Смех как явление культуры

    Принципы  иллюзионизма прекрасно работают в механизме смеха. Это пальмировка - подготовка, пассировка - игра в доверие, а потом подмена - шанжировка. Вначале мы изучаем, стоит ли собеседнику рассказывать анекдот. Это пальмировка. Затем имеет место пассировка - это оттяжка, задержка. И действительно перед той мыслью, над которой необходимо будет смеяться, должна пройти прелюдия.

    Далее после того, как вы созрели во время пассировки, появляется последняя реплика как подмена ожидаемого на бессмысленное и нелепое, и возникает смех. Таким образом, принцип иллюзионизма является универсальным принципом в теории смеха и в механизме образования юмора.

      Кант пишет: «Шутка должна заключать в себе нечто такое, что может на мгновение обмануть. Поэтому, когда иллюзия растворяется в ничто, душа снова оглядывается назад, чтобы снова испробовать ее. И таким образом, через быстро сменяющееся напряжение и расслабление спешит то туда, то сюда, отчего происходят колебания» [25;174].

    В основе смеха лежит зеркальный эффект. Когда мы смотрим в зеркало и разглядываем себя, то сначала направляем свое внимание на то, что видим. Далее, мы видим нечто. Этот сигнал идет к нам, мы его перерабатываем. Потом опять смотрим на себя и уже видим себя через призму увиденного. Идет такое всматривание в себя, такой эффект колебания. Также и во время смеха мы попадаем в некую психологическую ловушку, когда мы периодически смотрим на тот объект, который вызывает смех. Мы смеемся и смеемся и не можем остановиться. Мы опять вглядываемся и опять смеемся и так до тех пор, пока у нас не произойдет какого-то полного эмоционального сброса. Затем мы прекращаем смеяться потому, что мы уже разрядились.

    Для того чтобы был смех, мы должны нечто скрыть такое, чтобы потом это можно было представить. Таким образом, в веселой истории есть нечто скрытое, есть некая тайна, которую не знают слушатели, но которая потом как бы открывается. Нелепость скрыта, пишет Кант, за некоторой видимостью, которая может быть даже прекрасна. Восприятие субъектом повода к смеху построено, по мнению Канта, на обманутом ожидании, при котором напряженное ожидание разрешается в ничто. И в таком случае, нелепость и обманутые ожидания, взятые сами по себе, не могут приносить рассудку удовольствие.

    Кант  в «Критике чистого разума» утверждал: «Смех является эмоцией, возникающей из неожиданного превращения напряжённого ожидания в ничто (т.е., при произнесении ключевого слова анекдота, наше предчувствие об ожидаемом продолжении не исполняется)» [25;237].

    Остроумная  шутка должна содержать в себе нечто такое, что мы сначала принимаем за истину, ввести нас в заблуждение, а в следующий момент обратиться в ничто. Таков механизм, включающий реакцию смеха, - полагал Кант. Но он так и не определил термин «ничто».

    Из  всего вышесказанного можно сделать вывод, что кантовское ничто - это обычная нелепость. Но не всякая нелепость смешна и остроумна. Для того, чтобы вызвать смех, нелепость должна быть преподнесена особым образом, который Кант четко проанализировал. Он первым отметил, что определённая структура мысли («игра идей») может вызвать смех [25;213].

    В конце 80-х – начале 90-х гг. XX в. появились работы отечественного автора Л.В.Карасева, в которых предлагалась новая концепция юмора и смеха. Основной ее смысл состоял во взгляде на смех как на целостный культурно–исторический и онтологический феномен, раскрывающий свой смысл при сопоставлении его с окружающими его символами.

    Концепцию Карасева можно назвать «смысловой», так как в основе всех построений автора лежит гипотеза о смехе как о символическом целом, развивающемся по своим внутренним законам. Смех предстает перед читателем как набор смысловых линий, которые вступают друг с другом в сложные отношения, но, в конечном счете, составляют единое универсальное целое.

    Проблема  происхождения смеха представляет для исследователя методологический интерес. Проблема происхождения смеха не может рассматриваться отдельно, изолированно. Да и сам смех возникает одновременно с языком и мышлением. Карасев придерживается точки зрения, согласно которой смех появляется «сразу», «мгновенно» вместе со всеми остальными важнейшими элементами человеческой культуры [29;70]. Смех возникает как единое целое, как сложившееся качество и уж затем – как целое – начинает развиваться и обогащаться.

    Согласно  концепции Карасева, все многообразие различных проявлений смеха можно свести к двум основным типам. Первый тип смеха связан с ситуациями, когда человек выражает свою радость, телесное ликование. Этот тип автор называет «смехом тела» и относит к разряду состояний, которые характерны не только для человека: нечто похожее можно увидеть и у животных, которым также знакомы радость игры и физическое удовольствие. Второй тип связан с собственно комической оценкой действительности. Этот вид смеха может включать в себя и элементы первого типа, однако его сущность в том, что он представляет собой соединение эмоции и рефлексии. Этот тип получил название «смеха ума» [33;30].

    Если  первый тип – «смех тела» – по преимуществу относится к «низу» человеческой чувственности, то второй – «смех ума» – к ее «верху». Это область рефлексии, сфера проявления остроумия. «Смех ума» – это тот самый смех, который имел в виду Аристотель, когда писал о способности смеяться как о специфической черте человека, отличающей его от животного.

    По  Карасеву, смех ребенка «формален, поверхностен, он лишь имитирует понимание того, что на самом деле пока еще не кажется ребенку ни смешным, ни понятным. Но постепенно дело идет на лад: он начинает все чаще угадывать, выделять те ситуации, которые следует оценивать посредством «взрослого смеха» [33;31]. Например, в начале своей жизни ребенок смеется «смехом тела». Для того чтобы развилась способность к смеху умственному, необходимо, чтобы в сознании ребенка сформировались зачатки рефлексивно-логического мышления. Научившись «смеху ума», ребенок не теряет и «смеха тела» – в нем сосуществуют обе формы смеха, это дает ему возможность при помощи внешне похожих реакций оценивать самые разнообразные и не похожие друг на друга ситуации.

    Концепцию Карасева следует отнести к направлению, имеющему название «негативистского», так как он усматривает элемент негативности в самых различных проявлениях комизма и смеха. У истоков этой традиции лежит формула Аристотеля, о которой упоминалось выше. Сам же Л.Карасев пишет об этом: «Никому еще не удавалось выразить суть комизма лучше, чем Аристотелю» [30;48]. В этой связи автор выстраивает логику взаимоотношений смеха и зла весьма последовательно. Смех является парадоксальным способом оценки некоторой «меры» зла, обнаруживает в себе возможности для объяснения как внутреннего механизма смеха, так и для выстраивания классификации различных форм смешного.

    При возникновении смеха необходимо несколько важных условий, наличие  которых обязательно. Во-первых, в вещи или ситуации, которая подверглась осмеянию, должно обязательно присутствовать зло. Во-вторых, это зло должно быть представлено в выразительном виде, и, в-третьих, зло должно быть «умеренным», тем или иным образом смягченным. Подобная логика позволяет нарисовать общую картину юмора. Через понятие «меры» зла описывается и история смеха. Здесь важно то, что смех всегда выступает как нечто вторичное по отношению к злу. Смех лишь отражает зло в своем зеркале, но никогда не является его подлинной причиной.

    Карасев особо отмечает те ситуации, где смех присутствует, но, в то же время никаких следов зла – социального или какого-либо иного, не обнаруживается. Такие ситуации относятся к тому самому «смеху тела», который не имеет ничего общего со «смехом ума», кроме формы выражения: растянувшихся губ и оскала верхних зубов. Этому обстоятельству Карасев уделяет немало внимания.  В основе смеха лежит та же самая причина, что и в основе ярости и плача (негативность, но ослабленная и к тому же выразительная). Обнажение зубов в гримасах страдания и ярости сохраняется и в смехе, но смягчается и обретает другой смысл.

    По  Карасеву, «смех ума» и «смех тела» – это  два различных вида смеха, которые вынуждены делить между собой одну и ту же форму мимического выражения, одну и ту же «маску» [28;43]. «Смех ума» появляется тогда, когда основные человеческие эмоции уже сформировались. Сильная радость, сильная ярость и сильное страдание похожи друг на друга: их сходство объясняется силой чувства.

    «Смех радости и смех ума выражаются в одной и той же форме – вот в чем причина, – отождествления этих двух различных чувств, и вот в чем причина традиционного противопоставления смеха и плача. Смех – знак радости; оттого так естественно противопоставить его слезам: что же до более детального разбора устройства смеха, его особой двойственной природы, то до этого стихийная семиотическая работа общественного ума не дошла, ибо полученной пары уже вполне хватило для того, чтобы задать культуре работы на многие тысячелетия» [29;38].

    Наряду  с вопросом о существовании двух видов смеха, Карасев рассуждает о природе юмора и смеха. Он анализирует вопрос о том, что может быть противопоставлено смеху в качестве соответствующего ему эмоционального и смыслового антипода. Таким образом, Карасев ставит под сомнение универсальность традиционного противопоставления смеха и плача, смеха и серьезности. Так, слезы могут быть антитезой смеха, но только на одном – низшем уровне противопоставления. Если сравнить слезы и смех по тому месту, которое они занимают в иерархии человеческой чувственности, то выяснится, что смех стоит гораздо выше слез. По Аристотелю, смех – это сложнейшая, парадоксальная эмоция, в которой выражается сущность человека как родового существа. Слезы же не являются чем–то специфически человеческим, при всей их глубине и сложности стоящих за ними причин. Животное умеет плакать, но не умеет смеяться. «Упрощая дело, –  замечает Л.Карасев, – можно сказать, что смеха два, а плач один» [27;39]. Если противопоставить слезы «смеху тела», тогда антитеза будет равноправной. Если же под «смехом» понимать «смех ума», тогда равновесие будет нарушено.

    В качестве антитезы подлинного человеческого  смеха Л.Карасев предлагает чувство стыда. На первый взгляд, в этом неожиданном решении есть своя логика, подтверждающаяся большим фактическим материалом, который автор привлекает из самых различных областей, включая сюда философию, психологию, историю, филологию и т.д.

    Идейный стержень всей концепции Карасева составляет антитеза смеха и стыда. Так как слезы не могут быть полноценной антитезой «смеха ума», автор находит все соответствующие смеху параметры в феномене стыда, такие как «умственный», рефлексивный характер стыда, неожиданность, непредсказуемость момента его возникновения, невозможность подавить в себе это чувство с помощью разума.

    Согласно  идее Карасева, названные качества стыда являются равнозначными соответствующим качествам смеха. Стыд – это смех, но только перевернутый с ног на голову. Стыд – это отрицательная сторона смеха.  Стыд, как и смех, оказывается двойственным: есть «стыд тела» и есть «стыд ума». Если «смех ума» исторически использует уже готовую маску «смеха тела», то «стыд ума» точно так же использует маску своего предшественника – «стыда тела».

    «Так же, как и подлинный смех, сосуществующий бок о бок со своим примитивным предком-двойником», стыд происходит из реакции телесно-сексуальных переживаний и так же сосуществует с ней в одних и тех же формах (смущение, румянец). В обоих случаях – налицо удивительная метаморфоза. Полная смена внутреннего смысла, ошеломляющая по своей решительности, – почти чудо, необъяснимое никаким простым накоплением или постепенным историческим развитием» [27;40].

    Если  сравнить психологическую и смысловую суть смеха и стыда, можно найти их сходные и одновременно противоположные друг другу черты.

    «Возникнув, стыд и смех ведут себя очень схоже: и тот, и другой являются непрошенно, завладевают нами полностью, останавливая время и пуская его вспять. Со стыдом справиться так же трудно, как и с приступом хохота. Подобно спазмам смеха, возвращающим нас к чудесному моменту обнаружения нашего превосходства, «спазмы» стыда возвращают к ситуации, в которой наша вина стала явной и осознанной «изнутри». Причем в обоих случаях действительная, внешне–физическая прагматика отсутствует: стыд, приносящий нам сильнейшие и вполне реальные страдания, на самом деле не связан с какой–то реальной, актуальной угрозой. Смех же, дающий нам не менее сильную радость, никак не соотносится с действительным, «всамделишным» благом. Стыдясь, мы не становимся беднее, а смеясь – богаче» [27;41].

    Смех отличается от стыда по направлению своего смыслового движения. Смех в большинстве случаев направлен на другого человека, тогда как стыд – чаще всего на самого стыдящегося. Смех движется изнутри – наружу. Стыд же наоборот – снаружи вовнутрь.

    «Смех рассчитан на то, чтобы быть услышанным. Стыд молчалив, чужд общения: человек как бы временно умирает – цепенеет, опускает голову, прячет глаза, и только румянец красноречиво свидетельствует о том, какой пожар бушует в его душе. Подобно тому, как смех преодолевает зло в другом, не побуждая человека к физическому наказанию этого зла, стыд выступает как осознание зла в себе, его власти над нами, но без помысла ответить, отомстить тому, кто заставил тебя испытать стыд» [27;42].