Философия Ф. Ницше

Проанализировав причины появления аполлонического  начала, Ницше заключил, что оно  при всех различиях родственно также  «варварскому» и «титаническому», и само лежит на скрытой почве  страдания. Поэтому он восклицает: «Аполлон не мог жить без Диониса!»¹³. Музыка Диониса может существовать сама по себе, пластические образы требуют для своего появления дионисического воздействия. Только под воздействием обеих этих сил появляются на свет произведения, потрясающие всех своей глубиной.

Таким образом, «аполлоническое и дионисическое начало», подобным же образом, как рождение стоит в зависимости от двойственности полов, при непрестанной борьбе и лишь периодически наступающем перемирии. Эти названия Ницше заимствовал из греческой мифологии, разъясняя свои глубокие экзотерические воззрения не с помощью понятий, а с помощью образов двух древнегреческих богов. Эти два начала не связаны ни с типологией культуры, ни с ее периодизацией, так как они проявляются в одно и то же историческое время, дополняя друг друга, но являясь совершенно противоположными состояниями человека. Мы должны иметь в виду, что в учении Ницше перед нами скорее легенда о Востоке, с помощью которой он надеялся излечить болезни Запада. В принципе его труд – не просто догма или учение, это глубокое философское исследование, опирающееся не на доказательства, а на непосредственный эмпирический опыт человечества. Чтение «Рождения трагедии из духа музыки» – это как путешествие в глубину собственного подсознания, открытие того, что всегда было, но только теперь стало очевидным.

2. Генеалогия  морали.

Генеалогия  морали была задумана Фридрихом Ницше, как приложение к своему сочинению «По ту сторону добра и зла», увидевшему свет в 1886 году. Уже в предисловии к памфлету Ницше, уверенный в том, что мысли эти возникли в нем не разрозненно, не произвольно и не случайно, что произошли они от общего корня, глубокой потребности, основной воли познания жизни, четко определяет направление и цель философского исследования. Вопрос ставится следующим образом: откуда собственно ведут свое начало добро и зло.

Фридрих Ницше  открывает первый трактат памфлета критикой взглядов, присущих английскому  психологу Полу Ри и его коллегам, задаваясь вопросом, что именно обуславливает  суждения последних о происхождении сил, имеющих решающее значение для развития личности.  Философ отмечает, что его незримым оппонентам совершенно чужд исторический дух, что и подталкивает искать корни понятий добра и зла там, где менее всего это желала бы видеть интеллектуальная гордость человека («…в косной привычке, в забывчивости или в слепом и случайном сцеплении мыслей и их машинальности, или в чем-либо чисто пассивном, автоматичном, рефлексивном, молекулярном и в основе тупом…»): «Первоначально неэгоистические поступки хвалили и называли "добром" те, кому они оказывались, следовательно, кому они были полезны; впоследствии забыли источник этой похвалы и стали считать добрым неэгоистические поступки вообще, как будто они были чем-то хорошим, так как они обычно превозносились, как нечто хорошее»¹⁴.

Ницше утверждает, что, во-первых, теория эта ищет и  помещает очаг возникновения понятия «добро» на неверном месте, что суждение «добро» ведет свое начало не от тех, кому оказывается добро. Напротив,  сами «добрые», то есть знатные, могучие, высокопоставленные и благородно мыслящие считали и выставляли себя самих и свои поступки, как доброе, как нечто высшего сорта, в противоположность низкому, низменно мыслящему, пошлому и плебейскому. Из этого чувства расстояния они впервые извлекли себе право создавать ценности, чеканить названия ценностей, и никакого дела до полезности им не было. Таким образом, источником контраста  «хорошего» и «дурного» является чувство знатности и расстояния, продолжительное и преобладающее общее и основное чувство высшего господствующего рода по отношению к низшему роду, к чему-то низшему. Такого рода происхождение доказывает, что слово «добро» первоначально не было связано с «неэгоистическим» поступком. И напротив, именно при падении аристократических оценок человеческой совести постепенно навязывался весь тот контраст «эгоистического» и «неэгоистического» этот, по терминологии Ницше стадный инстинкт, получивший тогда распространение.

Ницше пишет, что, во-вторых, помимо исторической неприемлемости рассматриваемой гипотезы происхождения оценки «добра», она страдает психологическим внутренним противоречием. Предполагается, что источником похвалы неэгоистического поступка была его полезность, и что это было забыто. Но как возможно подобное забвение? Может быть, в определенное время прекратилась полезность подобных поступков? Напротив, мы можем наблюдать совершенно противоположное, поскольку полезность эта была всегда обыденным явлением, таким, которое подчеркивалось и подчеркивается непрерывно снова; следовательно, оно не только не могло исчезнуть из сознания, не только не могло быть позабыто, но должно было все резче запечатлеваться в сознании. Ницше считает, что на правильный путь его вывел вопрос, что собственно обозначают в этимологическом отношении выражения «добро» на разных языках, и так как философ был также незаурядным филологом, ему не составило большого труда провести лингвистический анализ данного выражения: «Я нашел, что все они указывают на одинаковое превращение понятия, что всюду основным понятием является "знатный", "благородный" в сословном смысле, из которого развивается с необходимостью понятие "добро" в смысле "душевно-знатного", "благородного", "душевно-высокопоставленного"…; развитие это идет всегда параллельно с другим, которое "пошлое", "плебейское", "низкое", в конце концов, превращается в понятие "дурное"»¹⁵.  Такое позднее открытие явления превращения понятий Ницше объясняет задерживающим влиянием, которое оказывал демократический предрассудок на все вопросы происхождения.  Тот случай, когда высшая каста является в то же время и жреческой, не представляет исключения из  правила, что понятие о политическом превосходстве всегда переходит в понятие о духовном преимуществе. Здесь, например, впервые в качестве классового различия появляются понятия «чистый» и «нечистый» и из этих понятий также впоследствии развивается понятие «хороший» и «дурной», уже не в классовом смысле.  Ницше считает, что противоречия оценок в случае жреческой аристократии приняли опасный внутренний и острый характер, что благодаря им в конце концов между людьми была создана огромная пропасть:  «У духовенства все становится опаснее; не только целебные средства и искусства, но и высокомерие, месть, остроумие, распутство, любовь, властолюбие, добродетель, болезнь. …Можно сказать, что на почве этой в самой сущности опасной формы существования человека, формы священнической, человек вообще стал более интересным животным, что только здесь человеческая душа в высшем смысле достигла глубины и стала злою –  а это ведь две основные формы превосходства человека над остальными животными!..»¹⁶. Далее Ницше отмечает, что бессильные внесли в человеческую историю тот дух, который явился причиной переоценки изначальных понятий. Аристократическое уравнение ценностей (хороший, знатный, могучий, счастливый, любимый Богом) было вывернуто наизнанку, по мнению философа, с принятием христианских понятий, а корни этих понятий Ницше усматривает в монотеистической концепции иудаизмаю Автор считает, что с иудеев начинается восстание рабов в морали.  Ницше ставит вопрос: не был ли Иисус из Назарета –  воплощенное евангелие любви, Спаситель, несущий бедным, больным, грешникам блаженство и победу – не был ли  именно Он искушением, в самой жуткой и непреодолимой форме, искушением и окольным путем к тем иудейским ценностям и новшествам идеала. Ницше вопрошает: «Не было ли черным, тайным искусством истинно великой политики мести, дальнозоркой, подпольной, медленной и предусмотрительной мести то обстоятельство, что сам Израиль вынужден был объявить перед всем миром смертным врагом и распять на кресте орудие своей мести, чтобы … все противники Израиля могли бы безбоязненно идти на эту приманку? Да и можно ли было … при всех ухищрениях ума вообще выдумать более опасную приманку? Можно ли изобрести что-либо равное, столь же увлекательное, чарующее, оглушающее подобно губительной силе этого символа "святого креста", этого ужасного парадокса "бога на кресте", этой мистерии невообразимой, последней, крайней жестокости и самораспятия бога для спасения человека?.. Несомненно одно, что до сих пор Израиль своей местью и переоценкой всех ценностей … торжествовал постоянно над всеми другими идеалами, над всеми идеалами более возвышенными»¹⁷. Раскрывая суть введенного понятия восстания рабов в морали, Ницше пишет, что оно начинается с того, что жажда мести становится творческой и порождает ценности. В то время как благородная мораль возникает из торжествующего утверждения себя самого, рабская мораль с самого начала говорит нет «внешнему», «иному», «не себе», это нет и является ее творческим деянием. Это превращение наизнанку определяющего ценности взгляда – это неизбежное обращение к внешнему и равнение на него, вместо обращения к самому себе и равнение на самого себя – именно и характерно для жажды мести. Мораль рабов для своего возникновения всегда нуждается первоначально во враждебном и внешнем мире, она нуждается во внешнем раздражении, чтобы вообще действовать – деятельность ее в основе своей является реакцией. При оценке благородных имеет место обратное явление: она действует и вырастает независимо, она ищет свое противоположение только для того, чтобы еще благодарнее, еще радостнее сказать себе самой – да. Если способ оценки благородных ошибочен и не соответствует действительности, то это относится к той области, которая им недостаточно известна, узнать которую они упорно противятся: иногда они ошибаются в оценке презираемой ими среды, человека, толпы народа. С другой стороны можно видеть, что эффект презрения, взгляда свысока, взгляда превосходства, даже если он извращает образ презираемого, далеко уступает тому извращению, какое позволяют себе по отношению к своим противникам скрытая ненависть, месть бессильного.

Далее Ницше  пишет, что порода таких людей, людей  жажды мести, неизбежно становится в конце концов умнее, чем какая либо благородная раса и будет совершенно в другой мере ценить ум; она ценит ум, как первое условие существования, между тем как ум благородных рас имеет тонкий оттенок роскоши, утонченности. Даже сама жажда мести благородных людей, когда она ими овладевает, происходит и исчерпывается в немедленной реакции и поэтому не отравляет. С другой стороны она вовсе не имеет места в тех бесчисленных случаях, когда это имеет место у всех слабых и бессильных. Неумение долгое время серьезно относиться к своим врагам, своим неудачам, даже к своим дурным поступкам –  это признак сильных, совершенных натур, в которых имеется избыток пластической, образовательной, исцеляющей и позволяющей забыть силы. Именно такой человек одним движением сбрасывает с себя много бесов, которые внедряются в другого; только в данном случае и возможна настоящая любовь к своим врагам. Здесь Ницше подразумевает известную христианскую заповедь: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Благородный человек требует себе врага как отличия, он не выносит иного врага, кроме такого, в котором нет ничего достойного презрения и очень многое достойно уважения; равного себе по благородству. Зато представьте себе врага в том виде, как его представляет себе человек жажды мести - именно здесь это его дело, его творчество: он создает злого врага, злого именно в качестве основного понятия, исходя из которого, как его отражение и противоположность он выдумывает и хорошего – себя самого. И происходит это совершенно обратно тому, как у благородного, который создает основное понятие добрый первоначально и независимо, исходя именно из себя самого, и только затем создает представление о дурном.  Ницше сопоставляет: «Это "дурное" благородного происхождения и то "злое" из бродильного котла ненасытной ненависти – первое, созданное впоследствии, побочное, дополнительный цвет; второе, напротив, оригинал, начало, настоящее деяние в концепции нравственности рабов – как противоположны эти оба понятия "дурной" и "злой", которые, по-видимому, противополагаются одному и тому же понятию "хороший"! Но это не одно и то же понятие "хороший". Напротив, нужно спросить себя, кто собственно является злым согласно морали ressentiment (людей жажды мести). Строго говоря, это и есть именно "хороший" с точки зрения другой морали, именно благородный, могущественный, господствующий, только получивший иную окраску, иное значение, обратное изображение в ядовитом глазу»¹⁸. Философ считает, однако, что те самые благородные люди, которые так строго удерживаются в границах обычаями,  почтением, привычками, благодарностью, которые проявляют себя по отношению друг к другу столь снисходительными, сдержанными, нежными, гордыми и дружелюбными, по отношению к внешнему миру, там, где начинается чужое, чужие, проявляют себя немногим лучше необузданных диких зверей. Здесь, на чужой территории они освобождаются от всякого социального воздействия, они на диком просторе вознаграждают себя за напряжение, созданное долгим умиротворением, которое обусловлено мирным сожительством. Они возвращаются к невинной совести хищного зверя, как торжествующие чудовища, которые идут с ужасной смены убийств, поджога, насилия, погрома с гордостью и душевным равновесием, уверенные, что поэты будут надолго иметь теперь тему для творчества и прославления. А именно таковыми по сути были все завоевательные походы, обусловленные пассионарными подъемами целых народов, поворачивавшие историю человечества в иное русло. В свете вышеизложенного, считает философ, становится ясно, что смыслом всякой культуры является воспитание из хищного зверя – «человека» ручное, цивилизованное животное, животное домашнее. А все те инстинкты реакции и злопамятства, с помощью которых посрамлены и побеждены благородные поколения вместе с их идеалами, придется рассматривать как орудия культуры.  Но это еще не значит, что носители их являются в то же время представителями культуры. Напротив, эти носители подавленных и жаждущих возмездия инстинктов, эти люди жажды мести, потомки всего европейского и неевропейского рабства представляют собой регресс человечества.  И Ницше пишет в связи с этим, что ему тяжело ощущать вокруг себя нечто неудавшееся, измельчавшее, одомашненное. Он хотел бы видеть среди людей такого, который оправдывал бы название человека, дополнительный искупающий счастливый образец человека, чтобы благодаря нему можно было бы сохранить веру в человека.

