Товорчество Н.С.Гумилева

Уже к  лету 1917 года (то есть в точности тогда же, когда Пастернакприходит к неожиданно новой поэтике «Сестры моей жизни») Гумилев в своемлондонском интервью дает формулировку своего совершенно нового отношения кпоэзии, которое он сопоставляет с общеевропейским движением: «Мне кажется,что мы покончили сейчас с великим периодом риторической поэзии, в которыйбыли вовлечены почти все поэты XIX века. Сегодня основная тенденция в том,что каждый стремится к словесной экономии, решительно неизвестной какклассическим, так и романтическим поэтам прошлого, таким, как Тенниссон, 
Лонгфелло, Мюссе, Гюго, Пушкин и Лермонтов... Новая поэзия ищет простоты,ясности и достоверности. Забавным образом все эти тенденции невольнонапоминают о лучших произведениях китайских поэтов, и интерес к последнимявственно растет в Англии, Франции и России». Следовательно, опытыподражания древнекитайским поэтам в «Фарфоровом павильоне» не случайносозвучны аналогичным экспериментам Клоделя во французской поэзии тех же лети Эзры Паунда в английской поэзии. Интересно и другое: лучший знатокдревнекитайской поэзии академик В. М. Алексеев в те же годы отмечалсходство ее с новейшей акмеистической. Эта мысль чрезвычайно заинтересовала 
Блока. Иначе говоря, Гумилев не просто открывал (как одновременно с ниммногие крупные поэты — его современники) чудо древнедальневосточной лирики. 
Он находил в ней то, что и по сути роднило ее с акмеистской «вещной»поэтикой. Вспомним, как позднее Сэлинджер, едва ли не лучший изамериканских писателей нашего времени, именно в древней поэзии Дальнего 
Востока искал (для своего героя — поэта Симора) выход на пути преодолениятой самой риторики XIX века, которая осточертела и Гумилеву.

Гумилев ощущал себя сыном своего века —  и наследником многих,бывших задолго  до нашего. Но — как и Блок во вступлении к «Возмездию», хотяи иначе, чем он, — Гумилев открещивался от предшествующего столетия, еговзгляда на религию и земных утопий. В первой строке приводимого отрывкаоткликнулись стихи Эдгара По: «For the play is the tragedy «Man» («Пьеса —это трагедия «Человек»):

Трагикомедией — названьем «Человек» —

Был девятнадцатый  смешной и страшный век,

Век, страшный потому, что в полном цвете силы

Смотрел он на небо, как смотрят в глубь  могилы,

И потому смешной, что думал он найти

В недостижимое доступные пути...

Поэтому отказ Гумилева от риторической поэзии, завещанной XIX веком,не случаен: он и по сути хотел отказаться от многого в завещании этогостолетия, оттого искал себе новых путеводителей. Возможно, одним из них был 
Блейк.

Блейк был сродни той новой стихии прозрений  и озарений, которая впору восприятия «оттуда льющего света» охватила Гумилева. Поэтому (как этони парадоксально, именно в пору острейшей критики Гумилева Блоком) онподхватывает и основную тему раннего Блока.

В канцонах и примыкающих к ним по образности и теме Стихотворениях 
Гумилев ближе всего к традиции Блока; он по сути, приближается к воспеваниюне просто женщины, а дантовской Беатриче или Вечной Женственности, постилистике нерифмованных стихов, быть может, напоминая будущего Лорку. Изэтих стихотворений едва ли не характернее других написанное перед самымконцом в августе 1921 года:

Я сам  над собой насмеялся

И сам  я себя обманул,

Когда мог подумать, что в мире

Есть  что-нибудь кроме тебя.

Лишь  белая, в белой одежде,

Как в  пеплуме древних богинь,

Ты держишь  хрустальную сферу

В прозрачных и тонких перстах.

А все  океаны, все горы,

Архангелы, люди, цветы —

Они в  хрустале отразились

Прозрачных  девических глаз.

Как странно  подумать, что в мире

Есть  что-нибудь, кроме тебя,

Что сам  я не только ночная

Бессонная песнь о тебе.

Но свет у тебя за плечами,

Такой ослепительный свет,

Там длинные  пламени реют,

Как два  золотые крыла.

Эта поэзия видений по сути своей выходила за рамки, очерченныеранним акмеизмом, и  тяготела то к образности великого символиста Блока, тодаже к крайностям футуризма или сюрреализма.

В одном  из последних стихотворений «На  далекой звезде Венере»,написанном в июле 1921 года, Гумилев отдал  дань — пусть в полушутливом тонеиронической (слегка пародийной) фантазии — тем  опытам осмысления гласных,которые  восходят к Рембо и нашли в русской поэзии его времени продолжение у 
Хлебникова, о чьих стихах Гумилев с большим вниманием писал в своих статьяхо поэзии. Гумилев фантазирует:

Говорят ангелы на Венере

Языком  из одних только гласных.

