Поэтика пушкинской сказки

     В отношении русской литературы прошлого Пушкин явился не только законным наследником  ее лучших достижений, не только завершителем предшествующего периода ее развития; Пушкин в то же время и отрицание прошлого. То и другое вместе — утверждение и отрицание прошлого — и делает его истинным родоначальником новой русской литературы.

       Пушкин  многообразно связан со своими и предшественниками  и современниками. Связи преемственности и наследования с предшествующим литературным процессом идут у Пушкина очень глубоко. Интерес к народному творчеству — песне, сказке, пословице, поговорке, героическому сказанию — шел у Пушкина рядом с широким знанием древне-русской письменности, с тщательным изучением ее ценнейших памятников — „Слова о полку Игореве“, летописей.

       Глава II. Своеобразие сказок А. С. Пушкина 

       2.1. Критика сказок А. С. Пушкина 

       Сказки  Пушкина были встречены современниками сдержанно. Характерное для нынешнего  читателя отношение к ним как к образцовым, вершинным произведениям такого рода не было характерно для русского образованного человека, впервые познакомившегося с этими произведениями в начале 1830-х годов. Более того, оценки были порой и откровенно нигилистическими, полностью перечеркивающими взятое Пушкиным направление в разработке этого жанра. Столь своеобразная историко-литературная ситуация требует своего скрупулезного анализа, причем здесь необходимо привлечение по возможности исчерпывающего круга высказываний русской критики о сказках самых различных авторов 1830-х годов. Лишь на этом фоне может быть объяснен историко-литературный феномен, связанный с восприятием пушкинских сказок современной поэту критикой, а также прояснится и самая позиция их автора, во многом опередившего свое время.

       Представления о литературной сказке, которыми руководствовались  в 1830-х годах авторы рецензий на вновь  появлявшиеся произведения в этом жанре, несомненно были иными, нежели те, на которые  опирается наука о литературе, выстраивая ныне „иерархию” „сказочников” тех лет: Пушкин, Жуковский, Ершов. Именно этим обстоятельством можно объяснить тот факт, что Н. М. Языков и Н. В. Станкевич, например, в своих отзывах на сказки Пушкина и Жуковского отдавали предпочтение последнему, по-своему это аргументируя. Языков в апреле 1832 г. писал относительно пушкинских сказок „О попе и работнике его Балде” (у Языкова был список этого, тогда еще не опубликованного произведения) и „О царе Салтане”: „Сказки Пушкина ‹...› не в пример хуже всего, что писано в сем роде Жуковским”[17, с. 218]. В октябре 1834 г. в письме к Я. М. Неверову Станкевич писал: „Пушкин изобрел этот ложный род, когда начал угасать поэтический огонь в душе его. Но первая его сказка в этом роде еще имеет нечто поэтическое, другие же, в которых он стал просто рассказывать, не предаваясь никакому чувству, дрянь просто. Жуковский еще умеет ладить с такими пустяками — но что за утешение для такого поэта быть сносным?”[13, с. 49]. Отзыв Станкевича являлся своего рода крайностью в отношении критики 1830-х годов к сказкам Пушкина, которые остались ею непоняты, и вместе с тем показывает, что произведения того же рода Жуковского были как будто более созвучны эпохе, породившей этот жанр.

       1830-е годы отмечены необычайной интенсивностью работы художников в жанре литературной сказки: в конце 1820-х — начале 1830-х годов публикует свои сказки О. М. Сомов, в январе 1832 г. появляется „Спящая царевна” Жуковского, вслед за ней в составе 3-й части „Стихотворений А. Пушкина” — „Сказка о царе Салтане”, в 1832 г. — „первый пяток” сказок В. И. Даля, в 1833 г. — „Сказка о царе Берендее” Жуковского, в 1834 г. — „Конек-горбунок” П. П. Ершова. И позднее на страницах журналов вновь и вновь вспыхивает спор о сказках в фольклорном стиле, связанный с изданиями сочинений Жуковского (сказки в пятом томе четвертого издания сочинений поэта — 1835 г.), Пушкина (в посмертном собрании, в четвертом (1838) и девятом (1841) томах которого были опубликованы сказки поэта, в том числе и „О купце Кузьме Остолопе и работнике его Балде”), с новыми и повторными изданиями произведений в этом жанре Даля (1833—1839) и др. Кроме того, опыт ведущих литераторов — „сказочников” повлек за собой многочисленные подражания, о которых с горечью и негодованием писали авторы „библиографических хроник”. Обсуждался вопрос о литературных сказках и в связи с появлением фольклористических изданий, например „Сказаний русского народа о семейной жизни своих предков” И. П. Сахарова (1-е издание — 1836—1837 гг.). Таким образом, с полным правом можно утверждать, что сказка в фольклорном стиле была в самом центре литературной борьбы 1830-х годов, о ней высказывались острые и порой противоречивые суждения, связанные с проблемой народности литературы в ее отношении к поэтическому наследию русского народа. Вопрос о том, как и в какой степени художественное богатство фольклора должно способствовать развитию подлинно народной литературы, ощущался в это время как один из важнейших.

