Товорчество Н.С.Гумилева

Стихотворение Гумилева начинается на «улице незнакомой», откудатрамвай «по трем мостам»  уносит поэта «через Неву, через Нил и Сену» послетого, как едущие на нем «обогнули стену» и «проскочили сквозь рощу пальм». 
Смещение и соединение всех земных мест, когда-либо увиденных поэтом,сопровождается таким же смещением времен; стихотворение оттого и называется 
«Заблудившийся трамвай», что трамвай в нем «заблудился в бездне времен». Дотого как Гумилев увидел заблудившимся в «бездне времен» трамвай, он встихотворении «Стокгольм» (вошедшем в «Костер») писал о себе самом:

И понял, что я заблудился навеки

В слепых переходах пространств и времен...

(вариант;  «В глухих коридорах пространств  и времен»).

Лучше всего это смещение пространственно-временных  представленийвидно в строфе «Заблудившегося  трамвая», где возникают события  недавнегопрошлого:

И, промелькнув  у оконной рамы,

Бросил  нам вслед пытливый взгляд

Нищий старик, — конечно, тот самый,

Что умер в Бейруте год назад.

Еще заметнее смешение и временных и причинно-следственных отношенийв конце стихотворения, где  автор и его любимая неожиданно переносятся в 
XVIII век:

Как ты стонала в своей светлице,

Я же с  напудренною косой

Шел представляться Императрице

И не увиделся вновь с тобой.

Давно предположено, что в Машеньке, к  которой как к любимой авторобращается  в «Заблудившемся трамвае», можно  увидеть воспоминание о героине 
«Капитанской дочки». Но фабула изменена: с Императрицей у Гумилевавстречается автор, а не Машенька, и после этой встречи им больше не сужденоувидеть друг друга. Напротив, Императрица естественно вызывает образ 
Медного Всадника, ею поставленного, и по пространственной смежности с ним —твердыню Исаакия, где автор должен отслужить молебен о здравии Машеньки, всмерти которой перед тем сомневался:

Где же теперь твой голос и тело,

Может ли быть, что ты умерла!

На вопрос: «Где я?» — сердце поэта отвечает переиначенной ссылкой напоиски Индии Духа у немецких романтиков, Шлегелей и Гейне (вспомним вопроспоследнего: «Мы искали Индию физическую и нашли Америку: теперь мы ищемдуховную Индию, и что мы найдем?»).

Где я? Так томно и так тревожно

Сердце  мое стучит в ответ:

Видишь  вокзал, на котором можно

В Индию  Духа купить билет?

Две строфы, следующие за этим вопросом, относятся  не к прошлому, а кбудущему. Они  представляют собой мрачное (сюрреалистическое, сказали бы мы,если бы не шла речь о времени до появления сюрреализма) метафорическоепредвидение смерти поэта:

Вывеска... кровью налитые буквы

Гласят  — зеленная, — знаю, тут

Вместо  капусты и вместо брюквы

Мертвые головы продают.

В красной  рубашке, с лицом как вымя,

Голову  срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

Сколько можно судить по напечатанной в 1916 году прозе Гумилева 
«Африканская охота (Из путевого дневника)», образ своей головы, отрубленнойпалачом по причинам политическим, привиделся ему еще в Африке после охоты: 
«Ночью мне приснилось, что за участие в каком-то абиссинском дворцовомперевороте мне отрубили голову и я, истекая кровью, аплодирую умению палачаи радуюсь, как все это просто, хорошо и совсем не больно». Этотпригрезившийся в кошмарном сне образ, навязчиво повторяющийся в 
«Заблудившемся трамвае», помножен на отсутствие овощей (примета времени),вместо которых в зеленной лавке продают мертвые головы. Гумилев во многихстихах, входящих в последние его сборники, предсказывал свою смерть;напомним хотя бы его фронтовые стихи «Рабочий», «Священные плывут и таютночи...». То, что поэты — вещуны и особенно умеют предвидеть (если ненакликать) свою судьбу (как Ахматова — вспомним ее «Дай мне долгие годынедуга») и свою смерть, известно по многим примерам. Речь идет далеко нетолько о той смерти, которую поэт сам себе строит, о самоубийстве, первыепредчувствия которого (например, у Маяковского) могут опережать самый конецна десятилетия; и не только о гибели из-за дуэли, которую для человекаверующего (и оттого не считающего себя вправе у себя самого отнять жизнь)можно было бы считать как бы «вероятностной» (зависящей от случая),приблизительной заменой самоубийства. Стоит вспомнить и о тех, кто (как 
Гумилев на германском фронте) думал о пуле, их подстерегающей. Напомню хотябы удивительные стихи Байрона, описывающие его гибель «за свободу» другогонарода, и в особенности предсказание Шарля Пэги, написанное незадолго дотого, как он пал на холмах при Марне; в блестящем переводе Бенедикта 
Лившица оно звучит так:

Блажен, кто пал в пылу великого сраженья

И к  Богу, падая, был обращен лицом.

В те же годы, когда Гумилев пишет «Он  стоит пред раскаленнымгорном», Аполлинер  предвидит рану в голову, которая  сведет его в могилу:

Минерва рождена моею головой,

Кровавая  звезда — венец мой неизменный...

Но вернемся к Гумилеву. Предвидение собственной  смерти в 
«Заблудившемся трамваев, где он сам собирается отслужить в Исаакиевскомсоборе панихиду по себе, сопровождается удивительным открытием:

Понял теперь я: наша свобода —

Только  оттуда бьющий свет...

Исследователя русской поэзии XX века в этих строках поражаетперекличка с Блоком. В цитированных строках — при разнице темперамента итемпературы — прямой отзвук блоковских:

И к  вздрагиваньям медленного хлада

Усталую ты душу приучи,

Чтоб  было здесь ей ничего не надо,

Когда оттуда ринутся лучи.

Это не единственный случай, где видно прямое влияние Блока на 
Гумилева (им восхищавшегося, что хорошо видно и из «Писем о русскойпоэзии»). Блоковское «Ты — как отзвук забытого гимна // В моей черной идикой судьбе» у Гумилева отозвалось дважды: почти дословно и с сохранениемточно такого же размера в «О тебе» (из цикла «К синей звезде» и сборника 
«Костер»):

В человеческой, темной судьбе

Ты —  крылатый призыв к вышине, —

и с  изменением размера, остающегося трехсложным, в финале «Канцоны первой» 
(из того же сборника: первоначально посвящалась Ларисе Рейснер, судя пописьму ей Гумилева):

Да, ты в моей беспокойной судьбе

Иерусалим пилигримов.

Подобные  бесспорные совпадения именно у позднего Гумилева делаюточевидным возраставшее влияние на него Блока (что не имеет никакогоотношения к достаточно напряженным их личным и литературно-общественнымотношениям).

Но кроме  литературного влияния в строках  о лучах или свете, бьющем 
«оттуда», есть и несомненное сходство опыта обоих поэтов, делающегоцитированные строки столь подлинными.

Как понять этот опыт? Что означает при жизни  поэта, предчувствующегосвою смерть (обоим  предстояло умереть почти одновременно), увиденный имсвет, бьющий «оттуда»? Легче всего пояснить этот биографический опыт 
Гумилева, без которого трудно понять поздние его стихи, сравнением ссудьбой великого математика Галуа. Этот молодой человек, радикальностьювзглядов (он был крайним революционером) с Гумилевым совсем не схожий,уподоблялся ему характером, ищущим если не приключений, то опасностей и всевремя приводившим его (как и Гумилева) на край гибели. В ночь передвызванной личными причинами дуэлью, рано оборвавшей его жизнь, Галуа вписьме к другу записал свои открытия, намного опережавшие современную емуматематику. Этот факт, напоминающий и о поздних стихах Гумилева, как будтопоясняет, что значит «оттуда бьющий свет»: предвидение будущего, непугающее, а мобилизующее, создающее все условия для выбора. Как в одном изсамых известных ранних стихотворений Гумилева «Выбор», человек свободенпотому, что у него остается

...Несравненное  право —

Самому  выбирать свою смерть.

