Автор работы: Пользователь скрыл имя, 14 Октября 2009 в 03:10, Не определен
История русской литературы ХХ века
Список подобных, с первого взгляда малозначительных эпизодов можно продолжить без труда. При внимательном чтении они позволяют достаточно ясно ощутить ту страшную обстановку всеобщей подозрительности, доносительства и внезапных бесследных исчезновений людей, о которой Булгаков мог поведать только иносказательно.
Если судить формально, роман заканчивается, в сущности, драматически. Московскую затхлую атмосферу визит Сатаны не возмутил. Рукопись романа Мастера вопреки заверениям Воланда все-таки сгорела на пожаре в его квартире. Сам Мастер вместе с Маргаритой уходит из жизни - они получили «покой» в сфере Воланда. Правда, главного героя - жестокого прокуратора Иудеи ждет прощение и даже как будто совершенно не заслуженная им награда. А Воланд, завершив свою дьявольскую миссию в Москве, вместе со своими спутниками проваливается без оглядки в черную бездну.
Однако техника постмодерна такова, что автору нет необходимости углубляться во внутренний мир своих героев, они нужны ему больше как служебный материал для раскрытия собственного идейного замысла. А потому и читателей мало трогают печали заключительных сцен романа, который в целом оставляет светлое и жизнерадостное впечатление,
И происходит это во многом благодаря тому, что мрачные спутники князя тьмы - темно-фиолетовый, никогда не улыбающийся рыцарь Фагот, худенький демон - паж Бегемот и демон безводной пустыни Азазелло натянули на себя шутовские маски и принялись весело проказничать в не очень-то радостной Москве 1930-х гг. И мир вокруг них словно ожил, заиграл яркими красками.
Глубокий философ М.А. Булгаков одновременно в совершенстве владеет техникой медиа. Поэтому его роман читается столь же легко, как «Двенадцать стульев» или «Золотой теленок» Ильфа и Петрова, и оставляет после себя радостное ощущение. А кончается все очистительным огнем, весенней грозой и светлой радугой над Москвой-рекой.
А как же с вопросом, который задает главный герой романа: что есть истина? На него тоже дается ответ, но, чтобы понять смысл этого ответа, остановимся на том странном выборе, который в конце романа делает Иешуа: он приближает к себе Пилата, который трусливо предал его, но отвергает Мастера, пострадавшего за то, что верно угадал историю самого Иешуа. Здесь явно сработала не житейская, а какая-то совсем иная логика. Какая? У кого-то из критиков, писавших о романе, встречается догадка: это из-за подсознательного преклонения перед властью (будь то Пилат, или Воланд, или Сталин, чья тень незримо витает над страницами романа), которое испытывают герои романа, а, следовательно, и его автор. Зная жизнь М.А. Булгакова, можно утверждать, что это глупая клевета. Дело, очевидно, в чем-то другом.
Чтобы разгадать, чем же руководствовался Иешуа, делая свой выбор, попробуем сначала точнее разобраться в другом вопросе: а кто он собственно такой, этот герой романа - нищий полуюродивый бродяжка или кто-то еще? На нем, несомненно, лежит отсвет Богочеловека Иисуса Христа. Если Христос - Истина, то его бытовое отображение Иешуа - стремление к истине, вечный поиск истины. «Благая весть, - писал о существе христианского учения С.Л. Франк, - возвещала не ничтожество и слабость человека, а его вечное аристократическое достоинство... Вся мораль христианства вытекает из этого нового самосознания человека; «восстание рабов в морали»; она вся целиком опирается, напротив, с одной стороны, на аристократический принцип noblesse oblige, и, с другой стороны, на напряженное чувство святынь и человека как существа, имеющего богочеловеческую природу»48.
Булгаков вырос в культурной семье профессора Киевской духовной академии. Скорее всего, ему были известны суждения об Истине, высказывавшиеся Н.А. Бердяевым, С.Л. Франком и другими русскими философами. Вспомним слова Бердяева: истина есть победа духа над бездуховным миром вещей. Вспомним и слова самого Булгакова о великой Эволюции: Истина - не Абсолют, это сама жизнь в ее вечном движении49.
Сломленный обстоятельствами и отказавшийся даже от собственного имени Мастер хочет только покоя - его он и получает. И, разумеется, не в «свете», потому что «свет» - это жизнь, это - вечный бой. А вот Пилат измучен проснувшейся совестью, он открыт для диалога, потому интересен для Иешуа (а точнее, для Булгакова).
Если очень подумать, то этот финал можно прочитать и так: это протест против смирения перед мертвящим духом сталинщины. Отрицание этого духа очень жизнерадостно демонстрирует команда Воланда, похоже, посетившая Москву специально для этой цели.
