Философия Ф. Ницше

                              Философия Ф. Ницше.

 

 

                                        План.

 

 

 

Введение.

 

1.«Диониссийское  и апполоновское начало».

 

2. Генеалогия  морали.

 

3. Идеи сверхчеловека.

 

Заключение.

 

Литература.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Введение.

 

        Фридрих Ницше (1844-1900) – великий  немецкий философ, поэт и музыкант, представитель течений иррационализма  и волюнтаризма. Свои истоки эти  движения нашли в учении Шопенгауэра.  Свое первое сочинение, «Рождение  духа трагедии из духа музыки» (1872), Ницше посвящает античной трагедии и развивает идеи типологии культуры, намеченной такими философами как Шиллер, Шеллинг и немецким романтизмом. Ницше видит идеал в единстве двух противоположных начал – дионисийского и апполоновского. Уже здесь содержатся зачатки учения Ницше о бытии как стихийном становлении, развитом впоследствии в учении о воле к власти, что присуща всему живому. Позже, в своей автобиографии Ницше говорит об ошибочности многих идей, высказанных в этой книге, но одновременно с этим, и о том что именно здесь он осознал смысл истории и понял еще очень многое.

        Его утопическая философия истории  искала идеал в досократовской  Греции. Такие консервативно-романтические  взгляды и волюнтаризм Ницше  (нашедший воплощение в его  «Несвоевременных размышлениях» 1873 года), предопределили развитие философа в направлении иррационализма. Ницше утверждал что эти размышления (а их было четыре) являлись исключительно воинственными, это были настоящие нападения на немецкую культуру. Показательно обращение философа к форме эссе в своих ранних работах: «Человеческое, слишком человеческое» (1878). Его автор называл «работой для свободных умов». «Утренняя заря» (1881). Этой книгой Ницше начал свой великий поход против морали, продолжившийся в его последующих работах. И пускай автор сам утверждает, что в ней нет еще прямых нападений на мораль, но, вместе с тем, что как не заря должно предшествовать великому полдню и сумеркам богов? В «Веселой науке», написанной в 1882 году Ницше воспевает свободный дух, тем самым предваряя одно из величайших своих произведений «Так говорил Заратустра». В этой книге философия Ницше обретает свое легендарное и мифологическое воплощение, сам автор называет ее одним из важнейших своих трудов, высшим образцом стиля. Это история о сильной личности, новом человеке, сверхчеловеке, который должен заменить собой человека обыкновенного.      

       Учение Ницше имело много последователей, и оказало огромное влияние  на умы философов и людей  искусства последующего столетия. В свое время, эти труды стали громадным шагом в философии и своеобразной чертой, подведенной под всем, что было раньше. Сейчас его произведения и все, что в них содержится, по-прежнему не утеряло своей значимости. И, в качестве доказательства этого, хочется привести один маленький пример, попытаться понять смысл любого из многочисленных высказываний философа. Вот, к примеру – если вдуматься, то сколько мудрости и справедливости можно найти в одной фразе Фридриха Ницше, фразе, которая всегда была и всегда будет верной: «Все, что не убивает, делает сильнее».  

1. «Диониссийское и апполоновское начало».

 

«Поступательное движение искусства связано с  двойственностью аполлонического  и дионисического начал, подобным же образом, как рождение стоит в  зависимости от двойственности полов, при непрестанной борьбе и лишь периодически наступающем перемирии»¹. Эти названия Ницше заимствовал из греческой мифологии, разъясняя свои глубокие экзотерические воззрения не с помощью понятий, а с помощью образов двух древнегреческих богов. Эти два начала не связаны ни с типологией культуры, ни с ее периодизацией, так как они проявляются в одно и то же историческое время, дополняя друг друга, но являясь совершенно противоположными состояниями человека. Искусство Аполлона – искусство пластических образов, а искусство Диониса – непластическое искусство музыки. Когда метафизическим актом человеческой воли эти противоположности связываются в некоторую двойственность, на свет рождаются лирические стихотворения, народные песни и, наконец, шедевр эллинского творчества, аттическая трагедия, которой в равной степени присущи и аполлонические и дионисические элементы. «Чтобы уяснить себе оба этих стремления, представим их  сначала как разъединенные художественные миры сновидения и опьянения, между каковыми физиологическими явлениями подмечается противоположность, соответствующая противоположности аполлонического и дионисического начал»². Для наглядности Ницше сопоставил известные и понятные почти каждому из нас состояния с метафизическими, не поддающимися научному описанию началами искусства. На самом деле творческая деятельность требует исступленного напряжения всех мыслей и чувств, будь она аполлонической, либо дионисической. Но для ясного понимания необходимо подробнее разобрать каждое течение в отдельности.

