Итак, увлечение элегией возникло вследствие романтической оппозиции рассудочной поэтике классицизма, сковавшего строгими правилами свободное излияние чувств. В элегии главной темой становится любовь. Более того, возникающее влечение непременно требовало элегического самовыражения. Сошлемся на А.С. Пушкина. В «Египетских ночах» (1835) Чарский припоминает все невыгоды и неприятности занятия поэзией: «Влюбился ли он? - красавица его покупает себе альбом в Английском магазине и ждет уж элегии».

       За  элегией закрепляется окончательно любовное содержание, но любовь становится лишь поводом к разладу с миром.

       В антологии «Русская элегия XVII - начала XX века» помещен цикл из пятнадцати элегий А.С. Пушкина, означенный автором в перечне начала 1817 г. Большинство из этих элегий при жизни поэта не печатались, что и не удивительно: жанровое в них побеждает индивидуальное:

              Любовь  одна - веселье жизни  хладной,

              Любовь  одна - мучение сердец:

              Она дарит один лишь миг  отрадный,

              А горестям не виден  и конец.

       В этих элегиях отсутствует философское осмысление раннего жизненного опыта, которое придет к А.С. Пушкину в более поздних элегиях. Пройдет не более семи лет, и Пушкин в «Евгении Онегине» создаст предсмертную элегию Ленского (глава шестая, строфа XXI-XXII), в значительной мере пародирующую образцы элегического творчества посредственных авторов М.В. Милонова, В.И. Туманского и др., перепевающих известные мотивы увядания и обреченность чувствительной поэтической души¹.

       В начале двадцатых годов одна за другой появляются пушкинские элегии, каждая из которых являет собой шедевр жанра. Это «Погасло дневное светило...» (1820), «Редеет облаков летучая гряда...» (1820), «Я пережил свои желанья...» (1821), «Простишь ли мне ревнивые мечты...» (1823), «К морю» (1824), «Андрей Шенье» (1825), «Желание славы» (1825) и ряд других.

       Пушкинская  элегия этого периода преображается. На смену лицейской «унылой элегии» приходит элегия раздумчивая, философская, приемлющая жизнь во всех ее проявлениях как дар, ниспосланный свыше. В элегиях Пушкина возникает и тема смерти, они посвящены Д.Г.Н. Байрону и А. Шенье, в них угадываются тени декабристов. В элегиях двадцать восьмого года и последующих лет («Когда для смертного умолкнет шумный день...», «Дар напрасный, дар случайный...», «Брожу ли я вдоль улиц шумных...») возникает предчувствие собственной не столь отдаленной кончины. Элегии Пушкина сосредоточены на постижении законов бытия, смысл которых открывается лирическому герою в неизбежности потерь и необратимости перемен.

       Элегия  Пушкина была ориентирована на традиции Байрона, а не Ламартина. Отсюда проистекает не меланхолическая расслабленность, а мужественный стоицизм. Элегия Пушкина в одних случаях откровенно биографична («Выздоровление»), в других - личностное зашифровано, передано опосредовано («Андрей Шенье»), но необычно интенсивное обращение к жанру элегии было, очевидно, внутренне мотивировано переменой мест: ссылка и открытие южной природы и, прежде всего, моря. Расставание с близкими побуждало ссыльного поэта к подведению первых жизненных итогов. Ссылка - рубеж, но за ней последовали новые впечатления. Поэт в конкретных проявлениях постигал важнейшую жизненную закономерность - ее изменчивое постоянство, а элегия предоставляла адекватные формы для ее выражения. Впрочем, нельзя не заметить, что Пушкин раздвигал жанровые рамки элегии.

       В элегии «Погасло дневное светило...» используются рефрены, что куда более свойственно балладе; иные из элегий близки дружескому посланию («В.Ф. Раевскому»), другие - романсу («Я пережил свои желания...»), в элегии «К морю» ощутима временами одическая интонация. «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье...») представляет собой по числу строк сонет.

