Возрождение во Франции

Рабле зло осмеивает средневековый суд, феодальные войны, ста¬рую систему воспитания, всякую схоластику, богословскую метафи¬зику и религиозный фанатизм. Его педагогические идеи, близкие к воззрениям Леонардо Бруни, Бюде, Эразма Роттердамского, ярче всего выражены в картине воспитания Гаргантюа, у которого было последовательно два учителя. Первый, педант Тубал Олоферн, знал лишь один метод обучения — зубрежку. Гаргантюа за 5 лет и 3 ме¬сяца выучил азбуку так хорошо, что «мог говорить ее наизусть в обратном порядке». Таким же способом им усваивались и другие книги. [347]

Но отец его, заметив, что от таких занятий мальчик «не из¬влекает для себя никакой пользы и, что хуже всего, только глупеет», пригласил к нему другого учителя, по имени Понократ (имя, составленное из греческих слов и означающее «власть труда»). Этот последний позаботился о том, чтобы мальчик не столько за¬учивал, сколько осмысленно усваивал знания, чтобы ученье было для него не обузой, а интересным и приятным умственным развле¬чением, чтобы знания были тесно связаны с практической жизнью. Во время утренних и вечерних прогулок Понократ объяснял мальчику устройство неба, восход солнца, показывал ему звезды. За обедом он сообщал ему сведения о тех злаках и животных, которые употребляются в пищу. Арифметике он обучал его также и во время карточной игры. Чередуя занятия с отдыхом, Понократ знако¬мил Гаргантюа с ремеслами, обучал его игре на разных инструмен¬тах, уделял должное внимание и физическим упражнениям — верхо¬вой езде, плаванию, фехтованию. Воспитанный таким образом, Гаргантюа становится добрым и разумным правителем. Он забо¬тится о благе своих подданных, поощряет книгопечатание, приветствует изучение древности. Гаргантюа сам заявляет: «Государства будут счастливы тогда, когда короли будут философами или фило¬софы королями».

Не менее выразительно изображение у Рабле феодальных войн. Король Пикрохол, сосед Грангузье, отца Гаргантюа, много лет живший с ним в мире, вдруг пошел на него войной за то, что под¬данные Грангузье, жившие около границы, силой отняли несколько лепешек у подданных Пикрохола, не желавших из упрямства про¬дать их. И хотя деньги за лепешки были все же уплачены и Грангузье готов был лепешки вернуть, Пикрохол, подстрекаемый своими полководцами, начал войну. Но им уже мало владений Грангузье: на военном совете они строят планы завоевания чуть ли не всего мира. Сначала они разгромят Грангузье и заберут «у этого мужлана кучу денег, — у мужлана, говорим мы, потому что у благородного государя никогда не бывает ни гроша». Затем они захватят Испанию, которая сразу сдастся: «это известные ротозеи!». Такая же участь постигнет всю Европу, северную Африку, Малую Азию. Но благородное воинство Пикрохола разбивает себе нос уже в винограднике брата Жана, попотчевавшего врагов своей дубин¬кой.

Все же они успели изрядно пограбить, ибо «ничто не оказа¬лось для них ни чересчур горячим, ни слишком холодным».

Пустословие и шарлатанство схоластиков осмеиваются у Рабле во всех формах и аспектах — в смехотворной речи магистра Ианотуса де Брагмардо, умоляющего Гаргантюа вернуть похищенные им колокола, в описании философского диспута, который вел Панург с приезжим англичанином, объясняясь исключительно жестами, в изображении царства Квинтэссенции и т. п.