Сны, иллюзии, индивидуальность

 «В сновидениях  впервые предстали, по мнению  Лукреция, душам людей чудные  образы богов; во сне великий  ваятель увидел чарующую соразмерность  членов сверхчеловеческих существ;  и эллинский поэт, спрошенный  о тайне поэтических зачатий, также вспомнил бы о сне…»³. Основываясь на обширной литературе и греческих анекдотах о снах при невероятной пластической точности и верности взгляда греков и искренней любви к светлым и смелым краскам, Ницше предполагал в их снах логическую причинность линий и очертаний, красок и групп, сходную с их произведениями. Прекрасная иллюзия видений – есть предпосылка всех пластических искусств, а также одна из важных сторон поэзии. На основании своего опыта Ницше пишет, что в непосредственном уразумении воображаемого образа люди находят наслаждение. Все формы в наших грезах говорят нам, что нет ничего безразличного и ненужного, но при всей жизненности этой действительности снов у нас все же остается еще мерцающее ощущение ее иллюзорности, распространенность и даже нормальность которого автор «Рождения трагедии из духа музыки» готов подтвердить рядом свидетельств и показаний поэтов. По утверждению Ницше наша внутренняя сущность испытывает сон с глубоким наслаждением и радостной необходимостью. «Эта радостная необходимость сонных видений также выражена греками в их Аполлоне; Аполлон, как бог всех сил, творящих образами, есть в то же время и бог, вещающий истину, возвещающий грядущее. Он, по корню своему «блещущий», божество света, царит и над иллюзорным блеском красоты во внутреннем мире фантазии»⁴.

Но иллюзия  хрупка и нежна, сновидение не должно переступать определенной черты, чтобы  ее не разрушить. Следить за этим призван  бог солнца, искусства и красоты  Аполлон. Образ Аполлона – это  полное чувство меры, самоограничение, свобода от диких порывов, мудрый покой бога – творца образов. Даже когда Аполлон недоволен, на всем его существе почиет благость прекрасного видения, его око всегда остается «солнечным».

В Аполлоне непоколебимое  доверие к принципу индивидуации. Понятие принципа индивидуации Ницше заимствовал у Шопенгауэра. По определению это свойство представленности объекта, явления, феномена и заключается в том, что мир как представление дается (и соответственно подчиняется) в пространстве, времени, множественности, причинности.  Это обоготворение индивидуации, если вообще представлять его себе императивным и дающим предписания, знает лишь один закон – сохранение границ индивида, меру в эллинском смысле. Аполлон, как этическое божество, требует от людей меры и, чтобы иметь возможность ее соблюдать, самопознания. Его требования: «Познай самого себя» и «Сторонись чрезмерного». Самопревозношение и чрезмерность – враждебные демоны века титанов и мира варваров. За все чрезмерное и титаническое индивид в мире Аполлона подлежал страшному наказанию, о чем свидетельствует целый ряд сюжетов из древнегреческой мифологии.

Дионис –  один из любимых образов Ницше. В  древнегреческой мифологии это  бог виноделия и земного плодородия, а также музыки. Правда, у Аполлона тоже есть своя музыка, но аполлоническая музыка – это дорическая архитектоника в тонах, едва означенных, как они свойственны кифаре. Тщательно устранялся как неаполлонический тот элемент, который главным образом характерен для дионисической музыки вообще – потрясающее могущество тона: единообразный поток мелоса и ни с чем не сравнимый мир гармонии. Что же Ницше вкладывал в понятие дионисического начала в культуре. Наверное, здесь никто кроме самого него не сможет рассказать так, чтобы донести до читающего и не извратить тонкий и невозможный для понимания на уровне разума смысл этого понятия. Шопенгауэр описывает «чудовищный ужас», который охватывает человека, когда основы мироздания пошатнутся для него. Прибавляя к этому ужасу блаженный восторг от нарушения принципа индивидуации, получаем дионисическое чувство. «Либо под влиянием наркотического напитка, о котором говорят в своих гимнах все первобытные люди и народы, либо при могучем, радостно проникающем всю природу приближении весны просыпаются те дионисические чувствования, в подъеме коих субъективное исчезает до полного самозабвения»⁵. Отголоски оргий и диких празднеств с пением и плясками на заре человечества слышны в вакхических хорах греков и даже еще в средневековье. Тех, кто считает такие проявления «народными болезнями», у Ницше вызывают жалость, и он называет их недостаточно опытными. Считая себя нравственно здоровыми, они не замечают, как бедна и призрачна их жизнь по сравнению с пламенной жизнью дионисических безумцев. «Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз природы с человеком: сама отчужденная, враждебная или порабощенная природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном – человеком. Добровольно предлагает земля свои дары, и мирно приближаются хищные звери скал и пустыни. Цветами и венками усыпана колесница Диониса; под ярмом его шествуют пантера и тигр». Ощущение опьянения стремится уничтожить индивид и освободить из своей духовной оболочки мистическим ощущением единства. Под влиянием дионисических сил миллионы склоняются перед их богом, все люди становятся равны, исчезают границы, установленные обществом, и каждый чувствует себя единым со своим ближним. Все так, как будто раньше человек не видел мира таким, какой он есть на самом деле, а теперь это иллюзорное покрывало разорвано, и перед человеком стоит тайна, вот-вот готовая ему открыться. «В пении и пляске являет себя человек сочленом более высокой общины: он разучился ходить и говорить и готов в пляске взлететь в воздушные выси. Его телодвижениями говорит колдовство. Как звери получили теперь дар слова и земля истекает молоком и медом, так и в человеке звучит нечто сверхприродное: он чувствует себя богом, он сам шествует теперь восторженный и возвышенный; такими он видел во сне шествовавших богов»⁶. Если под влиянием сновидений человек становился художником, то под влиянием дионисических чар, он сам становится художественным произведением – произведением природы.

Но от варвара  дионисического грека отделяет пропасть. Ницше сравнивает дионисические  празднования других народов древнего мира и греческие праздники с козлоподобным сатиром и самим богом Дионисом. Смешение жестокости и сладострастия вызывало у Ницше отвращение, он называл его «напитком ведьмы». Но, не смотря на то, что сведения об этих буйствах проникали в Грецию отовсюду, греки были защищены от них образом Аполлона. Под давлением борьбы с аполлоническим началом дионисические оргии греков были празднествами искупления мира и духовного просветления, в них был восторг от разрушения принципа индивидуации. Это разрушение становится художественным феноменом у греков. Страдания вызывают радость, восторг – мучительные стоны, эта двойственность аффектов только слегка напоминает смешение в варварских оргиях. Сама природа становится сентиментальной и вздыхает о своей раздробленности на индивиды.

Музыка

Пение и язык жестов  дионисических людей –  нечто неслыханное для тех, кого не коснулись чары Диониса. Дионисическая  музыка возбуждала страх и ужас у  гомеровско-греческого мира. Она вызывала высший подъем символических сил  человека, стремление уничтожить иллюзорность этого мира. Для этого требуется новый мир символов, особая телесная символика, но не только мимика, речь и жесты, но и особый плясовой жест, ритмизирующий все элементы действа. Природа ищет свое выражение в символических силах музыки.

Под действием действительно подходящей к нему музыки явление приобретает для его зрителя большую значительность. Музыка способна порождать миф, придавая жизнь пластическому миру. Миф становится между музыкой и дионисическим зрителем. Слушателю кажется, что через музыку путем гибели и отрицания он подбирается к высшей радости, и что с ним говорит сокровеннейшая сущность вещей. Человек, воспринимающий дионисическую музыку (здесь Ницше приводит в пример третий акт оперы «Тристан и Изольда») подобен приложившему ухо к самому сердцу мировой воли и слышит, как из него исходит бешеное желание существования. Но хрупкая оболочка индивида все же способна вынести этот мощный напор криков муки и радости и не раствориться в нем. Когда человек уже изнемогает в судорожном напряжении чувств, готовый отречься от своего существования, ему на помощь приходит аполлоническое начало. Волны звуков вызывают перед глазами слушателей их собственные видения, например, образы героев произведения и их переживания. Разряжение музыки в образы спасает нас от нее самой.

«Таким образом, аполлоническое начало вырывает нас  из всеобщности дионисического и  внушает нам восторженные чувства  к индивидам; к ним приковывает  оно наше чувство сострадания, ими  удовлетворяет оно жаждущее великих и возвышенных форм чувство красоты; оно проводит мимо нас картины жизни и возбуждает нас к вдумчивому восприятию скрытого в них жизненного зерна. Необычайной мощностью образа, понятия, эстетического учения, симпатического порыва – аполлоническое начало вырывает человека из его оргиастического самоуничтожения и обманывает его относительно всеобщности дионисического процесса мечтой, что он видит отдельную картину мира, например, Тристана и Изольду, и что музыка служит для того, чтобы он мог возможно лучше и сокровеннее ее видеть»⁷.

Это означает, что  Дионис в какой-то момент начинает говорить языком Аполлона. Высшая же цель искусства  по Ницше – это заставить Аполлона говорить языком Диониса, чтобы в  аполлонических видениях появилась  дионисическая мудрость, чтобы наше сознание смогло достигнуть действия по ту сторону художественного аполлонического воздействия. Произведение должно заканчиваться дионисическими звуками. Таким высшим явлением искусства он представлял греческую трагедию.

Взаимодействие  противоположностей

«Противопоставленный  этим непосредственным художественным состояниям природы, каждый художник является только «подражателем», притом либо аполлоническим художником сна, либо дионисическим  художником опьянения, либо, наконец, – чему пример мы можем видеть в греческой трагедии – одновременно художником и опьянения и сна; этого последнего мы должны себе представить так: в дионисическом опьянении и мистическом самоотчуждении, одинокий, где-нибудь в стороне от безумствующих и носящихся хоров, падает он, и вот аполлоническим воздействием сна ему открывается его собственное состояние, т. е. его единство с внутренней первоосновой мира в символическом подобии сновидения»⁸.

Ницше находит  истоки трагедии и драматического дифирамба  в творчестве Гомера и Архилоха. «Гомер, погруженный в себя престарелый сновидец, тип аполлонического, наивного художника, с изумлением взирает на страстное чело дико носящегося в вихре жизни, воинственного служителя муз – Архилоха»⁹. Архилох – древнегреческий поэт-лирик.  «Он вначале, как дионисический художник, вполне сливается с Первоединым, его скорбью и противоречием, и воспроизводит образ этого Первоединого как музыку, если толь последняя была по праву названа повторением мира и вторичным слепком с него; но затем эта музыка становится для него как бы зримой в символическом сновидении под аполлоническим воздействием сна… Свою субъективность художник сложил уже с себя в дионисическом процессе: картина, которая являет ему теперь его единство с сердцем мира, есть сонная греза, воплощающая как изначальное противоречие и изначальную скорбь, так и изначальную радость иллюзии»¹⁰.  По мнению Ницше, человек-лирик, сжигаемый страстью, любящий и ненавидящий, субъективен и не может быть поэтом, но он всего лишь видение того же самого человека, но уже аполлонического гения. Этот последний наблюдает своего одержимого двойника с высоты бесстрастного Аполлона. При этом мир видений лирика может далеко отойти от действительности. О лирике можно говорить, как о подражательном излучении музыки в образах и понятиях.

Соединение  аполлонического и дионисического рождает народную песню. При этом Ницше отмечает, что эпохи, богатые  в этом отношении были волнуемы и  мощными дионисическими течениями. «Но ближайшим образом народная песня имеет для нас значение музыкального зеркала мира, первоначальной мелодии, ищущей себе теперь параллельного явления в грезе и выражающей эту последнюю в поэзии»¹¹. В этом заключается двойственность народной песни. Для Ницше наибольшее значение имеет мелодия. «Мелодия рождает поэтическое произведение из себя»¹². Дионисическая музыка требует разряжения в образы, из этих образов рождаются тексты песен. При этом образы – это только уподобления, из музыки появляются образы, но музыка, уподобленная образам (например, шуму волн, топоту копыт и т. п.) – не дионисическая.