Возрождение во Франции

Толчком к созданию романа Рабле послужил выход в свет в 1532 г. в Лионе анонимной народной книги «Великие и неоце¬нимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа». [340]

Успех этой книги, в которой остроумно пародировались средневековые рыцарские романы (в ней изображались всякого рода причудливые приключения с участием короля Артура, «гогов и магогов» и т. п.), навел Рабле на мысль использовать эту форму для подачи в ней более глубокого содержания.

И в том же 1532 г. он выпустил в ка¬честве ее продолжения книгу «Страшные и ужасающие деяния и подвиги преславного Панта¬грюэля, короля дипсодов, сына великого великана Гаргантюа». Произведение это, подписанное псевдонимом Алькофрибас Назье (Alcofribas Nasier — анаграмма имени François Rabelais) и соста¬вившее затем вторую книгу всего романа, выдержало в короткий срок ряд изданий и даже вызвало несколько подделок. В этой книге Рабле еще близко придерживает¬ся подсказанной ему народной книгой схемы средневековых романов (детство героя, юно¬шеские странствия и подвиги и т. п.), из которых он почерп¬нул многие образы и сюжетные мотивы. Наряду с самим Панта¬грюэлем выдвигается другой центральный герой эпопеи — неразлучный спутник Пантагрюэля Панург. Шуточный элемент в этой книге еще преобладает над серьезным. Однако кое в чем уже проявляются гуманистические тен¬денции: таковы многочисленные отголоски древности, насмешки над схоластической «ученостью» докторов Сорбонны (еще усиленные в последующих изданиях), особенно же — замечательное письмо   Гаргантюа   к   сыну   (глава   VIII),   являющееся   аполо¬гией наук и универсальной образованности.

Ободренный успехом своего замысла, Рабле в 1534 г. выпустил под тем же псевдонимом начало истории, долженствовавшее заме¬нить собой народную книгу, под заглавием «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля», которое со¬ставило первую книгу всего романа. Из своего источника Рабле заимствовал лишь очень немногие мотивы (исполинские размеры Гаргантюа и его родителей, поездку его на гигантской кобыле, по¬хищение колоколов собора Нотр-Дам), все же остальное — плод его собственного творчества. Фантастика уступила место гротескным и нередко гиперболическим, но по существу реальным образам, и шуточная форма изложения прикрыла очень глубокие мысли. [341]

Здесь сосредоточены важнейшие моменты романа Рабле. История воспитания Гаргантюа вскрывает противоположность старого, схо¬ластического, и нового, гуманистического метода в педагогике. Речь магистра Ианотуса де Брагмардо, упрашивающего Гарган¬тюа вернуть похищенные им колокола, ― великолепная пародия на пустозвонную риторику сорбоннистов. Далее следует описание вторжения и завоевательных планов Пикрохола — блестящая сати¬ра на феодальные войны и на королей феодального типа. На фоне войны появляется фигура «монаха-мирянина», брата Жана,— оли¬цетворение физического и нравственного здоровья, грубоватой жиз¬нерадостности, освободившейся от средневековых пут человеческой природы. Заканчивается книга описанием основанного по плану брата Жана Телемского аббатства, этого средоточия разумных, культурных наслаждений и абсолютной свободы личности.

«Третья книга героических деяний и речений доброго Панта¬грюэля» вышла в свет после большого перерыва, в 1546 г., с обо¬значением подлинного имени автора. Она существенно отличается от двух предыдущих книг. К этому времени политика Франциска I резко изменилась. Восторжествовала реакция; участились казни кальвинистов и свободомыслящих; цензура свирепствовала. Сатира Рабле в «Третьей книге» стала по необходимости более сдержанной и прикрытой. Уже в переиздании в 1542 г. двух первых книг он смягчил выпады против сорбоннистов и упразднил места, выражав¬шие сочувствие кальвинизму, что, однако, не спасло издание от за¬прещения его богословским факультетом Парижа, точно так же как. в 1547 г. им были осуждены переизданные вместе в 1546 г. три книги романа.