Разоблачая всю низость и глупость средневековых учреждений и понятий, Рабле противопоставляет им новое, гуманистическое мировоззрение, для которого, в его понимании, наиболее харак¬терны требование свободы человеческой личности от всяких уз, стихийный материализм и антифеодальные тенденции. [348]

Если в своей педагогической системе Рабле выдвигает принцип равномерного гармонического развития душевных и физических свойств человека, то все же именно последние он считает первичны¬ми. Земля, плоть, материя для него — основа всего сущего. Мотивы всех поступков, все человеческие движения изображаются им преж¬де всего как физиологические рефлексы. Это восстание (в элемен¬тарных его проявлениях еще грубое, «непросвещенное») так долго угнетаемой плоти сочувственно закрепляется Рабле в образе брата Жана. Ключ ко всякой науке и ко всякой морали для Рабле — воз¬вращение к природе. Все, что является отклонением от нее, плохо (см. знаменитое противопоставление Физиса Антифизии, книга IV, глава XXXII). Реабилитация плоти — задача столь важная для Раб¬ле, что он сознательно заостряет ее, беря иногда нарочито грубый и циничный тон. Во всем романе его мы не находим иного понима¬ния любви между полами, кроме как простой физиологической по¬требности. Отсюда — смелость выражений у Рабле, многочис-ленные  пищеварительные  и  «анатомические»   подробности   и пр.

Однако утверждение первенства физического начала в человеке отнюдь не означает у Рабле высшей оценки его. В конечном счете Рабле требовал подчинения телесного начала интеллектуальному и моральному, и картина невоздержанности в пище и питье часто носит у него сатирический характер. Начиная с третьей книги, все сильнее звучит у Рабле требование умеренности.

3

Красной нитью через весь роман (особенно в двух первых кни¬гах) проходит вера в благость природы, в естественную «доброту» человека. Все естественные влечения, по мысли Рабле, законны, и, если их не насиловать, они приведут лишь к действиям разумным и моральным. Рабле убежден в том, что «люди, свободные, благо¬родные и воспитанные, от природы наделены склонностью к добродетели и отвращением к пороку».

Про телемитов он сообщает: «Вся их жизнь была подчинена не законам, не уставам и не правилам, а их собственной доброй воле и хотению. Вставали они когда вздумается, пили, ели, трудились, спали когда заблагорассудится; никто не будил их, никто не неволил...». «Благодаря свободе у телемитов возникло похвальное стремление делать всем то, чего, по-видимому, хоте¬лось кому-нибудь одному». «Их устав состоял только из одного правила: делай что хочешь». Эта светлая жизнерадостность, не ис¬чезая вполне, окрашивается, однако, начиная с третьей книги, неко¬торой меланхолией и горечью. Черты эти заметны уже в изложен¬ной в конце этой книги философии «пантагрюэлизма», который Рабле определяет, как «веселое расположение духа, презирающего случайности судьбы» и как искусство «жить, ничем не смущаясь и не возмущаясь». Доктрина эта, будучи своеобразным соедине¬нием эпикуреизма и стоицизма, с одной стороны, содержит в зародыше    материалистический    эпикуреизм,     развитый    позднее, в XVII в., Гассенди, а с другой стороны, является первым проявле¬нием кризиса гуманизма и предвосхищает скептицизм  Монтеня. [349]

Рабле утверждает доктрину «естественной нравственности» че¬ловека, не нуждающейся в религиозном обосновании. Но и вообще в его понимании мира для религии нет места. Не доходя до полно¬го атеизма, Рабле практически исключает «Бога», во всяком случае какую-либо религиозную догматику.

Все, что связано с практикой католицизма, подвергается у Рабле жестокому осмеянию. Он ненавидит (подобно Эразму) богословов, глумится над римской церковью и папой, над всякой мистикой. Для Рабле нет ничего ненавистнее монахов. По его мнению, «мона¬шество происходит от праздности высших классов, которые таким путем избавляются от лишних ртов, и от невежества и бедности на¬рода, который безделье предпочитает труду». Рабле сравнивает монахов с обезьянами, которые «всюду гадят и все портят, за что и получают от всех насмешки да колотушки». Когда Гаргантюа мучит бессонница, брат Жан дает ему мудрый совет; «Я никогда так хорошо не сплю, как во время проповеди или же на молитве. Я вас прошу: давайте вместе начнем Семипсалмие, и вы сей же час заснете, уверяю вас!»

