Товорчество Н.С.Гумилева

Со временем, когда благодаря находке и  публикации африканскогодневника Н. С. Гумилева и других материалов, связанных  с его путешествиями,будет изучаться его деятельность открывателя новых дорог по Африке, станетяснее, насколько этот реальный опыт лежит в основе стихотворении, вошедшихв «Шатер». Но уже и сейчас можно сказать, что Гумилев — один из тех поэтов,которые Восток своих мечтаний сверили с реальным Востоком. Одним из первых 
Гумилев увидел в своем «Египте» то, что в то время еще далеко не всем былозаметно:

Пусть хозяева здесь англичане,

Пьют  вино и играют в футбол

И халифа в высоком Диване

Уж не властен святой произвол.

Пусть, но истинный царь над страною

Не араб и не белый, а тот,

Кто с  сохою или с бороною

Черных  буйволов в ноле ведет.

Пусть ютится он в поле из ила,

Умирает, как звери, в лесах,

Он —  любимец священного Нила

И его  современник феллах.

Для него ежегодно разливы

Этих рыжих всклокоченных вод

Затопляют богатые нивы,

Где тройную  он жатву берет.

Уже и  по этому стихотворению, и по другим поэтическим и прозаическимвещам  Гумилева можно судить о том, насколько во взгляде на будущий «третиймир» он был серьезнее тех, кто его, как и часто с ним сравниваемого 
Киплинга, торопился обвинить во всех смертных грехах «колониалистического»отношения к туземному населению. Здесь не место подробно говорить оправильности позиции А. Швейцера, об историческом опыте новой истории 
Африки. Скажу лишь, что в африканской поэме «Мик», и в «Колчане», и вдневниковых записях и прозе, к ним примыкающих, Гумилев стремился писать снатуры, изображал именно то, что ему довелось увидеть ценой очень нелегкой,которую, как и все другие жизненные долги, он заплатил с лихвой.

Отношение Гумилева к своей биографии отчасти  объединяет его сдругими большими поэтами  послеблоковского времени, которые, как  Маяковскийи Есенин, рассматривали свою биографию как продолжение творчества, атворчество — как продолжение биографии (другие, как Пастернак, декларативноотказывались от этой «зрелищно-биографической» поэзии, но постепенно,особенно к концу жизни, с ней смыкались). Уже в одном из ранних писеммолодой Гумилев пишет: «Что есть прекрасная жизнь, как не реализациявымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, какхудожник творит свою картину, как поэт создает поэму? Правда, материалочень неподатлив, но разве не из твердого камня высекают самые дивныестатуи?» Работой с этим трудным материалом жизни Гумилев на всем отведенномему не слишком долгом интервале занимался с таким же усердием, с каким онработал и над словом.

Одно  из поздних стихотворений Гумилева «Память» (из «Огненногостолпа») посвящено как бы общему обзору биографии поэта. Подобносовременным нейропсихологам, установившим реальность одномоментных срезовжизни, которые существуют в памяти человека, Гумилев обозревает такие срезысвоей жизни, называя их «душами», меняющимися при том, что единым остаетсятолько тело («Мы меняем души, не тела»).

Начинает  Гумилев с самых ранних воспоминаний своего детства:

Самый первый: некрасив и тонок,

Полюбивший  только сумрак рощ,

Лист  опавший, колдовской ребенок,

Словом  останавливавший дождь,

Дерево  да рыжая собака,

Вот кого он взял себе в друзья...

Как бы развитием тех же тем детства, образов деревьев и другихрастений, с которыми дружил ребенок, оказываются  начальные стихотворения 
«Костра», особенно «Деревья» и «Детство», где Гумилев-ребенок

Не один, — с моими друзьями,

С мать-и-мачехой, с лопухом...

А другой друг — рыжая собака становится героем «Осени» — тоже одногоиз начальных стихотворений «Костра», которое все окрашено в рыжеватые 
(красно-оранжевые) тона в масть этой любимой собаке (кажется не случайнойи. звуковая перекличка «оранжереи» в пятой строке с начальным эпитетом 
«оранжево» — в первой строке):

Оранжево-красное  небо...

Порывистый  ветер качает

Кровавую  гроздь рябины.

Догоняю бежавшую лошадь

Мимо  стекол оранжереи,

Решетки старого парка

И лебединого пруда.

Косматая, рыжая, рядом

Несется моя собака,

Которая мне милее

Даже  родного брата,

Которую буду помнить,

Если  она издохнет.

Детство, проведенное наедине с собакой  и растениями, сменяетсясовершенно  отличным от него срезом жизни, изображенным иронично иотчужденно. Этот, следующий образ поэта, или «душа», сменяющая душуребенка, зрелому Гумилеву несимпатичен:

И второй... любил он ветер с юга,

В каждом шуме слышал звоны лир

Говорил, что жизнь — его подруга,

Коврик  под его ногами — мир.

Он совсем не нравится мне, это

Он хотел  стать богом и царем.

Он повесил  вывеску поэта

Над дверьми  в мой молчаливый дом.

Гумилев отказывается в этих стихах от многого  — от самых разныхспособов поддержания  искусственной поэтической эйфории (описанных им и врассказе об эфироманах, реальность опыта которого как будто подтверждаетсяи свидетельством — или злонамеренной сплетней? — 3. Гиппиус) и даже попытокобщения с «черными» силами, приведших молодого Гумилева к тяжелейшимпсихологическим кризисам (и, по-видимому, к попытке самоубийства), отпостницшеанского сверхчеловека, идея которого всем постсимволистамдосталась от старших символистов, наконец, от представления о «поэте» какглавном занятии. Как легко можно видеть из «Египетских ночей», этапоследняя мысль была чужда и позднему Пушкину.

Русская литература знает два полюса —  побеждающего в отдельныхкрупных людях  желания быть не только и не столько  писателем, поэтом,сколько сделать  что-то существенное, и профессионализма общеевропейскоготипа, который делает, например, возможным думать и о профессиональныхобъединениях. Блоку, например, казалась противоестественной идея «Союза»поэтов, он напоминал в этой связи пушкинское: «Бежит он, дикий и суровый». 
В начале 20-х годов нашего века «вывеска поэта» для многих, особенноблизких к конструктивному пониманию искусства, была чуждой (как осталасьона чуждой и даже враждебной Пастернаку, который и в конце жизни считалневозможным представление о «профессиональном поэте»). Поэтому здесь, как иво многих других чертах своей эстетической концепции, Гумилев не одинок. 
Ему, как и многим его современникам из числа самых заметных, заманчивымпредставлялось прежде всего исполнение жизненного долга, осуществлениедела. Сперва это было дело «мореплавателя и стрелка», ездившего, как 
Хемингуэй, в Африку; потом он же «или кто другой» оказался на фронте. 
Поэтому для него таким выходом из тяжелейшей жизненной ситуации оказаласьвойна и участие в ней, как он писал об этом в «Пятистопных ямбах»:

И в  реве человеческой толпы,

В гуденье  проезжающих орудий,

В немолчном  зове боевой трубы

Я вдруг  услышал песнь моей судьбы...

Как представляется, именно военный опыт у Гумилева (как  и на Кавказеу Лермонтова) оказался решающим в его становлении.

Невероятное преодоление любых физических трудностей стало одной изглавных тем и стихов, и военной прозы Гумилева («Записки кавалериста»). 
Описывая в ней «одну из самых трудных» ночей в своей жизни, Гумилев такзавершает эту часть своих фронтовых заметок: «И все же чувство странноготоржества переполняло мое сознание. Вот мы, такие голодные, измученные,замерзающие, только что выйдя из боя, едем навстречу новому бою, потому чтонас принуждает к этому дух, который так же реален, как наше тело, толькобесконечно сильнее его. И в такт лошадиной рыси в моем уме плясалиритмические строки:

Расцветает  дух, как роза мая,

Как огонь, он разрывает тьму,

Тело, ничего не понимая,

Слепо повинуется ему.

Мне чудилось, что я чувствую душный аромат этой розы, вижу красныеязыки огня».

Четверостишию, родившемуся после той «самой трудной ночи»,купленному столь дорогой ценой, Гумилев придавал особое значение. Сперва онвключил его в стихотворение «Война», позднее перенес в стихотворение 
«Солнце духа» (как и «Война», вошедшее в его сборник «Колчан»), где темаэтого четверостишия развивается в гораздо более широком космическом ифилософском плане, без того приурочения к конкретному военному опыту,религиозное осмысление которого составляло суть первого стихотворения.

Цветение  духа на фоне физических лишений и  даже благодаря имподчеркивается и  в других местах прозаических «Записок кавалериста». Однаиз ночей, предшествовавших той «самой трудной», тоже была бессонной. Онапородила в голове Гумилева целую философию воздержания: «Я всю ночь неспал, но так велик был подъем наступления, что я чувствовал себя совсембодрым. Я думаю, что на заре человечества люди так же жили нервами, творилимного и умирали рано. Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждыйдень обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницукультуры духа. Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают вчеловеке особые, дремавшие прежде силы».

Те же ощущения именно в связи с фронтовым  опытом первой мировойвойны развернуты Гумилевым в стихотворении «Наступление»  и других стихах изсборника «Колчан». Позднее в уже цитированном автобиографическомстихотворении «Память» (открывающем «Огненный столп») Гумилев о себе нафронте — о третьей или, скорее, четвертой (после «мореплавателя и стрелка»)своей ипостаси вспомнит:

Знал  он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь...

Опыт  тех лет, проведенных Гумилевым  — бесстрашным бойцом на фронтахпервой  мировой войны, подготовил его и  для последующих испытаний. Три  года 
(1918—1921), когда Гумилев, приглашенный Горьким к участию в редакции 
«Всемирной литературы», напряженно и с увлечением в ней работал, были недля него одного временем одновременно и больших физических лишений, инеслыханного духовного подъема. Вправе ли мы и в его случае, зная, что онвсегда (и тогда, когда писал свои стихи о Распутине, так взволновавшие ипоразившие Цветаеву) оставался убежденным монархистом, отнести этот подъемхотя бы частично за счет революции и всего, что с ней пришло? Положительныйответ кажется неизбежным. Подробно об этом же в статье о Маяковском и 
Пастернаке и в других статьях говорила Цветаева. Большой поэт всегдаразделяет судьбу своего народа независимо от того, какую политическуюпрограмму он принимает. Андре Шенье, казненный во время французскойреволюции, в поздних своих стихах воплотил ее дух больше, чем многие егосовременники, не обладавшие поэтическим даром, хотя и занимавшие с точкизрения последующих историков более разумную политическую позицию (во всякомслучае избавившую их от того конца, которого не избежал Шенье).

На страницах  журнала «Литературный критик»  в предвоенные годы велсяспор  о том, как соотносится политическое мировоззрение писателя и егохудожественные достижения — «благодаря» или «вопреки» своим взглядамписателю удается создать вершинные свои вещи. Взлет поэзии Гумилева в трипоследние года его жизни нисколько не случаен: споря со своим временем ипротивопоставляя себя ему, он оставался его сыном, и верным сыном, каквсякий большой художник. Он был составной частью того высочайшего духовногоподъема, который в России начался в десятые годы, продолжался до рубежадвадцатых и охватил самые разные области культуры: от работ Щербатского побуддийской логике до зауми Хлебникова и сооружений Татлина, от исследований 
Фридмана, развивающих идеи теории относительности, до первых работ овнеземном разуме Циолковского, статистического стиховедения Андрея Белого играндиозных обобщений Флоренского и полотен Филонова. Не найдешь такойсферы деятельности духа, где русские ученые, мыслители, художники, поэты несказали бы в это время нового слова. Далеко не все они принимали революцию,некоторые из них, как Гумилев, были против нее, но все они составляли — приогромных различиях и внутреннем противоборстве, не позволившем, например, 
Гумилеву (во всяком случае в «Письмах о русской поэзии») разглядеть 
Маяковского, - единое духовное целое, ими определился невиданный рострусской науки, инженерной мысли, философии, поэзии, изобразительногоискусства. Без этого поразительного фона нельзя понять и последующихдостижений Шостаковича, Королева, Пастернака, продолжавших я наследовавшихэтот взлет.