«Третья книга» открывается картиной мирной и гуманной коло¬низации покоренной Пантагрюэлем страны дипсодов (т. е. «жажду¬щих») ― картиной, явно задуманной как антитеза хищнической ко¬лониальной политике эпохи. За этим следует эпизод мотовства Панурга, истратившего «меньше чем в две недели доход от своих вла¬дений на три года вперед». Но дальше всякие происшествия прекращаются, и книга заполняется беседами и рассуждениями, в которых Рабле проявляет свою ученость в области ботаники, ме¬дицины, юриспруденции и т. п.

Поводом к этому служит то, что Панург никак не может решить, жениться ему или нет (так как он ужасно боится «рогов»), и у всех спрашивает совета.

Отсюда — по¬каз длинной серии гротескных персонажей, к которым он обра¬щается: «философы» разных толков, не способные вымолвить разумное слово. Это судья Бридуа, решающий все тяжбы бросанием игральных костей, и т. п.

В этой книге излагается философия «пантагрюэлизма», который для Рабле,― во многом разочаровавшегося и сделавшегося теперь более умеренным,― равнозначен внутренне¬му спокойствию и некоторому равнодушию ко всему происходяще¬му вокруг него.

Первая краткая редакция «Четвертой книги героических деяний и речений Пантагрюэля», вышедшая в 1548 г. (снова под соб¬ственным именем Рабле), также носит по указанным причинам сдержанный в идейном отношении характер. [342]

В ней Рабле возвра¬щается к буффонному стилю повествования второй книги, как бы стремясь выдать ее за невинную юмористику. Но четыре года спу¬стя, почувствовав себя в безопасности под покровительством кар¬динала дю Белле, Рабле выпустил в Париже расширенное издание этой книги, где дал волю своему негодованию против новой коро¬левской политики, поощрявшей религиозный фанатизм, и придал своей сатире исключительно резкий характер.

Фабульная канва книги — рассказ о плавании Панурга и его спутников (в том числе и самого Пантагрюэля) к помещаемому Рабле в Китае оракулу Божествен¬ной бутылки, который должен разрешить мучащие Панурга сомнения. Все это пу¬тешествие представляет собой смесь точных географических данных (отражающих всеобщий интерес к дальним плаваниям в эту эпоху колониальной экспансии) с причудливой фантастикой, имеющей обычно аллегорико-сатирический смысл. Путники посещают поочередно остров Прокурации, населенный кляузниками и су¬тягами, остров Каремпренан («соблюдающих католический пост») и соседний, на¬селенный врагами их, Колбасами; острова Папефигов («показывающих папе фигу». т. е. кальвинистов) и Папиманов («приверженцев папы»); остров, где царит мессер Гастер (господин Желудок), «первый в мире магистр искусств», которому приносят обильные жертвы съестными припасами, и т. п.

Через девять лет после смерти Рабле была издана под его име¬нем книга, озаглавленная «Звонкий остров», а еще через два года (1564) под его же именем — полная «Пятая книга», началом кото¬рой является «Звонкий остров». По всей вероятности, это черно¬вой набросок Рабле, обработанный и приготовленный к печати кем-нибудь из его учеников или друзей.

Плавание Панурга в этой книге заканчивается. Из множества новых диковин, которые видят путники, наиболее интересны: звучащий остров, где содержатся в клетках разные породы птиц с пестрым оперением, объедающие весь мир,― клирцы, инокцы, епископцы, аббатцы и т. п. (католическая церковь). Далее, остров Пушистых котов с их эрцгерцогом Цапцарапом (судейские): они «питаются маленькими детьми», и «когти у них такие крепкие, длинные и острые, что никто, будучи схвачен ими, уже не вырвется».

Затем царство Квинтэссенции (схоластики), которое кормится только «абстракциями, категориями, мечтаниями, шарадами» и лечит больных песнями. Наконец, путники прибывают к оракулу Божественной бутылки, которая в качестве ответа Панургу, изрекает «тринк», т. е. «пей», что может быть истолковано по-разному: натуры более низменные, вроде Панурга, понимают это лишь как призыв к выпивке, но из аллегорического комментария жри¬цы святилища должно вытекать, что это-приглашение пить из «родника мудрости».

Источники идей, сюжетного замысла и стиля романа-эпопеи Рабле разнообразны. Помимо народной книги о великане Гарган¬тюа, ему послужила образцом богатая гротескно-сатирическая поэзия, развившаяся незадолго перед тем в Италии. Уже Морганте и его спутник Маргутте в поэме Луиджи Пульчи предвосхищают во многих отношениях образы великанов Рабле. Но еще ближе к Рабле, несомненно, повлиявший на него Теофило Фоленго, автор по¬эмы «Бальдус» (1517). Эта поэма при всем ее внешне шутовском ха¬рактере содержала в себе острую сатиру не только на рыцарские романы, но и на нравы своего времени, в частности на жизнь мона¬хов, ученых педантов и т. п. [343] [344 ― илл.]

Помимо сходства общего тона, целый ряд отдельных образов и эпизодов непосредственно перешел отсю¬да в роман Рабле. Однако главным источником Рабле явилось народное творче¬ство — живая фольклорная традиция, пропитывающая весь его ро¬ман, а также те произведения французской средневековой литера¬туры предшествующих двух-трех веков, в которых народное начало проявилось с наибольшей силой. Рабле почерпнул немало мотивов и сатирических черт своего романа из фаблио, фарсов, второй ча¬сти «Романа о Розе», из Вийона, которого он хорошо знал, но еще больше — из обрядово-песенной образности, из народных пове¬стушек, анекдотов, пословиц и прибауток своего времени.

Элементы стихийного протеста против отдельных сторон феода¬лизма, содержавшиеся во всех этих прямых или косвенных источни¬ках, были подняты Рабле на уровень сознательной, систематической критики феодального строя и мировоззрения, которым он противопоставил продуманную и целостную систему нового, гума¬нистического миропонимания. Большую помощь оказало ему в этом глубокое знакомство с античной наукой и философией, где Рабле нашел много созвучного, послужившего ему образцом. При отсутствии прямых сюжетных заимствований из древних авторов роман Рабле насыщен серьезными или полушуточными (в стиле всего романа) цитатами из них, намеками, параллелями, примера¬ми, почерпнутыми из античности. Все это образует существенный слой романа, который окрашивает его в целом. Из античности в значительной степени ведет начало пронизывающий его идеал гармонического равновесия душевных и физических сил, внутренне свободное, жизнерадостное, материальное отношение к жизни, народный по тону, очень смелый и вместе с тем тонкий юмор, похо¬жий на аристофановский.

К народно-средневековому началу восходят также многие черты художественной техники Рабле. Композиция «Гаргантюа и Панта¬грюэля», сводящаяся к свободному чередованию эпизодов и образов, близка композиции «Романа о Лисе», «Романа о Розе» или «Большого завещания» Вийона. Народно-средневековый характер имеет стихия гротеска, наполняющая роман. Однако эти моменты получают у Рабле новый смысл и новое назначение. Хаотическая форма его повествования отражает как бы выход человека Ренес¬санса на исследование действительности, предстающей ему во множестве аспектов, раскрывающейся с самых различных сторон в за¬висимости от случайных, не подлежащих учету обстоятельств. Характерна в этом отношении тема III—V книг — консультации Панурга с целым рядом советчиков по тревожащему его вопросу и затем плавание по неведомым морям и островам. Здесь сказы¬вается типичное для Ренессанса ощущение безграничности мира и таящихся в нем сил и возможностей.

Язык Рабле — причудливый, полный синонимических повторов, нагромождений, идиомов, народных пословиц и речений — также имеет своей задачей передать все богатство оттенков, свойственное ренессансному материально-чувственному восприятию мира, осво¬божденному от всех пут и ограничений средневекового мировоззре¬ния. [345]

Однако наряду с этим бурным потоком тонов и красок можно наблюдать в стиле Рабле огромную языковую культуру, использо¬вание всех грамматических средств, включение большого запаса научных и технических терминов, латинских или греческих слов и вы¬ражений. Замечательна та свобода, с которой Рабле сочетает, в отношении как идейного содержания, так и языка, народные эле¬менты и культурное наследие античности.

Гротескно-комическая струя в романе Рабле выполняет несколь¬ко назначений. С одной стороны, она служит целям заманивания читателя, должна его заинтересовать и облегчить ему восприятие сложных и глубоких мыслей, положенных в основу романа. С дру¬гой стороны, она же маскирует эти мысли, смягчая их выражение, служит для книги щитом против нападок цензуры. В средние века обличье шутовства делало возможными очень смелые высказыва¬ния, и профессиональным шутам разрешалось говорить, паясничая, то, что считалось недопустимым в устах кого-либо другого.