Иногда антиклерикальные мотивы перерастают у Рабле в анти¬религиозные выпады. Рассказав о чудесном рождении Гаргантюа, появившегося на свет через ухо матери, Рабле восклицает: «Почему бы и вам не поверить? Потому, скажете вы, что здесь отсутствует даже видимость правды? Я же вам скажу, что по этой самой причине вы и должны мне верить, верить слепо, ибо сорбоннисты прямо утверждают, что вера и есть обличение вещей не¬видимых... Нет уж, пожалуйста, не обморочивайте себя празд¬ными мыслями. Ведь для бога нет ничего невозможного, и если бы он только захотел, то все женщины производили бы на свет детей через уши». И далее следует ряд юмористических приме¬ров чудесных рождений из античной мифологии с комической заключительной ссылкой на «Естественную историю» Плиния. На¬смешка над мифом о «непорочном зачатии» Христа здесь несомненна.

При враждебности Рабле всякой религиозной догме он не имел никаких оснований относиться к кальвинизму лучше, чем к католи¬честву. Уничтожая в издании 1542 г. места, где раньше у него проскальзывали симпатии к кальвинизму, Рабле не погрешил этим против своих более созревших к тому времени взглядов. Вероиспо¬ведная распря была ему безразлична, ибо фанатики-«папефиги» в его глазах вполне стоили фанатиков-«папиманов». Кальвин имел причины вторить сорбоннистам в своем осуждении Рабле, который, но его словам, не верил ни в бога, ни в ад, ни в бессмертие души. Действительно, не порывая официально с религией, Рабле давал христианству столь же «широкое» толкование, как и Эразм, при¬равнивая евангельские легенды к античным мифам и считая те и другие лишь символами. [350]

Рассказав легенду о смерти Великого Пана, Пантагрюэль заключает: «Я же склонен отнести эти слова к великому спасителю верных... ибо он — наше Всё: всё, что мы со¬бой представляем, чем мы живем, все, что имеем, все, на что надеем¬ся — это он, все в нем, от него и через него». Здесь Рабле предельно раскрывает свою мысль: его представление о божестве имеет пан¬теистический или деистический характер.

Ненавидя всякое насилие над человеческой личностью и порабо¬щение ее властью религиозных и социальных норм, Рабле едко критикует идею наследственной знатности и благородства. По по-воду несколько туманной генеалогии Гаргантюа он замечает: «Дай бог, чтоб каждому была столь же доподлинно известна его родо¬словная от Ноева ковчега и до наших дней! Я полагаю, что многие из нынешних императоров, королей, герцогов, князей и пап про¬изошли от каких-нибудь мелких торговцев реликвиями или же кор¬зинщиков, и, наоборот, немало жалких и убогих побирушек из богаделен являются прямыми потомками великих королей и импера¬торов». С наибольшей охотой и мастерством Рабле изображает толпу, плебейскую среду, выходцев из низов общества.

Напротив, не считая своих сказочных и очень мало «царственных» добрых ко¬ролей, он почти не выводит представителей господствующих клас¬сов, а если и выводит, то в остро сатирическом плане, награждая их выразительными, не всегда удобопроизносимыми именами: граф Буян, герцог де Шваль, военачальник Молокосос, граф Улепет и т. д.

Отношение Рабле к различным классам проявляется в гро¬тескном описании «того света», которое дает побывавший там Эпистемон: цари и великие мира сего выполняют самые унизительные обязанности, между тем как скромные ремесленники и бедняки за¬нимают первые места.

В романе Рабле особенно выделяются три образа. Первый из них — образ доброго короля в его трех вариантах, по существу мало отличающихся друг от друга: Грангузье, Гаргантюа, Панта¬грюэль. В нем Рабле воплотил свой утопический идеал доброго и разумного правителя. Содержание этого образа ярко выражено в письме, написанном Грангузье сыну, когда в его страну вторгся Пикрохол. «Я же не разжигать намерен,— пишет он,— но умиротво¬рять, не нападать, но обороняться, не завоевывать, но защищать моих верных подданных и наследственные мои владения». Он заботится не о славе, а о благе своих подданных, ибо хороший король «боль¬ше верит в живую людскую благодарность, вызванную щедротами, нежели в немые надписи на арках и пирамидах». Этот образ лишь отчасти отражает выдвинутый эпохою тип абсолютного монарха. Подобно последнему, короли-великаны Рабле обладают полнотой государственной власти, отстраняя от нее аристократов-феодалов. Разница, однако, заключается в том, что короли Рабле в сущности никак не управляют своим народом, предоставляя ему свободно развиваться и благоденствовать. До известной степени на этот идеализированный образ короля могла повлиять «просветительная» политика Франциска I и те надежды, которые до середины 1530-х годов возлагали на этого короля гуманисты. Но после на-ступившей реакции образ Пантагрюэля как короля тускнеет; в последних книгах он почти не показан правителем, а только путеше¬ственником и мыслителем, воплощающим философию «пантагрюэлизма». Вскоре Панург оттесняет его окончательно на задний план. [351]

Второй по своей значительности характер в романе — Панург. Это веселый авантюрист и остроумный насмешник, занятнейший собеседник и собутыльник, фантазер и хвастун.

Это плут, «знавший шестьдесят три способа добывания денег, из которых самым честным и самым обычным была кража исподтишка». Этот кутила и мот, который «поедал свой хлеб на корню», представляет собой общественный тип, весьма характерный для эпохи первоначального накопления. Принесенное Возрождением освобождение человече¬ского ума от старых предрассудков лишь в немногих случаях соче¬талось с высоким моральным сознанием. Обычно в этот век хищ-ничества и авантюризма оно приводило к безудержному разгулу анархических и эгоистических инстинктов, лишившихся всякого сдерживающего начала. Отсюда — то разрушение всех феодальных, патриархальных, идиллических связей и господство «голого интере¬са, бессердечного чистогана», о которых говорит Маркс в «Мани¬фесте Коммунистической партии». В частности, это было заметно в той обширной группе деклассированных интеллигентов, всякого рода отщепенцев и изгоев общества, которая возникла в результате общественных и экономических сдвигов. Таков Панург, соединив¬ший в себе, подобно шекспировскому Фальстафу, другому варианту того же типа, острый ум, разоблачающий все предрассудки, с абсо¬лютной моральной беспринципностью. Ярче всего это соединение проявляется в замечательной речи Панурга о долгах (книга III, гла¬ва III), где он доказывает, что мир распался бы, не будь в организ¬ме животных, в кругу небесных светил и т. п.,— словом, во всей природе,— взаимных обязательств и одолжений. Эта глубокая, хотя и облеченная в шутливую форму, мысль служит в истолковании ее Панургом лишь целям реабилитации безделья и мотовства.

Наконец, брат Жан, этот безрелигиозный монах, который, сбро¬сив рясу, перебил древком от креста ворвавшихся в виноградник солдат Пикрохола, этот силач, мастер поесть и выпить, диковатый, вспыльчивый и неукротимый, но всегда, по существу, добродуш¬ный — воплощение народной мощи, народного здравого смысла и нравственной правды. Рабле нисколько не идеализирует и не при¬украшивает народ. Брат Жан для него — отнюдь не совершенный тип человека. Он грубоват и неотесан. У него примитивные вкусы и потребности; ему далеко до умственной тонкости Панурга и осо¬бенно до морально-философской просвещенности Пантагрюэля. Но Рабле открывает в брате Жане огромные возможности дальнейше¬го развития. После своего подвига в винограднике он становится постоянным спутником и советчиком Пантагрюэля. Брат Жан — са¬мая надежная опора нации и государства. Именно ему принадле¬жит замысел создания Телемского аббатства, и это основание твердыни просвещения и радости жизни, прекрасной обители, до¬ступной для всех, кто достоин ее, является лучшим реваншем со стороны брата Жана и ему подобных, которые сами были лишены и просвещения, и высших благ жизни. [352]