Т. Толстая. Постмодернизм как манера письма

Чтобы понять сущность постмодернистской  эcтетики Т. Толстой, нам необходимо проанализировать рассказ «Женский день» [24] с точки зрения деконструкции.

Рассказ «Женский день» один из самых  известных и читаемых.  Написан Татьяной Толстой в ноябре 1998 года. Относится к рассказам эссейного типа. Данное произведение автобиографично. В данном рассказе автор четко выражает свое отношение к власти, государственному строю в целом, рассказывая о своих детских воспоминаниях, связанных со школой. Анализируя текст, мы с уверенностью можем сказать, что ее отношение ко всему вышесказанному далеко не положительное. В тексте очень четко прослеживается оппозиция «государственное – домашнее». Давайте остановимся на этом подробнее.

Буквально с первых строк Толстая  четко обозначает свою позицию по отношению к государственному празднику 8 Марта: «У нас дома восьмое марта презирали: считали государственным праздником». Далее мы можем наблюдать, каким по мнению Толстой предстает все государственное: «Государственное – значит принудительно-фальшивое», «Государственное – это когда на тебя кричат, унижают, тыкают в тебя пальцем», «Это когда все теплое, домашнее, хорошее и уютное вытащено спросонья на мороз, осмеяно, подвергнуто оскорблениям», « Государственное – это школа, первая примерка тюрьмы». Свое влияние  государство оказывает на всех и начинает оно свое воздействие со школы: «В школе учат дурному и противоречивому». Чтобы донести свои чувства до читателя автор использует деконструкцию, тем самым разрушая проверенную временем неоспоримость представленных выражений: « Говорят: «Сам погибай, а товарища выручай» и тут же велят доносить. Говорят: «Надо помогать другу», а списывать запрещают». Автор намеренно принижает значимость народных героев, возрождающих в каждом человеке чувство патриотизма, гордости, единения: « И на уроках пения поют и поют про каких-то мертвых орлят, пионеров, партизан, солдат, якобы храбрых мальчишек, заползающих в тыл непроясненному врагу, чтобы там навредить».  В описании школы Толстая использует очень темные холодные краски, вызывающие чувство тревоги, чувство, знакомое всем, кто учился во время коричневых платьев, черных фартучков и ленточек: «Черная школьная зима, вонь чернильниц-непроливаек, неприличное слово, вырезанное на парте, полы, вощенные красной мастикой, кабинет завуча, мимо которого проходишь, холодея: а вдруг выскочит и завопит, тучная, тряся багровыми щеками, полуседыми волосами, заплетенными в косицы «корзиночкой», – ужас, – все это государство».  В школе нет места индивидуальности, творчеству, она живет по принципу «Как все! Каждый должен быть как все!»: «Стены у него коричневые, тоскливые, и одежду тоже нужно носить коричневую, чтобы не отличаться от стен. В волосы – у кого коса – надо заплетать черные или коричневые ленты, а по праздникам – белые». Праздники – единственное исключение для строгой школьной дисциплины, когда черные ленточки и фартуки сменяются белыми, когда все вокруг украшено красными флажками и плакатами, женщинам дарят цветы и открытки. Праздник – это день, который по своему определению должен вызывать только яркие, положительные эмоции и самые светлые чувства, но автор утверждает, что это только одна сторона медали. Оборотная сторона праздника не является такой же красочной, более того она заставляет людей страдать, терпеть унижение: «Праздники у них – это когда на каждом этаже музыка и пение из громкоговорителей: «Мечтать! Надо мечтать!» – поет ангельский хор провокаторов, а в классе Валентина Тимофеевна орет, стуча по столу костяшками пальцев», « Праздники – это когда государственные цветы гладиолусы засовывают в кефирные бутылки и густо уставляют ими подножие ниши, где, укрытый от воздушной волны, создаваемой пробегающим табуном хулиганов, стоит и слепо блестит масляной краской белый ильич». В данном случае мы вновь сталкиваемся с деконструкцией, которая выражает отношение автора к советской власти и ее идеологии,т.к отчество Владимира Ленина написано со строчной буквы, и его образ окружен гладиолусами в кефирных бутылках. Орфографическая ошибка в написании отчества является умышленной, т.к. данное слово употребляется в тексте еще раз: «слепой ильич, задыхающийся от гладиолусов…» Чтобы выразить свои чувства на тот момент Толстая говорит: «…я страдаю. Что-то, – не знаю что, – оскорблено и бунтует во мне. Я не хочу». Здесь мы также можем увидеть деконструкцию общепринятых ценностей, выраженную использованием слов с негативной стилистической окраской: «Государство (хотя я и не знаю этого слова) давит на меня фикусами в оконных проемах, картинами в золоченых рамах, откляченными от стены («Охотники на привале», «Богатыри на перепутье» – скопище мутных уродов, но и этих слов я не знаю)». Толстая презирает и высмеивает принципы государственной идеологии: «…выталкивает в особый, позорный ряд посреди зала, где стоят отпетые: двоечники, убийцы, плюющиеся через трубочку жеваной бумагой, террористы, забывшие дома тетрадь, враги рода человеческого, не подшившие воротничок. Меня! Меня!… Меня?!», «Сквозь клокотанье разбираю обвинение и приговор: там, сзади, на моей спине, где мне не видно, у меня в косе красная лента: мама заплела мне красную ленту вместо черной, моя мама – преступница, я – тоже, мы с мамой сокрушили основы, потрясли столпы, задумали свергнуть, подрыли, насмеялись, презрели». Главные символы  весеннего праздника предстает перед нами как нечто отпугивающее, по причине того, что Толстая использует яркий красный цвет, цвет опасности, и змею, символ, вызывающий очень неприятные ассоциации: «Красная позорная лента – развратная лента, женская лента – невидимо горит у меня на спине кленовым листом, бубновым тузом, огненной отметиной»., «На одной стороне карточки – восьмерка, петля, лента Мебиуса…», «У государственной открытки – две простые стороны: на одной красная лента восьмерки, запрещенная, женская, преступная лента, змея, кусающая саму себя за хвост. На другой стороне картонки – белая, разлинованная поверхность. В следующем примере автор использует деконструкцию, чтобы показать ничтожное значение государственных праздников, их наигранность, фальшивость: «… на ней, под диктовку краснолицых, толстых надсмотрщиков, пристукивающих костяшками пальцев по столу, мы покорно пишем: «Дорогая мама! Желаю тебе счастья в личной жизни… успехов в труде… мирного неба над головой».