На это назначение своей забавной манеры повествования Рабле указывает сам в предисловии. Он сравнивает свой роман с античными лар¬чиками, украшенными всякими «веселыми и потешными изображе¬ниями», а внутри таящими «тонкие снадобья», и предлагает «после тщательного чтения и зрелого размышления разломать кость и вы¬сосать оттуда мозговую субстанцию».

Мысли Рабле бывают иногда сильно завуалированы, и, без со¬мнения, далеко не все его намеки расшифрованы современной кри¬тикой. Несомненно, однако, и то, что далеко не все шутки Рабле имеют скрытый смысл. Многие из них являются просто выраже¬нием той ренессансной жизнерадостности, которая переполняет ро¬ман, особенно в двух его первых книгах. Такая двойная функция смеха у Рабле иллюстрируется тем, как он обыгрывает постоянно встречающийся у него мотив вина. С одной стороны, вино в пря¬мом, материальном смысле для него — источник веселья, радости жизни. С другой стороны, в переносном смысле, оно — источник мудрости, знания, и «пить» — значит черпать из этого источника. Так, призыв выпить в предисловии к роману и картина охраны бра¬том Жаном родных виноградников от воинов Пикрохола перекли¬каются с возвышенным толкованием оракула Божественной бутылки в финале романа.

Частный случай гротеска Рабле — исполинские размеры Гаргантюа и всего его рода в первых двух книгах (начиная с третьей Пан¬тагрюэль приобретает обычное человеческое обличье). Черту эту Рабле перенял из народной книги, но опять-таки она получила у не¬го новое и притом сложное осмысление. Прежде всего — это гипер¬болизированное выражение природных, стихийных влечений чело¬веческой натуры, освобожденных от гнета средневековых аскетиче¬ских норм, напоминающее тот разгул плоти, который несколько позже появится на картинах фламандских мастеров. Но в то же время здесь проступает замысел показать постепенное приобщение к культуре первобытных существ, не отравленных никакими пред¬рассудками, этих природных сил в человеческом образе, какими являются великаны Рабле. [346]

2

За двадцать лет, в течение которых Рабле писал свой роман, его взгляды и оценки менялись в зависимости от перемен, происходив¬ших вокруг него в политической и умственной жизни Франции. От¬сюда — отсутствие в романе полного единства, особенно заметное при переходе от второй книги к дальнейшим. Все больше к прежне¬му смелому оптимизму примешиваются нотки разочарования и чувство горечи, вызываемые картиной крушения прежних надежд. Однако, несмотря на эволюцию во взглядах и настроениях, своим основным идеям Рабле остался верен на протяжении всего романа. Рабле дает им в своем произведении самое боевое выражение. Он — натура активная, воинствующая. Его перо — его оружие. Он говорит: «Мало чести тем, кто употребляет в дело только глаза и, подобно лодырям, бережет свои силы, почесывая голову и зевая по сторонам». Из всех мужей древности величайшие в его глазах и наиболее им любимые — Демосфен, Аристофан и Эпиктет, три борца.

Рабле начинает с мажорных тонов. Он прославляет наступив¬ший расцвет наук и просвещения.

Время, когда он воспитывался, пишет Гаргантюа своему сыну, «тогда было не такое благоприятное для процветания наук, как ны¬не... То было темное время, тогда еще чувствовалось пагубное и зловредное влияние готов, истреблявших всю изящную словес¬ность. Однако по милости Божией, с наук на моих глазах сняли за¬прет, они окружены почетом...» (книга II, глава VIII). Этот новый, гуманистический идеал Рабле утопически изобразил в картине Телемского аббатства, этого идиллического содружества интеллиген¬тов, которые работают лишь над усовершенствованием нравствен¬ной природы человека и свободны от труда в унижающих человека условиях. Телемское аббатство не знает правил, стесняю¬щих гармоническое развитие личности, здесь нет места для «нищих духом», порочных и убогих, здесь царство красоты, молодости, ра¬дости жизни. Телемиты вольны вступать в брак, пользоваться бла¬гами богатства и свободы, они чтят науки и искусства, между ними нет таких, кто не умел бы «читать, писать, играть на музыкальных инструментах, говорить на пяти-шести языках и на каждом языке писать как стихами, так и обыкновенной речью».