В качестве эпиграфа к своему роману Булгаков выбрал слова из бессмертного произведения Гёте. «Ты кто?» - спрашивает Фауст. И Мефистофель отвечает: «Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла»50.
И этот выбор вряд ли случаен: философское проникновение в тайны бытия волновало Михаила Афанасьевича Булгакова нисколько не меньше, чем великого автора «Фауста». А потому закончить наше исследование его «последнего, закатного романа» мне хочется, вспомнив полный надежды на светлое будущее заключительный монолог главного героя поэмы Гёте:
Вот мысль, которой весь я предан,
Итог всего, что ум скопил.
Лишь тот, кем бой за жизнь изведан,
Жизнь и свободу заслужил.
Итак, «Мастер и Маргарита» - двойной роман. Оба «романа противопоставлены» друг другу, и появление главного действующего лица романа Мастера о Понтии Пилате - Иешуа - в романе о Мастере невозможно, так как он повествует нам о времени самого писателя, эпохе, символом которой был Воланд - сатана. Добро же в реальной жизни могло быть только относительным, частичным. В ином случае существования его становилось невозможным. Поэтому-то Мастер и Маргарита, которые являются воплощением добра в романе, вынуждены вступать в «союз» с Воландом, то есть идти на компромиссы с совестью, лгать, чтобы сохранить любовь и истину о Христе, открывшуюся Мастеру. Это и объясняет двойственность персонажей. Святость и добро порой сочетаются в их образах со злом, ложью и предательством. Так, Маргарита выступает не только в качестве ведьмы, устраивающей разгром в квартире критика Латунского: она утешает плачущего ребенка, что в народных легендах свойственно или святой, или самой Пречистой Деве. Мастер же, восстанавливая в своем романе о Понтии Пилате ход событий, происшедших в Ершалаиме «четырнадцатого числа весеннего месяца нисана», является, безусловно, личностью талантливой и незаурядной, но сломленной преследованиями - отрекается от творчества, предавая открывшуюся ему истину. Единственный ученик Мастера, поэт Иван Бездомный бросает писать стихи по совету учителя, но все-таки случившееся с ним потом считает только тяжким наваждением, болезнью. Добро в романе о Мастере - как отмечает Куликова О.В., - хоть и не абсолютно, но реально. Иначе изображено в нем зло: оно представлено как реальное, порожденное государственным строем, и сверхъестественное, библейское. Воланд и его свита появляются на страницах романа с целью разоблачить зло реальное. Булгаков наделяет их функциями судей, чтобы высмеять общественную жизнь, литературную атмосферу и показать относительность власти. В «Мастере и Маргарите» живет глубокая вера в непреложные нравственные законы. Проблемы, поднятые в произведении, раскрыты во всем блеске авторского мастерства. Они присутствуют в обрисовке каждого из центральных героев. Чрезвычайно привлекательна идея романа «Мастер и Маргарита» о высшем назначении искусства, призванного утвердить добро и противостоять злу.
Выводы по первой главе: своим романом М. Булгаков утверждает приоритет простых человеческих чувств над любой социальной иерархией. Писатель верил, что лишь опираясь на живое воплощение этих гуманистических понятий человечество может создать действительно справедливое общество. Для того чтобы человек состоялся как личность, то есть существо способное воспринимать уважение к моральному закону, он должен развить в себе доброе начало и подавить злое. И все здесь зависит от самого человека. Добро и зло у М. Булгакова творятся человеческими руками, а не богом или дьяволом.
Глава 2. Философско-религиозная модель романа Л.Леонова «Пирамида»
2.1.
Роман Л.Леонова
в христианском
прочтении (традиционные
христианские воззрения)
Пожалуй, впервые в современной русской литературе после долгих десятилетий негативного отношения к религии и Церкви вообще, в России появляется огромный роман-исследование, в центре которого в обстановке почти глухого атеистического вакуума показана трудная предвоенная жизнь небольшого подмосковного храма и его уцелевших священнослужителей: отца Матвея Лоскутова, его дочери Дуни, его сыновей Вадима, Егора, дьякона Николая Аблаева, а также других обитателей Старо-Федосеевского некрополя, так или иначе с ним связанных. Сам сюжет, тема романа, страстные, сосредоточенные поиски героями произведения заветной «мечты» или высочайшей религиозной правды, многочисленные реминисценции, аллюзии, парафразы как из русской, так и из мировой духовной культуры, многие художественные приемы, без сомнения, заставляют говорить о «Пирамиде» не только как об одном из наиболее глубоких и содержательных романов конца XX века, но и как о последнем, итоговом романе «серебряного века» в России. Именно здесь писатель поднимает, художественно преображает, а затем глубоко завершает главные темы духовных поисков русского человека XX века, особенно обостренно о себе заявивших в так называемом «серебряном веке» русской истории и литературы. Одной из ведущих, если не сказать основной, доминантной темой «серебряного века» русской литературы, теснейшим образом связанной с философией и символизмом, была переданная по наследству от XIX века, прежде всего через Толстого и Достоевского, тема религиозно-философских исканий, неохристианства, судьбы Церкви, духовного назначения и самоопределения нации. Этим важнейшим проблемам, особенно актуальным в настоящее, переломное в истории время, и посвящен роман Л. Леонова «Пирамида».
По мнению Н.А.Грозновой, «Пирамида» по своему построению роман непростой, роман сложный, с многослойной и неравнозначной сюжетной «начинкой». Однако среди многочисленных повествовательных линий произведения можно выделить три основные и, как нам кажется, определяющие весь художественный контекст романа. Это, прежде всего, как говорит сам Л. Леонов, «ключевой» миф об отце Матвее, а значит, не просто о судьбе приходского священника и членов его семьи, но и в определенном смысле о судьбе России, Церкви, Православия как в его прошлом, настоящем, так и его будущем. Во-вторых, это сюжетная линия, связанная с ангелом-ангелоидом Дымковым, а значит, и с космогонической проблемой творения, онтологическим смыслом бытия, теодицеей. И, в-третьих, это сюжет, связанный с самой «духовной биографией» создателя «Пирамиды», с эволюцией его «мечты», со стихией судьбы и духа самого времени, с проблемой историософии, профетического алгоритма судьбы, как человечества, так и самой России51.
Как считает В.С.Федоров, «Пирамида» - это особый, сверхсюжетный роман. Наряду с многочисленными побочными и главными сюжетными линиями в его глубинном срезе просматривается сквозной и, видимо, самый важный для автора идейный конфликт. Этот сверхсюжет «бездны верхней и бездны нижней», веры и неверия, света и тьмы, отчетливо о себе заявивший уже в литературе «серебряного века», нашел в «Пирамиде» свое яркое воплощение. Его специфика в «Пирамиде» не только в асимметрической двойственности, но и в двойничестве опирающихся на материал сигнальных, ключевых слов, сознательно рассыпанных автором с первой до последней страницы романа, таких как «чудо», «клад», «мечта», «три-третий», церковная «колонна», «небо», «естественное» и родственных им. Еще одной особенностью композиционного построения романа является то, что описываемый сквозной сверхсюжет существует не сам по себе, а в качестве глубинной «подсветки», пронизывающей собой все идейно-художественное пространство произведения, заставляя каждую деталь, каждую «малость» на самом глубинном срезе «высвечивать» главное52.
Обратимся теперь непосредственно к самому роману, чтобы на примере его опорных, ключевых слов обосновать и подтвердить высказанные суждения.
Нам кажется целесообразным анализ ключевых слов начать с тех, которые связаны с картинами описываемой в романе природы. Такими словами являются слова «естественное» и «естество», под которыми писатель понимает не только нормальную, здоровую природу внешнюю, но и природу внутреннюю, отражающую душевный и духовный мир самого человека. Однако прежде чем перейти к анализу вышеупомянутых слов, полезно рассмотреть, как в целом к этой проблеме относились писатели «серебряного века», от которых многое взял и к которым принадлежал сам Л. Леонов.
Обобщенную и в то же время достаточно глубокую точку зрения на этот вопрос высказал известный русский философ и богослов протоиерей Вас. Зеньковский. Анализируя духовный феномен «серебряного века», он усмотрел в нем не только черты положительные, что видели в нем многие, но и черты отрицательные, связанные, прежде всего, с «искажением христианства», с тем, что, по его словам, можно было бы назвать «христианским натурализмом»53. Поясняя, что же конкретно представляет собой «христианский натурализм», В. Зеньковский писал: «Натурализм мы находим там, где естество мыслителя способно к преображению своими собственными силами. Тайна преображения и отдельного человека и народа мыслится вне Бога, спасение может и должно прийти от самого человека. Сама Церковь мыслится не как тело Христово, не как Богочеловеческий организм, а как вошедшая уже в мир, как пребывающая в нем сила, сросшаяся с естеством...»54. Особую опасность для исторического христианства представляет, по мнению философа, соблазн земной красотой, ибо «есть в красоте что-то уже достигнутое, можно сказать, уже преображенное; красота предстает перед нами как явление скрытой в естестве силы, как свидетельство того, что спасение естества заключено в нем самом)»55. Любая эстетическая философия, говорит В. Зеньковский, считающая красоту реальностью, а не видимостью, есть «формула софиологическая, это «темный лик тварной софии». Подобный «христианский натурализм», заключает мыслитель, по существу отменяет «подлинное Православие с его светлым космизмом, с его ожиданием «обожения» мира через Церковь и в Церкви», упраздняет «Голгофу и смерть Спасителя», делает ненужным Его Воскресение.