Ницше называет ошибочным предположение о том, что всякое действие обусловлено  действующим субъектом. «Как народ обособляет молнию от ее блеска,» – пишет философ – «и считает ее последней деятельностью, действием субъекта, называемого молнией, так же точно народная мораль обособляет силу от проявления силы, как-будто за сильным имеется безразличный субстрат, от доброй воли которого зависит, проявлять силу или нет. Такого субстрата нет; позади делания, действия, становления – нет "бытия"; "делатель" только присочинен к действию, – в действии заключается все»¹⁹. Поэтому, по мнению Ницше, угнетенные, подавленные, подвергшиеся насилию в бессилии говорят: «Будем иными, чем злые, то есть добрыми. А добр всякий, кто не производит насилия, никого не оскорбляет, не нападает, не воздает злом за зло, кто месть предоставляет богу, кто подобно нам скрывается, уступает дорогу всему злому и вообще немного требует от жизни, подобен нам, терпеливым, скромным, справедливым»²⁰. Философ не приемлет, последовательно осуждает  такую позицию и поясняет, что это по существу означает только: «Мы слабые-слабые: хорошо, если мы не будем ничего такого делать, на что у нас не хватит сил». Он говорит, что «это резкое признание факта, этот ум низшего порядка, свойственный даже насекомым (которые притворяются мертвыми, чтобы не делать "слишком многого" в случае большой опасности)… вырядилось в роскошное одеяние самоотверженной, тихой, выжидающей добродетели, как будто-бы сама слабость слабого - то есть его сущность, его деятельность, вся его неизбежная неустранимая действительность – представляет собой добровольное действие, нечто намеренное, произвольное деяние, заслугу»²¹. Такая порода людей нуждается в вере в безразличный, одаренный свободным выбором «субъект» вследствие инстинкта самосохранения, самоутверждения. Субъект (или говоря популярнее, душа – именно так определяет Ницше), может быть, был до сих пор на земле лучшим пунктом веры оттого, что давал большинству смертных, слабым и угнетенным всех видов возможность возвышающего самообмана, давал возможность слабость объяснять свободой, а свое поведение – заслугой.

Переоценка, искажение первоначальных понятий, привело к тому, что слабость превратилась в заслугу, бессилие, которое не воздает – в доброту, боязливая жажда мести – в смирение, подчинение тем, кого ненавидят, стало послушанием. Безобидность слабого, даже трусость получило название «терпение», и зовется также добродетелью. Невозможность отомстить называется нежеланием мстить, может быть даже прощением. Фридрих Ницше называет это искусством черной магии, которая из черного делает белое, делает молоко и невинность, он называет это мастерской, где фабрикуют идеалы. Слабые, как утверждает Ницше, когда-нибудь, где-нибудь также хотят быть сильными, когда-нибудь должно наступить и их «царство». Чтобы дожить до этого, необходимо жить долго, пережить смерть, – необходима вечная жизнь, чтобы вечно вознаграждать себя в царстве божьем за эту земную жизнь «в вере, в любви, в надежде» – так объясняет автор популярность идеи бессмертия души.

В заключение автор  подводит итоги вышесказанному: обе  эти противоположные ценности, «хорошо и худо», «добро и зло» в течение тысячелетий вели долгую страшную борьбу на земле; и хотя нет сомнения, что вторая оценка давно уже получила преобладание, но и теперь еще нет недостатка в местах, где борьба продолжается еще с неопределенным исходом. Наоборот, можно было бы даже сказать, что борьба эта поднимается все выше и выше и тем самым становится все глубже, все духовнее. Так что и во времена, современные философу, и в настоящее время может быть не было и нет более решительного признака «высшей натуры», более духовной натуры, чем быть в разладе в этом отношении и представлять арену борьбы этих противоположностей.

Таким образом, для Ницше важен был вопрос о ценности морали, особенно о ценности «неэгоистического», об инстинктах сострадания, самоотречения, самопожертвования. В силу того, что задача о ценности сострадания и морали, построенной на сострадании, кажется чем-то случайным, сомнительным, философ выдвигает новое требование: человеку необходима критика моральных ценностей, надо, наконец, усомниться в самой ценности этих ценностей. Ницше считает, что слишком долго люди принимали ценность моральных ценностей за данную, за факт, считали ее несомненной и неоспоримой. Но никто не задавался вопросом: а если бы было справедливо обратное? Если бы доброе было бы симптомом регресса, а следовательно представляло бы опасность, соблазн, яд, посредством которого современность живет на счет будущего? Может быть живет удобнее, более безопасно, но и в более мелком стиле, пошлее?  Не мораль ли виновна в том, что никогда не будет достигнута возможная сама по себе мощность и  красота типа человек? Не является ли мораль опасностью самою опасною из всех опасностей?

3. Идеи  сверхчеловека.

Смысл философствования Ницше, как он сам его понимал, был сформулирован этим мыслителем через посредство созданного им литературного героя – Заратустры: «Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека? Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором. ... Сверхчеловек – смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли! ... Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью. Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка.