Смех как явление культуры

    «Смех рождается так же, как... пена. Он подает знак, появляясь на поверхности общественной жизни, что существуют поверхностные возмущения. Моментально обрисовывает изменчивую форму этих потрясений. Он — та же пена, главная составная часть которой — соль. Он испарится, как пена. Он — веселье. Философ, который собирает его, чтобы испробовать, найдет в нем иногда, и притом в небольшом количестве, некоторую дозу горечи» [19;123]. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

    Глава II. Смех в истории культуры

   § 1. Смех в первобытности  и традиционной культуре

    В древнейшем искусстве существовали смеховые культы, ритуальный смех, бранно-пародийные образы божеств. Ритуальный смех первобытной общины включал в себя одновременно и отрицающие, и жизнеутверждающие начала. Он был устремлен к осуждению, казни, убиению и возрождению.

    В древнеегипетском папирусе божественному смеху отводится роль творения мира: «Когда Бог смеялся, родились семь богов, управляющих миром…Он разразился смехом во второй раз – появились воды…» [35;86]

    Для древних греков, в свою очередь, смех был жизнетворцем, созидателем, радостной  народной стихией. К культу греческого бога Диониса восходит история европейской комедии. Во время празднеств в честь Диониса обычные представления о благопристойности временно теряли силу. Устанавливалась атмосфера раскованности, отвлечения от привычных норм. Возникал мир безудержного смеха, откровенного слова и действия. Но этот мир был условным, в который входили чествование созидательных сил природы, торжество плотского начала в человеке, получавшее комическое воплощение. Таким образом, смех способствовал основной цели обряда – обеспечению победы производительных сил жизни; в смехе и сквернословии видели жизнетворящую силу. Это же самое было присуще римским сатурналиям, во время которых, прорываясь сквозь оковы официальной идеологии, народ хотя бы на время возвращался к царству безудержного смеха.

    Народный  смех, утверждающий радость бытия, оттеняя  официальное мировосприятие, звучал в ритуалах, сочетавших одновременно и прославление и осмеяние победителя, оплакивание, возвеличивание и осмеяние покойника. 

    Смех, вызывающий громкий хохот, обычно считается недопустимым и недозволенным. Такой вид смеха легко осудить и отнестись к нему высокомерно, презрительно. Этот вид смеха отнесен к самым «низменным». Это смех площадей, смех народных празднеств и веселий.

    К таким праздникам относятся масленица у русских и карнавал в Западной Европе. В эти дни все придавались обжорству и пьянству, самым разнообразным видам веселья. Смеялись много и безудержно – смеяться было обязательно. Такой вид веселья рано проник в литературу западной Европы. Его замечательным представителем был Франсуа Рабле. В русской средневековой литературе такие празднества не нашли своего отражения.

    Народный  смех противостоял строгой идеологии  церкви, звучал на карнавалах, на праздниках «дураков», в быту и на пирушках. Смех, «омыв мир свежей эмоциональной волной радости, преображает и обновляет его» [18;87].  

    Смех  «направлен на все и на всех» (в том числе и на самих участников карнавала) [15;15], то есть, направлен и на народ и – можно продолжить намеченную логику – направлен и на самого себя, то есть на смех.

    Такой вид смеха по примеру М.М. Бахтина  можно назвать раблезианским. Он сопровождался безудержным чревоугодием и другими видами распущенности. Это объясняется тем, что в  средние века европейское крестьянство всех стран было обречено на длительное голодание. С точки зрения этих слоев населения, наесться и напиться досыта, до полного насыщения это не осудительно, а наоборот – великое благо. Именно такому чревоугодию предавались всенародно, совместно в дни больших празднеств, которые сопровождались громким и торжествующим смехом. Это громкий, здоровый смех удовлетворения.

    В своей книге о Рабле М.М. Бахтин доказал, что образы Рабле, стиль  и содержание его творчества коренятся  в народных празднествах, в которых предавались безудержному веселью.

    Во  время народных праздников, таких  как: масленица, Троица, святки все предавались  разгулу. Свобода, которая допускалась  в эти дни, имела обрядово –  магическое происхождение. Земля представлена в виде рождающей матери, пахота и посев ассоциируются с тем, как зарождается жизнь живых существ. В связи с этим, полагали, что усиленная сексуальная активность способствует плодородию земли. Разгул сопровождается хохотом и весельем, которому приписывали также магическое происхождение. Смех влияет на природу: от него расцветает земля. О таком виде смеха пишет М.М. Бахтин следующим образом: «В произведении Рабле обычно отмечают исключительное преобладание материально-телесного начала жизни: образов самого тела, еды, питья, половой жизни» [15;48].

    «Празднества  на всех этапах своего исторического  развития, - пишет Бахтин, - были связаны  с кризисными, переломными моментами  в жизни природы, общества человека»  [15;230]. Праздник, с этой точки зрения, есть механизм разрешения кризиса, преодоления напряжения. 

    Народное  празднично – смеховое мировосприятие определенным образом восполняло серьезность  официальной религиозной идеологии. М.М. Бахтин пишет по этому поводу: «…карнавал не знает разделения на исполнителей и зрителей. Карнавал не созерцают – в нем живут, и живут все, потому что по идее своей он  всенароден. Пока карнавал совершается, ни для кого нет другой жизни, кроме карнавальной. От него некуда уйти, ибо карнавал не знает пространственных границ. Во время карнавала можно жить только по его законам, то есть по законам карнавальной свободы. Карнавал носит вселенский характер, это особое состояние всего мира, его возрождение и обновление, которому все причастны» [16;10].

    Для смеховой культуры средневековья характерны такие фигуры, как шуты. Шут – это герой карнавала, его высший и полномочный представитель. Для них сцена являлась всем миром, а комедийное действо – сама жизнь. Шуты жили, не выходя из комедийного образа, их личность и роль совпадали.

    Карнавал  объединял людей всех званий, возрастов и состояний. Он позволял реализовать дух свободы, переступить через жесткий регламент повседневной жизни, давал чувство максимального раскрепощения. В карнавальном шествии нарушались все нормы и правила принятого в обществе поведения. Предельная раскованность, свободное проявление душевных качеств, способствовали временному отказу от жестких нравственных норм, социальных ролей, обязанностей, присущих повседневной жизни.

    Человек – мера всех вещей. Его природа  и естественное состояние – мера всех ценностей. И эта природа, полная физической и духовной силы, раскрепощается в веселом и озорном, дерзком и жизнерадостном, праздничном карнавальном смехе. Этот смех одновременно ликующий и насмешливый, он отрицает и утверждает, хоронит и возрождает. Народ не исключает себя из целого мира. Всякий смех тяготеет к коллективности. В карнавальном смехе в нерасчлененном виде слитно существуют и утверждение и отрицание, и юмористическое и комическое начала.

    Рассмотрим  смеховой мир Древней Руси. По мнению Д.С. Лихачева, в эпохальном отношении древнерусский смех принадлежит к типу смеха средневекового. Одной из самых характерных особенностей средневекового смеха является его направленность на самого смеющегося. Смеющийся чаще всего смеется над самим собой, над своими неудачами. Смеясь, он изображает себя неудачником, дураком. Смеющийся валяет дурака, играет, переодевается (вывертывая одежду, надевая шапку задом наперед), изображая свои несчастья и бедствия. В этом «валянии дурака» присутствует критика существующего мира, разоблачаются существующие социальные отношения, социальная несправедливость. Поэтому в каком-то отношении дурак умен: он знает о мире больше, чем его современники [36;89].

    Юродивый - это тоже дурак. Но его критика действительности построена на разоблачении ее несоответствия христианским нормам в понимании этого юродивого. Соотношения мира культуры и мира антикультуры у юродивого перевернуты. Своим поведением (своими поступками, жестами) юродивый показывает, что именно мир культуры является миром ненастоящим, миром антикультуры, лицемерным, несправедливым, не соответствующим христианским нормам. Поэтому он постоянно, всегда ведет себя в этом мире так, как следовало бы вести себя только в мире антикультуры. Как и всякий дурак, он действует и говорит «невпопад», но как христианин, не терпящий компромиссов, он говорит и ведет себя как раз так, как должно по нормам христианского поведения, в соответствии со знаковой системой христианства. Юродивый живет в своем мире, который не является обычным смеховым миром. Впрочем, смеховой мир ему очень близок. Поступки-жесты и слова юродивого, одновременно смешны и страшны, они вызывают страх своею таинственной, скрытой значительностью и тем, что юродивый, в отличие от окружающих его людей, видит и слышит что-то истинное, настоящее за пределами обычной видимости и слышимости. Юродивый видит и слышит то, о чем не знают другие. Мир антикультуры юродивого (то есть мир «настоящей» культуры) возвращен к «реальности» – «реальности потустороннего». Его мир двуплановый: для невежд – смешной, для понимающих –  особо значительный [36;115].

    Эта трансформация смехового мира  – одна из самых своеобразных черт древнерусской культуры. Поскольку юродивые выходили по большей части из низов духовенства или непосредственно из народа, их критика существующего была также и критикой социальной несправедливости.

    Смех в Древней Руси был направлен не столько на себя самим смеющимся, сколько «работал на зрителя». Однако Иван Грозный, любивший пышные и торжественные церемонии, устраивал кромешные «празднества» в Александровской слободе именно для себя и своих ближайших опричников. Именно он нуждался в них психологически, стремясь доказать самому себе, что ему можно все – даже отказ от этого «всего». Юродивый своими чудачествами прежде всего убеждал самого себя в своем смирении. Смеховые представления юродивых были «театром для себя». Театром для самих участников представления были и «проводы масленицы» и другие смеховые обычаи. В них не было зрителей –  были только участники [36;118].

    В своем первоначальном виде смех искажает мир, экспериментирует над миром, лишает мир разумных объяснений, причинно–следственных связей. Но, разрушая, смех одновременно созидает – творит свой фантастический антимир, который несет в себе определенное мировоззрение, отношение к окружающей действительности. Это отношение смеха к действительности различно в различные эпохи и у отдельных народов.

    Создавая  свой смеховой мир, смех стремится к  его полной завершенности. Чем последовательнее смеющийся направляет свои шутки, тем строже система смехового мира. При этом последовательность смеха определяется его социальностью – тем, что смеху нужно общество смеющихся, нужна инерция смеха, нужны «традиции смеха» [36;92].

    По  мнению Д.С. Лихачева, смех требует среды, как ни одна из других форм человеческой деятельности. Следовательно, смех зависит от среды, oт взглядов и представлений, господствующих в этой среде, он требует единомышленников. Поэтому тип смеха, его характер меняются с трудом. Он традиционен, как традиционен фольклор, и так же инертен. Он стремится к шаблону в интерпретации мира. Тогда смех легче понимается, и тогда легче смеяться. Смеющиеся – это своего рода «заговорщики», знающие код смеха.

    Именно  поэтому инерция смеха грандиозна. Она создает целые «эпохи смеха», свои смеховые антимиры, свою традиционную культуру смеха.

    Антимир, который создает смех в отдельные эпохи и у отдельных народов, все же является только антимиром и зависит от мира настоящего, от его понимания и от его интерпретаций.

    Таким образом, смеховой антимир – это также и несамостоятельный мир. Он не может создать сам по себе замкнутую, внутренне уравновешенную систему. Это только теневой мир. «Мировоззрение смеха» и его творение – смеховой мир – это только «теневое мировоззрение» и «теневой мир». «Мировоззрение смеха» зависит от существующих в это время взглядов на действительность (при этом наиболее обычных и распространенных, но иногда и индивидуальных). Антимир виден только в отраженном свете, и он вынужден изменяться (правда, медленно — по причине свойственной смеху инертности) вслед за изменением самой действительности [36;169].

    Отношение к истине в смехе также двойственно. В той части, где смех создает свой смеховой мир, где он стремится к законченности, — он внешне не стремится к истине. Напротив, смех разрушает мир, нарочито его искажает. Но при исследовании смеха как части культуры и его связей с мировоззрением обнаруживается, что в скрытом и глубинном плане смех активно заботится об истине, не разрушает мир, а экспериментирует над ним. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

    § 2. Смех и комизм как  явление высокой  культуры