       М. К. Азадовский писал: „Знаменитое состязание Пушкина и Жуковского в 1831 г., когда тот и другой дали опыты сказок, разделило читателей и критиков на два резко противоположных лагеря. Широкими кругами сказки Пушкина встречаются восторженно, но у руководителей литературной критики опыт Пушкина принимается сдержанно, порой враждебно. Отрицательное отношение к сказкам Пушкина объединило разные фланги русской журналистики и литературы: здесь сошлись Полевой, Надеждин, Баратынский, несколько позже Станкевич, Белинский”[21, с. 137]. По предположению Азадовского, своего рода разделом между двумя лагерями было отношение критики к методам двух авторов литературных сказок: так, Языков и Станкевич, ставившие сказки Жуковского выше пушкинских произведений в этом жанре, высказывались тем самым, по мнению исследователя, за облагораживание фольклора, в то время как Пушкин шел принципиально иным путем, не понятым ими. „Два художественных метода, — пишет Азадовский, — метод Пушкина и Жуковского — обозначали в данном случае два мировоззрения, две различные социально-политические позиции, отчетливо проявившиеся в их отношении к ‹...› фольклору”.  Восприятие их сказок и определяет, как считает исследователь, отношение к проблеме „литература и фольклор” и, как следствие этого, принадлежность к одному из лагерей. Однако к какому же из них в таком случае отнести Белинского и Н. Полевого, не принявших ни сказок Пушкина, ни сказок Жуковского? На наш взгляд, предложенная М. К. Азадовским классификация не дает решения проблемы, связанной с восприятием современниками литературных сказок 1830-х годов.

       Учитывая  все разнообразие откликов этого  периода на произведения литераторов-„сказочников”, мы должны признать, что в целом  жанр литературной сказки не был принят ведущими критиками эпохи. И дело было не в отрицании художественной ценности поэзии „простолюдинов” — это определяло лишь откровенно реакционные по своему характеру рецензии на литературные сказки. Например, анонимный критик сказок В. И. Даля считал этот жанр „нелитературным, противоизящным, грубым, лапотным, ознаменованным печатью самого дурного вкуса и крайней пошлости, до которого изящная словесность никогда ‹...› не должна унижаться, из уважения к достоинству искусства и к образованным привычкам читателей”[13, с. 59].  Не эти настроения, однако, определили настороженность критики по отношению к активной деятельности литераторов-„сказочников”. Для осмысления этой своеобразной историко-литературной ситуации необходимо вычленить те критерии, которыми руководствовались современники при оценке произведений такого рода.

       Мысль о повторении в литературной сказке народного образца вела к нигилистическому отрицанию жанра вообще. В самом  деле, рассуждали критики, свидетели  рождения сказок Пушкина, Жуковского, Ершова, Даля, возможно ли воспроизведение в литературе нового времени памятника древности во всей его целостности (а именно таковым представлялся в ту эпоху фольклор)? Нет, ибо „каков бы ни был предмет, — писал К. Полевой, — хотя бы то была сама Россия XIII или XV века, восставшая из непробудного прошедшего, она будет отражаться в нас, которые смотрим, чувствуем и понимаем иначе, нежели предки наши”. Проникнуться сознанием Древней Руси (а именно это, по мысли К. Полевого, необходимо для творчества в народном духе) невозможно, подражание же, по мнению того же критика, лишено эстетического достоинства. В его статье „О новом направлении в русской словесности” (1834) впервые была заявлена целостная концепция жанра литературной сказки как немощного подражания народному образцу: „Писатели (имеются в виду Пушкин и Жуковский. — С. Б.) ‹...› хотят не только подражать старинным сочинениям, но и пересказывать их почти теми же словами, в тех же выражениях, какие находятся в подлиннике. Я не думаю, чтобы люди, столь превосходные дарованиями, как Жуковский и Пушкин, могли иметь странную мысль переделывать старинные наши сказки. Никакая переделка не может быть поэтическим созданием, а искусство требует создания, не дозволяя вынимать душу или отрубать члены у творения, которое хотите вы переделать. Пусть живет своею жизнию ‹...›, какая есть в нем; пусть умирает, если нет в нем жизни”[17, с. 40].  Более того, К. Полевой считал исключительно вредным „новое направление в русской словесности”, заявившее о себе появлением сказок Пушкина и Жуковского, так как они „могут повести к новому забвению истинных сил русского ума, русской души и для этого — странное положение! — почти надобно желать неуспеха нашим поэтам”. Эти опасения К. Полевого оправдались тем потоком сказочной продукции, которая хлынула на книжные рынки и которая во многом определила негативное отношение Белинского к литературным сказкам.