Автор открыто говорит  том, что слова государства пусты  и ничего духовного за ними не стоит: «Крупным, как тыквенные семечки, семилетним почерком я вывожу на меловой бумаге государственные, пустые слова. Чужие слова, потому что своих у меня еще нет». Открытка в детстве Толстой – это совсем не символ, несущий доброту, тепло и радость: «…я принесу и поднесу ей эту страшную, бородавчатую, мертвую карточку», «В моем ранце – мертвая карточка, чумной билет…».

В противопоставление государственному автор рассказывает о том, что  связано, прежде всего,  с домом, следующим  образом: «теплое, домашнее, хорошее и уютное», «…милую домашнюю метку, милый, домашний цветок…», «…веет мне в след мамин запах, мой запах, ничей, свободный, женский, весенний, вечный, невыразимый, без слов».

 В данном рассказе  преобладают холодные, темные краски (черные ленты, коричневые стены, черный, как государственная ночь), красный – основной цвет советской России (красная позорная лента, красные от крика лица, красная восьмерка) и желтые тона(желтая заря, райский, желтый, южный запах; небо охвачено желтым пожаром; желтое небо): желтый – цвет болезни, усталости.

Таким образом, деконструкция в рассказе «Женский день» используется как основополагающий прием, с целью крайне резко выразить свою позицию, показать обратную сторону государственных праздников, подчеркнуть несправедливость, абсурдность советской власти.

2.2.Эссеобразность в рассказе "Лилит"

Данный рассказ был написан  в июне 1998 года. Он имеет характер эссе. Целесообразно обратиться к определению термина «эссе». Эссе (из фр. essai «попытка, проба, очерк», от лат. exagium «взвешивание») — литературный жанр прозаического сочинения небольшого объёма и свободной композиции. Эссе выражает индивидуальные впечатления и соображения автора по конкретному поводу или предмету и не претендует на исчерпывающую или определяющую трактовку темы (в пародийной русской традиции «взгляд и нечто»). В отношении объёма и функции граничит, с одной стороны, с научной статьёй и литературным очерком (с которым эссе нередко путают), с другой — с философским трактатом. Эссеистическому стилю свойственны образность, подвижность ассоциаций, афористичность, нередко антитетичность мышления, установка на интимную откровенность и разговорную интонацию. Некоторыми теоретиками рассматривается как четвёртый, наряду с эпосом, лирикой и драмой, род художественной литературы [17].

Рассказ «Лилит» поражает описательными способностями Т. Толстой, которые рождают в сознании читателя необыкновенные образы. В этом произведении Толстая говорит о женщинах, о том как на них сказывались различные политические события, мода, как изменялись женщины с течением истории, как они справлялись со всеми тяготами и приспосабливались к жизни при любых обстоятельствах. Причем, символом того, как эти события влияют на женщину, является головной убор, характерный для каждой эпохи.

 Рассказ начинается  с повествования о женщинах  начала XX века. Для данного эпизода, впрочем, как и для всего текста характерна необыкновенная образность и ассоциативность, которая достигается при помощи использования большого количества метафор и сравнений: «…они сами – вода, эти женщины начала века, ундины, наяды, глубокие омуты, двуногие воронки, венерины мухоловки», «…в платьях, подобных пене в полете, высоко подколов волнистые волосы цвета ночи, или цвета песков, или цвета старого золота, укрыв лица кисеей, чтобы загар не пристал к сливочной коже», « они сидят на всех морских берегах нескончаемой, прерывистой белой полосой, словно рассыпали соль и размазали легкой рукой вдоль полосы прибоя», «Они сидят – чудное розовое, непропеченное тесто с цукатами родинок; тронь пальцем – останется ямка».Читая текст, мы невольно слышим голос автора и становимся участниками разговора, благодаря тому, что автор использует разговорную интонацию: «Тронуть их страшно; очень хочется, но страшно: а вдруг, если нажмешь посильней, ухватишь покрепче это бело-розовое, пухло-податливое, влажно-рассыпчатое, оно – ах! – и растечется, уйдет волной и пеной назад, в море, откуда пришло».

Для этой эпохи характерны разнообразные шляпки, описание которых  говорит о нежности, безмятежности, вычурности: «Белые водовороты тел увенчаны шляпами, каждая как клумба, как сад, как взбегающий на гору город.», «Легкие, пышные цветники; трехъярусные колеса; взбитый белок», «На одной шляпе – сирень, на другой – крыло райской птицы, а эта захотела пришпилить целый корабль», «Женщина начала века несет весь мир на голове, – весь мир мечты на проволочном каркасе, обмотанном муслином, – и ей не тяжело…».