       Пушкинская  традиция расширения границ жанра и смешения с другими жанрами оказалась чрезвычайно плодотворной и была подхвачена поэтами последующих десятилетий.

         М.Ю. Лермонтов лишь двум стихотворениям  дал название «Элегия» («О! если дни мои текли...», «Дробись, дробись, волна ночная...»). Первое написано в 1829 г., второе - в 1830. Однако, помимо этих юношеских опытов, у Лермонтова немало стихотворений, жанр которых близок к элегии. Это и «Дума» (1838), и «Как часто пестрою толпою окружен» (1840), а также «И скучно, и грустно» (1840).

       Элегическое мироощущение характерно и для стихотворения  тридцать восьмого года:

              Гляжу на будущность с боязнью,

              Гляжу на прошлое с тоской

              И, как преступник перед  казнью,

              Ищу кругом души родной:

              Придет  ли вестник избавленья

              Открыть мне жизни назначенье,

              Цель  упований и страстей,

              Поведать, что мне Бог  готовил,

              Зачем так горько прекословил

              Надеждам  юности моей.

       Элегическая мысль звучит подчеркнуто уверенно и четко, в осуждении собственного прошлого ощутимо отчасти боль одиночества, отчасти же - упоение одиночеством и самобичевание.

       В «Думе» элегия не пренебрегает сатирой, патетикой и даже дидактикой. В элегии «И скучно, и грустно» ощутима эпиграмматичность с ее язвительной краткостью афоризмов.

       Наблюдения  над эволюцией элегии в творчестве Лермонтова позволяют высказать суждение, что в лирике, наряду с элегиями как жанровой разновидностью, существует немало элегических стихотворений по настроению и мысли, которые, тем не менее, соответствуют сложившемуся в теории и практике представлению об элегии.

       Приведем  пример из поэзии А.К. Толстого:

              Осень. Обсыпается весь наш  бедный сад,

              Листья  пожелтелые по ветру  летят;

              Лишь  вдали красуются, там на дне долин,

              Кисти ярко-красные вянущих  рябин.

              Весело  и горестно сердцу моему,

              Молча твои рученьки грею я и жму,

              В очи тебе глядючи, молча слезы лью,

              Не  умею высказать, как  тебя люблю.

       В этом коротком стихотворении все  признаки элегии налицо: осенний пейзаж, грусть, слезы, любовь. Но, чтобы определить жанр как элегию, стихотворению не достает последовательного развития мысли, отражающего борения души и авторское самопознание. Для элегии оно слишком фрагментарно.

       Практически у любого поэта можно найти  немало стихотворений, приближающихся к жанру элегии, но остающихся элегическим  стихотворением. Элегия продолжает жить в XIX веке: причина кроется в способности жанра к саморазвитию и возможности веления диалога с читателем. Со времен Пушкина происходило философское обогащение жанра. Н.А.Некрасов внес в элегию разночинскую социальную активность и приближение к жизненным обстоятельствам. Характерно, что автор «Последних песен» в духе жанра трактует биографию как судьбу. «Элегия» («Пускай нам говорит изменчивая мода...») - своего рода антология жанра, ибо Некрасову удалось вместить в одном стихотворении и образную систему, и проблематику всей отечественной истории элегии.

       Поэты серебряного века В.Я. Брюсов, И.А. Бунин, Игорь Северянин, Юргис Балтрушайтис, обращаясь к элегии, скорее реставрируют жанр, нежели преображают. Возникает своего рода подражание, маньеристская элегия:

              Вы  помните прелестный уголок -

              Осенний парк в цвету янтарно-алом?

              И мрамор урн, поставленных бокалом

              На  перекрестке палевых  дорог?

              Вы  помните студеное стекло

              Зеленых струй форелевой  речонки?..

       Набор подобных тропов из «Янтарной элегии» (1911) Игоря Северянина происходит не из элегического состояния души, а лишь внешне маскируется в элегические одежды.