«Своя смерть» — сочетание, в русском  и других родственных ему языках 
(славянских, балтийских, иранских) уходящее корнями в доисторическоепрошлое. У некоторых больших писателей XX века, в том числе у Андре Мальро,во многом близкого Гумилеву в своей поэтике воинского мужества ижертвенного героизма и в своей тяге к Востоку, как и у одного из великихсимволистов — Рильке, тема «своей смерти» стала чуть ли не главной. Длягероя автобиографической прозы Рильке Мальте Лауридс Бригге «своя смерть»старого дворянина была главным, что он запомнил о своем родственнике. Это иотличало жизнь в прошлом от того Парижа начала века, где жил (тогдасекретарствуя у скульптора Родена) и сам Рильке, и его герой. В современномгороде — массовая фабрика смертей, в прошлом умирали индивидуально,сохраняя свое личное достоинство. Это близко и Гумилеву. Его собственнаясмерть, о которой он заранее пишет в стихах (из «Костра»: «Я и вы»), — нетакая, как у других:

И умру я не на постели,

При нотариусе  и враче,

А в  какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще,

Чтоб  войти не во всем открытый

Протестантский, прибранный рай,

А туда, где разбойник, мытарь

И блудница крикнут: вставай!

Тема  романтического отъединения поэта в этом стихотворении относитсяне только к смерти, но и ко всей жизни, к художественным вкусам, занятиям,любви. Гумилев неожиданно (как и во многих других поздних своих стихах)сближается с эпатажем футуристов и их предшественников — французских 
«проклятых» поэтов, но во всем противостоит буржуазной прибранности иправильности:

...И  мне нравится не гитара,

А дикарский  напев зурны.

Отчуждение  от «нормального» европейского быта увело поэта на Восток,не просто в мечтах, а в его кипучей  жизни. Оттого и экзотичность такогопозднего его африканского цикла, как стихи, вошедшие в сборник «Шатер»,оправдана и обеспечена всем запасом его воспоминаний об африканскихпоездках. Восток для Гумилева сначала и довольно долго (даже и после первыхпоездок) оставался окрашенным в тона следования несколько поверхностномуориентализму, ориентированному на восточные стихи Теофиля Готье ифранцузских парнасцев. Но, как и в других отношениях, поздний Гумилевпорывает с этой чистой декоративностью. Его последние стихи об Африке, каки все, что написано в поздний период творчества, отличаются достоверностьюи деталей (быть может, сродни стихам и прозе Бунина), и самого отношения к 
Африке, выраженного уже во вступительном стихотворении к сборнику «Колчан». 
Некоторые из образов этого стихотворения, как и других сборников, могутбыть расшифрованы при знакомстве с африканскими произведениями искусства,находившимися в собрании Гумилева: складень с изображением Христа и Марииимелся им ввиду в последней, заключительной строфе этого вступления:

Дай скончаться под той сикоморою,

Где с  Христом отдыхала Мария.

Африканские вещи, привезенные Гумилевым из его  экспедиций ипереданные им в Музей  этнографии Академии наук (для которой  он и совершалодну из самых трудных  своих поездок в Африку), для  него оставалисьвоспоминанием об этих экспедициях, оттого они и оживали в его стихах. 
Оттого на свидание с ними он ходил в Музей этнографии, которому посвящены в 
«Шатре» проникновенные строки («Есть Музей этнографии в городе этом»). 
Гумилева поэтому с полным правом упоминают среди тех, кто начинал еще в 20-х годах, если не раньше, по-новому относиться к музеям как к частикультурной памяти. И здесь кажется естественной аналогия с Андре Мальро, вмолодости охотившимся в Юго-Восточной Азии за произведениями восточногоискусства, а позднее описавшим эти поездки и пришедшим к концу жизни к идееединого «музея», объединяющего традиции Востока и Запада.