Затем мы можем наблюдать перемены в образе женщины, связанные с Первой Мировой Войной: «Скоро, скоро мировая война, всех сырых и нежных перемелют на рыбную муку, перламутровую чешую смоют в море шлангом, островами по водам уплывут шляпы-вертограды, и обморочных пациенток доктора Жука затопчут на военных дорогах». Казалось бы, в условиях войны женщины будут раздавлены. Война очень сильно повлияла на пышных барышень и кардинально их изменила, но не раздавила: «…эскадронная шкура, в кожаной куртке с мужского плеча, в короткой юбочке из барской портьеры, в фуражке с лакированным козырьком на стриженом затылке…», «Время пыльных дорог, телег, костров, вшей, солдат; волосы стрижем коротко, моем быстро, передвигаемся перебежками. Рыхлые, пухлые, слепые, трепещите. Еда – роскошь, сон – прихоть; плоть суха и жилиста, лучшее тело – как у солдата или балерины.<…> Из затемненной комнаты выходит преображенная женщина, женщина-мальчик, тонкая, как игла». «Бедра – долой, грудь – в корзину истории. Стыдно иметь талию, талия спускается вниз, почти к коленям; от былой пышности, как привет, как письмо, как дальнее эхо, остается лишь бант или роза». При сопоставлении данного и предыдущего примера антитетичность авторского мышления становится очевидной, т.к. автор целенаправленно противопоставляет женщин этих эпох, чтобы доказать свою точку зрения. В данном случае символом выступает каска: «На маленькой головке, словно на память о фронтовой канонаде, – скупая шляпка-грибок, копия немецкой каски, пустой перевернутый походный котелок, – нет каши, съели. Шляпа-каска глубоко надвинута на глаза, – не смотри, не всматривайся, не заглядывай, ничего не прочтешь. Под такой каской хорошо затаиться, хорошо думать, что делать дальше, а если сама ничего не видишь, так что с того?».

Далее автор рассказывает о послевоенном времени. Автор использует очень экспрессивные синтаксические конструкции и разговорную интонацию: «Впрочем, отъелись, встряхнулись, отогрелись, поставили горшок с красным бальзамином на окно, запели простые песни, талию вернули на место. Расчесали отросшие кудри, щипцами завили покруче, на такие-то локоны хорошо бы синий бархатный бант. Но бант – для красавиц и на праздники, в банте все же есть что-то вызывающее, разнузданное, не правда ли? – обычная же гражданка, на трамвае едущая в учреждение наравне с мужчинами». Характерным головным убором для этого времени является берет. Рассуждая на эту тему, автор вновь выстраивает свою речь, обращаясь прямо к читателю: «Берет – та же каска, только мягкая, смягчившаяся, уступившая и отступившая, уменьшившаяся в размерах, податливая. Хочешь – сдвинь его на затылок, хочешь – спусти на один глаз, притворись загадочной, сделай вид, что еще не прозрела, еще ничего не понимаешь. Хочешь – распуши волосы с обеих сторон, не нравится – забери их под тугой ободок, подними воротник пальто, папиросу в зубы».

Затем автор выражает свое восхищение женщинами и удивление  их выносливостью. Данный фрагмент удивляет своей экспрессивностью и образностью: «… Поразительно, однако, какими они оказались стойкими, эти женщины тридцатых-сороковых-пятидесятых. Словно бы мир не рухнул опять, не перекувырнулся через голову, не разбил все стекла вдребезги, все страны – в щепу. Если первая мировая война раздавила бескостных наяд, превратила их в поджарых мальчишек, то вторая словно бы придала женщинам сил, показала, что дальше отступать некуда. Отчаянная, отважная женственность – попудриться перед бомбежкой, накрутить кудри на стреляные гильзы, а потом, после войны, снова и снова взбивать надо лбом валик поредевших волос…». Символ эпохи – «шляпка-менингитка»: «…прикрывать затылок шляпкой-менингиткой – маленьким блюдечком, лилипутским напоминанием о былом величии». В данном фрагменте Толстая сравнивает женщин со шляпкой по принципу того, что женщина, так же как и мода на головные уборы, меняется очень резко и стремительно: «Женщина – это все еще шляпка, женщина без шляпки все еще не одета, не украшена. То это таблетка с дымкой вуали – крупной, редкой, не скрывающей глаз, случись им быть заплаканными; то нашлепка-ермолка с букетиком искусственной мимозы, то сползший от удивления на холку, вставший на попа овальный полуберет с бантом, гибрид строгости и легкомыслия».

Далее автор описывает  свободное, мирное время, рассказывая  о женщинах через призму головных уборов: «Захочу – надену, захочу – сниму. Свобода, свобода! Вот и конец шестидесятых», «Дик и страшен лик свободы для того, кто пропустил два поколения. Долой искусство, да здравствует природа, порвем оковы и ботинки! Вместо молодых, приличных женщин – таборы босоногих цыганок, табуны мотоциклетных менад. Вместо платьев – ночные сорочки, вместо шляп – волосы, волосы, волосы. Распущенные, висящие, болтающиеся, развевающиеся на ветру». Толстая использует такой прием как перечисление, чтобы создать полную картину того времени: «В моде – простое солнце в волосах, белые зубы. В моде – огонь и горы, кочевья, привалы, кибитки, бубны, бусы из конских каштанов и арбузных косточек, индейцы и индусы, грибы и трава, длинные серьги, длинные плетеные ленты».

И вновь мы встречаемся  с антитетичностью авторского мышления. В тексте уже упоминались строки, говорящие о том, что без шляпы женщина не одета, а следующий пример показывает, что шляпа теряет свою необходимость: « Шляпу носят старухи да перуанки», «Шляпа умерла, да здравствует шляпа! Котелок, чалма, боливар, кика, капюшон, тюбетейка, кокошник, платок, ермолка, венец, феска, ушанка, треух, канотье, цилиндр, шапокляк, митра, шапка-кубанка, шапка-невидимка, чепец, колпак, шлык, картуз, повойник, капор, фуражка, сомбреро, пилотка, берет, пирожок, папаха, – надевай любую, примеряй и хохочи! Носи что хочешь, все разрешено, ничто не важно: притворяйся боярышней или ковбоем, эмиром бухарским или околотошным – все одинаково прекрасно, мир есть театр, жизнь – шарада».

 В конце рассказа Т. Толстая вспоминает, как в начале семидесятых годов она часто встречалась с необычной пожилой дамой. Здесь четко слышится голос Татьяны Толстой, причем очевидна установка на интимную откровенность и разговорную интонацию. Особенность дамы заключалась в том, что дожив до такого почтенного возраста, она все еще осталась в начале века, в своем мире: «Она осталась там, где всегда была – «у моря, где лазурная пена, где встречается редко городской экипаж», там, где «над розовым морем вставала луна», там, где «очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу», там, где море шумит, как мертвая, покинутая своим обитателем ракушка, где под плеск волны всем белым и нежным, вечным, как соль, снится придуманный дольний мир, обитаемый смертными нами».

Исходя из всего вышесказанного, можно сделать вывод, что автор, излагая свои мысли, выражая свои эмоции, прибегает к жанру «эссе», чтобы сделать читателя прямым адресатом своих размышлений и дать ему повод задуматься самому.

2.3. Страсть к авторитету как безумие в рассказе «Лед и пламень» 

Рассказ «Лед и пламень» - это повествование  об одном из случаев, произошедших в жизни автора во время работы в США. Он был написан в ноябре 1998 года. В данном произведении Т. Толстая высмеивает, то как люди разных национальностей безумно поклоняются национальным героям, выдуманным идеалам, будь то вождь или мышь – герой мультфильма, нивелируя значения человеческого достоинства и даже жизни. Это безумие, заключающееся в страсти к авторитету, выступает в качестве абсурда. Обратимся к понятию «абсурд». Абсурд (от лат. absurdus, «нестройный, нелепый»; от лат. ad absurdum, «исходящий от глухого») — нечто нелогичное, нелепое, глупое, из ряда вон выходящее, противоречащее здравому смыслу [10].

На протяжении текста мы можем заметить негативное отношение  автора не только к преклонению перед  вымышленным героем, но и к отсутствию элементарных моральных норм и ценностей  в сознании людей.