       События революционных лет, как это не парадоксально, возродили жанр элегии в отечественной поэзии. В элегии усиливается и по-новому трактуется власть времени. Элегия печально оплакивает не только утраты близких, хотя и этот мотив наполняется особенно горьким смыслом, но и уход в небытие целой эпохи. Обращение к жанру элегии В.Ходасевича, А.Ахматовой, А.Введенского и некоторых других их современников оправдано глобальными потерями всего случившегося. Близки элегиям многие стихи С.Есенина, в поэзии которого слились песенный фольклор и традиционная образность жанра элегии.

       В западной лирике к жанру элегии в XX столетии обращаются самые выдающиеся поэты, такие, как Б.Брехт, Н.Гильен, Томас Элиот, Уистен Хью Оден и, наконец, наш бывший соотечественник Иосиф Бродский. В «Большой элегии Джону Донну» (1963) Бродский воссоздает не образ поэта, а образ его поэзии. Отсюда возникает центральный образ сна, охватившего вселенную: со смертью поэта-метафизика останавливается процесс постижения первопричин бытия, природа замирает. Избыточность подробностей, надрывность интонации, поспешная попытка сказать все обо всем отчасти имитирует манеру самого поэта - елизаветинца, к которому обращены стихи И. Бродского.

       В целом же, элегия разделила общую судьбу лирических жанров - вытеснение их внежанровой лирикой, элегию сменяет элегическая поэзия.

 

2. Значение элегий Жуковского для становления русской романтической поэзии

      Для становления русской романтической поэзии, ее гуманистического содержания  элегии В.А.Жуковского имели важнейшее значение.

      В историю русской литературы имя  Василия Андреевича Жуковского (1783—1852) вошло как одно из самых славных  и значительных. В.Г.Белинский говорил  о «необъятно великом» значении его для русской поэзии и литературы. Замечательный поэт, создавший множество проникновенных лирических стихотворений, баллад, поэм, сказок, он, по словам Белинского, «ввел в русскую поэзию романтизм», обогатил ее элементами национального колорита, великолепными переводами, которые познакомили русских читателей с сокровищами западноевропейской поэзии, литератур Востока, с творениями Грея, Томсона, Голдсмита, Скотта, Саути, Байрона, Т. Мура, Бюргера, Гете, Шиллера, Гебеля, Фуке, Уланда, Лафонтена, Парни, Гомера, Фирдоуси, Вергилия и других.

      «Творения Жуковского, — писал Белинский, — это целый период нашей литературы, целый период нравственного развития нашего общества. ...Жуковский весь отдался своему направлению, своему призванию. Он — романтик во всем, что есть лучшего в его поэзии». Это была поэзия «души и сердца», вносившая в литературу неведомое ей ранее, в пору господства классицизма, глубочайшее раскрытие внутреннего мира человека, то внимание к тончайшим затаенным переживаниям, изображение которых с таким блеском будут развивать и совершенствовать последующие поколения русских поэтов. Как говорил Белинский, в оригинальных произведениях Жуковского «еще в первый раз, русские стихи явились не только благозвучными и поэтическими по отделке, но и с содержанием. Они шли из сердца к сердцу; они говорили не о ярком блеске иллюминаций, не о громе побед, а о таинствах сердца, о таинствах внутреннего мира души... Они исполнены были тихой грусти, кроткой меланхолии — а это элементы, без которых нет поэзии» [Белинский 1965, 221].

      По  словам Белинского, «...без Жуковского мы не имели бы Пушкина», и сам Пушкин не раз подчеркивал большие заслуги своего учителя перед русской литературой. Пушкин нашел поистине классическую стихотворную формулу, определяющую значение Жуковского, чье творчество имеет непреходящую ценность:

             Его стихов пленительная сладость

             Пройдет веков завистливую  даль,

             И, внемля им, вздохнет о славе младость.

        Как уже было отмечено во введении к нашей работе, в творчестве В.А.Жуковского исследователи [Янушкевич 2006, 13] выделяют пять периодов, которые можно условно обозначить следующим образом: