысла. Он видит в победе на поле Куликовом осуществление призыва автора «Слова» положить конец феодальным раздорам и объединиться в борьбе с кочевниками. «Задонщина» — акт сознательного   противопоставления   горестного   прошлого славному настоящему, поражения победе. Если в «Слове» солнечное затмение предрекает князю Игорю военную неудачу, то в «Задонщине» солнце ярко освещает путь московскому князю, предвещая победу. Для «Задонщины» характерен радостный, мажорный настрой. В жанровом отношении это больше «слава», чем «плач».

      В «Задонщине» по сравнению со «Словом» меньше о разов, связанных с языческой  мифологией, усилено церковное начало в осмыслении событий: битва приурочена к празднику Рождества святой Богородицы, во время нее чудеса героизма проявляют монахи-воины Пересвет и Ослябя, на поле боя русские кладут «головы своя за свя-тыя церкви, за землю за Русскую и за веру христианскую». Как и автор «Слова», создатель «Задонщины» обращался к художественным средствам и приемам устной народной поэзии, но в «Задонщине» поэтические пассажи, восходящие к фольклору, упрощены, в то время как в «Слове» они ближе к своим устным прообразам. В «Задонщине», несмотря на ее литературную вторичность, немало поэтических находок. Символом возвышающейся Москвы и возрождающейся русской государственности становится образ жаворонка: «О жаворонок, летняя птица, радостных дней утеха! Взлети к синим небесам, взгляни на могучий град Москву, воспой славу великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его, князю Владимиру Андреевичу!». 

      Если  «Слову о полку Игореве» присуща  стилевая однородность, то «Задонщина» ее лишена. Высоко поэтические фрагменты в ней соседствуют с прозаизмами. Поэтическую образность в произведении «заземляет» обилие подробностей: это и точные хронологические выкладки («А от Калкской битвы до Мамаева побоища прошло 160 лет»), и реалии топографического порядка («У Дона стоят татары поганые, и Мамай царь на реке на Мечи, между Чуровым и Михайловым»), а также статистические данные об участниках похода, пространное титулование и генеалогия князей. Рядом с лирически выразительной картиной потерь русского воинства на поле Куликовом,  где   «лежат по  ковылю тела христианские, словно стоги сена, а Дон-река три дня кровью течет», читается перечень погибших, вызывающий у читателя не меньшее эмоциональное потрясение под воздействием поэзии факта. Русские полки после боя недосчитались «40 бояр московских, 12 князей белозерских, 30 новгородских посадников, 20 бояр коломенских, 40 бояр серпуховских... А воинов, погибших от безбожного Мамая, двести пятьдесят тысяч и три тысячи», то есть 253 тысячи русских воинов.

      Влияние деловой письменности в «Задонщине»  заметно даже в плаче русских жен по убитым. Пронизанный единым поэтическим чувством плач Ярославны из «Слова о полку Игореве» разбивается на ряд реплик, которые автор «Задонщины» вкладывает в уста княгинь, боярских и воеводских жен. При этом многие из них названы по имени, как и их погибшие на поле брани мужья. Персонификация толпы (воинской массы и плачущих жен) отразила намечающееся в русской литературе открытие ценности человеческой личности, внимание к частной жизни конкретного человека.

      Психологизм повествования достигается в «Задонщине» широким использованием прямой речи, хотя он еще носит условный, абстрактный характер. Даже во время боя князья обмениваются воодушевляющими призывами: «не уступай», «не потакай», «не медли». Гуманистическая направленность «Задонщины» проявилась в том, что ее автор внимателен не только к изображению внутреннего состояния победителей, но и к передаче смятения чувств побежденных и поэтому достойных жалости татар. «Скрежеща зубами своими, и раздирая лица свои», они причитают: «Не бывать нам в своей земле! Не видать нам больше родных детей! Не ласкать нам желанных женушек! А ласкать нам сырую землю, а целовать нам зелену траву. Не ходить нам теперь набегом на Русь!»

      «Задонщина», чей поэтический строй восходит к «Слову о полку Игореве», свидетельствует, что подъем духовных сил русского общества в эпоху Куликовской битвы шел под знаменем возрождения национальной литературной традиции. Во многом благодаря этому Москва к исходу XIV столетия становится средоточием литературной жизни страны.