Если  скажут еа и аи, —

Это радостное обещанье,

Уо, ао — о древнем рае

Золотое воспоминанье.

Футуристов  и близких к ним поэтов напоминают не только словесныеопыты этого рода, но и более серьезные космические  образы Гумилева.

Из поразительных  обращений, одновременно угадывающих  и стихибудущего атомного века, и размышления ученых над ним, стоит упомянутьокончание стихотворения «Природа»:

Земля, к чему шутить со мною:

Одежды  нищенские сбрось

И стань, как ты и есть, звездою,

Огнем пронизанной насквозь!

Интересно сравнить это обращение с откровенно футуристическим 
«Болезни земли» Пастернака того же времени:

Надо  быть в бреду по меньшей мере,

Чтобы дать согласье быть землей.

Гумилев в поздних стихах подходил к выработке  совершенно новогостиля, быть может  предугадывая и будущий путь развития тех больших поэтов,с которыми вместе о основал акмеизм.

Среди напечатанных посмертно «Отрывков 1920-1921 гг.» естьнекоторые, которые  предвосхищают стиль и темы поздней  Ахматовой (можно лидумать, что многое ею потом написанное было угадано  им в этих отрывках илиже они на нее повлияли?):

А я  уже стою в саду иной земли,

Среди кровавых роз и влажных лилий,

И повествует мне гекзаметром Виргилий

О высшей радости земли.

Гумилев всегда оставался с собою честен и размышлял о переменах всвоей поэтике. Перед смертью он как раз задумал дать систематическое ееизложение. Одной из самых характерных черт эпохи в целом, всей русскойкультуры того времени было соединение искусства и науки, Моцарта и Сальери,творческого созидания и аналитической работы ума. Гумилев представляетсобой один из образцов такого сочетания. Возможно, вначале на егоувлечениях разборами стихотворной формы сказывалось то, что литературнымпримером достаточно долго для него оставался Брюсов — до сдержаннойрецензии последнего на один из первых сборников Гумилева, что положилоконец их относительно близким отношениям ученика и учителя, о которых можносудить по многим сохранившимся письмам. Уже в одном из первых писем (от 14января 1907 г.) Гумилев о себе пишет: «Не забывайте, что мне теперь толькодвадцать лет и у меня отсутствует чисто техническое уменье писатьпрозаические вещи. Идей и сюжетов у меня много. С горячей любовью яобдумываю какой-нибудь из них, все идет стройно и красиво, но когда яподхожу к столу, чтобы записать все те чудные вещи, которые только что былив моей голове, на бумаге получаются только бессвязные отрывочные фразы,поражающие своей какофонией. И я опять спешу в библиотеки, стараясьвыведать у мастеров стиля, как можно победить роковую инертность пера». Этоописание того, что в других (предшествующем и последующем) письмах Брюсову 
(соответственно от 8 января и 24 марта 1907 г.) Гумилев назвал «месяцамиусиленной работы над стилем прозы» и «заботами о выработке прозаическогостиля», завершается переходом к решению так же начать работать и надстихом, причем здесь и обнаруживается роль советов Брюсова: «Благодаря моимработам по прозе я пришел к заключению о необходимости переменить истихотворный стиль по тем приемам, которые Вы мне советовали. И поэтому всемои теперешние стихи не более чем ученические работы». В этой трезвойоценке молодой Гумилев был близок к истине. В следующем письме онпродолжает: «Одно меня мучает, и сильно — мое несовершенство в техникестиха. Меня мало утешает, что мне только 21 год...» К концу того же годаотносится письмо Брюсову, где Гумилев пишет, что, читая собрание стихов 
Брюсова «Пути и перепутья», он «разбирал каждое стихотворение, ихспециальную мелодию и внутреннее построение, и мне кажется, что найденныемною по Вашим стихам законы мелодий очень помогут мне в моих собственныхпопытках». К февралю следующего года относится упоминание Гумилевым вписьме собственной теории поэзии, которую он сопоставляет с поэтикой 
Малларме (среди французских поэтов-символистов едва ли не более другихбившегося над загадками понимания поэтического языка), добавляя, что, вотличие от Малларме, это теория «не идеалистическая, а романтическая, инадеюсь, что она не позволит мне остановиться развитии». В переписке этоговремени запечатлены классические вкусы молодого Гумилева, отталкивавшегосяот новых веяний в искусстве и их полностью отрицавшего: о вновь открывшейсяв Париже выставке Гумилев отзывается с пренебрежением, возможно, надеясьнайти в Брюсове союзника по художественным вкусам:

«Слишком  много в ней пошлости и уродства, по крайней мере для меня,учившегося эстетике в музеях. Может быть, это тот хаос, из которого родитсязвезда, но для меня новые течения живописи в их настоящей форме совершеннонепонятны и не симпатичны» (письмо Брюсову от 25 марта 1908 г.). В летнемписьме того же года Гумилев продолжает критически анализировать своюсобственную поэзию.

Говоря  о возросшем в ней «леконт-де-лилевском  элементе», онпоясняет, как бы предваряя  нарастание черт «фантастического реализма»  всмысле Достоевского в нашей  литературе, вплоть до 30-х и 40-х годов XX века 
(Платонов Булгаков, «Поэма без героя» Ахматовой), что ему нравится манера 
«вводить реализм описаний в самые фантастические сюжеты. Во всяком случае,это спасенье от блоковских туманностей. Я вырабатываю так же и своюсобственную расстановку слов. Теперь, когда я опять задумываюсь над теориейстихосложения, мне было бы крайне полезно услышать Ваши ответы наследующие, смущающие меня вопросы: 1) достаточно ли самобытного построениямоих фраз? 2) не нарушается ли гармония между фабулой и мыслью 
(«угловатость образов»)? 3) заслуживают ли внимания мои темы и не являетсяли философская их разработка еще ребячеством?» (письмо от 14 июня 1908 г.). 
Продолжая критически осмыслять свой опыт, до конца расчленяя собственныестихи, Гумилев в конце концов приходит к выводу, что ему до сих пор нехватало именно глубины (и в этом он, несомненно, был прав, но недостатокэтот совсем не сразу ушел из его поэзии): «Я же до сих пор смотрел на мир 
«пьяными глазами месяца» (Ницше), я был похож на того, кто любил иероглифыне за смысл, вложенный в них, а за их начертания и перерисовывал их безвсякой системы. В моих образах нет идейного основания, они — случайныесцепления атомов, а не органические тела» (письмо Брюсову от 20 августа 
1908 г.). Но так как Брюсов в своих письмах продолжал обращать вниманиемолодого поэта и на внешнюю форму стихов, Гумилев его слушается, отвечаяему: «Стараюсь по Вашему совету отыскивать новые размеры, пользоватьсяаллитерацией и внутренними рифмами» (письмо от 19 декабря 1908 г.). 
Несколько позднее, однако, он признается по поводу лекций Вяч. И. Иванова остихе, которые он стал посещать: «Мне кажется, что только теперь я началпонимать, что такое стих. Но, с другой стороны, меня все-таки пугаетчрезмерная моя работа над формой. Может быть, она идет в ущерб моей мысли ичувства». Занятия «Академии стиха» (или «Поэтической Академии») на «башне»у Вяч. Иванова подготовили последующие кружки, душой которых становился 
Гумилев — как сперва в Обществе ревнителей художественного слова, советкоторого был связан с «Аполлоном», потом — в «Цехе поэтов».

Но, подходя  уже близко к своей будущей  «анатомии стиха», во многихотношениях параллельной ранним опытам анализа  у ученых формальной школы 
(ОПОЯЗа), Гумилев все больше сосредоточен не только на изучениитрадиционных стихотворных канонов (о которых речь идет и в письмах с фронтак Л. Рейснер в 1916 г.), но и на поиске новых форм. Его несколькозатянувшееся ученичество включало и изучение путей к новому. Егозаинтересовывают те опыты предшественников, где он, как и другие поэты —его современники, угадывает путь к новшествам.

Если  ранний Гумилев — и его замечательные  переводы из Теофиля Готьев том числе  — интересен как тот материал, из взрыва которого родитсявспышка звезды, то затем нельзя не видеть и постепенного увеличениявоздействия тех поэтов, которые искали новые формы (вспомним в письмах орусской поэзии теплые отзывы об Игоре Северянине и Хлебникове). Его манитверлибр, пути которого наметил Блок и развил один из друзей Гумилева, 
Кузмин, о чьих свободных стихах Гумилев с похвалой отзывается в «Письмах орусской поэзии». Самому Гумилеву, особенно в поздний период, когда он, какмастер, все вольнее обращается с формой, удались великолепные верлибры. 
Трудно преодолеть искушение привести хотя бы отрывок из написанноговерлибром стихотворения Гумилева «Мои читатели»:

Я не оскорбляю  их неврастенией,

Не унижаю душевной теплотой,

Не надоедаю многозначительными намеками

На содержимое выеденного яйца,

Но когда  вокруг свищут пули,

Когда волны ломают борта,

Я учу  их, как не бояться,

Не бояться  и делать, что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,

Единственно дорогим во вселенной,

Скажет: «Я не люблю вас», —

Я учу  их, как улыбнуться,

И уйти, и не возвращаться больше.

А когда  придет их последний час,

Ровный, красный туман застелет взоры,

Я научу  их сразу припомнить

Всю жестокую, милую жизнь,

Всю родную, странную землю

И, представ перед ликом Бога