       К. Полевой в своей статье косвенно сослался на уже знакомые ему „Литературные мечтания” В. Г. Белинского (1834), где впервые прозвучала оценка пушкинских сказок, данная критиком: „мертвые, безжизненные сказки”[12, с. 138]. Отношение Белинского к сказкам Пушкина, а также к жанру в целом не было столь однозначным на протяжении всего его творческого пути: оно эволюционировало, усложнялось, что находило свое выражение в некоторой противоречивости позднейших его высказываний по отношению к более ранним. В 1835 г., обращаясь к литераторам-„сказочникам”, Белинский писал: „Вы никогда не сочините своей народной сказки, ибо для этого вам надо б было, так сказать, омужичиться... Как бы внимательно ни прислушивались вы к эху русских сказок, как бы тщательно ни подделывались под их тон и лад и как бы звучны ни были ваши стихи, подделка всегда останется подделкою, из-за зипуна всегда будет виднеться ваш фрак. В вашей сказке будут русские слова, но не будет русского духа”[17, с. 120]. Здесь мы вновь сталкиваемся со знакомым представлением о невозможности проникновения в сознание древних создателей русского фольклора и — как следствие этого — с отрицанием художественной значимости подражания народной сказке. Эти выступления сопровождались призывами к собиранию подлинных фольклорных текстов, что составляет заслугу Белинского.

       Итак, в критике 1830-х годов довольно прочно утвердилась мысль о невозможности  постичь сущность народной сказки (своего рода „вещь в себе”). Белинский  в своих работах значительно  конкретизировал это положение. С его точки зрения, „образованные литераторы прошлого столетия” в своем стремлении обработать народную сказку не понимали в ней главного: „...они гонялись за сюжетом сказок и ни во что ставили их форму, которую и позволяли себе переделывать, — тогда как в форме-то этих сказок и заключается весь их интерес, все их достоинство” (1842—1844). Казалось бы, опыты литераторов-„сказочников” 1830-х годов со всей ясностью продемонстрировали внимание именно к форме народных сказок, однако „форма”, в том значении, которое имел в виду критик, означала для него нечто иное.

       С одной стороны, — писал Н. И. Надеждин в 1832 г. о „Сказке о царе Салтане”, — нельзя не согласиться, что сия новая попытка Пушкина обнаруживает теснейшее знакомство с наружными формами старинной русской народности; но смысл и дух ее остался все еще тайною, не разгаданною поэтом. Отсюда все произведение носит печать механической подделки под старину, а не живой поэтической ее картины”. И несколько далее: „Какое различие между «Русланом и Людмилой» и «Сказкой о царе Салтане»! Там, конечно, меньше истины, меньше верности и сходства с русской стариной в наружных формах, но зато какой огонь, какое одушевление! ‹...› Здесь, напротив, одна сухая мертвая работа — старинная пыль, из которой с особенным попечением выведены искусные узоры!..”.

       Жесткая жанровая форма сказки представляется критикам тесной для авторского начала, и вот уже предлагается следующий  путь к освоению художественных богатств фольклора, напоминающий приемы творчества в народном духе конца XVIII — начала XIX в.: „...надобно проникнуться, так сказать, духом старины (мы сказали бы: совоссоздаться в ней ‹...›), узнать и русскую сказку, и русскую летопись, узнать остатки старинной Руси в живых памятниках, каковы: суеверия, поверья, мнения, поговорки, пословицы народные, а потом обратить на все это свой самобытный взгляд и творить по законам собственной фантазии”[19, с. 92].

       Вместе  с тем возражения критики вызывала не только ограниченность проявлений авторского начала в современной  ей литературной сказке. Самые способы введения „чисто” литературных элементов в структуру произведений, обращенных к фольклору, получали в критике порой весьма противоречивую оценку. В этом отношении показательны отклики Белинского на „Сказку о рыбаке и рыбке” Пушкина, которая особо выделялась критиком как художественная удача поэта. В 1838 г. Белинский писал об ее авторе: „...в «Сказке о рыбаке и рыбке» он даже возвысился до совершенной объективности и сумел взглянуть на народную фантазию орлиным взором Гете”. Что понималось критиком под словом „объективность”, было несколько прояснено им в другой рецензии того же года: „...лучшая ‹...› сказка — это «Сказка о рыбаке и рыбке», но ее достоинство состоит в объективности: фантазия народа, которая творит субъективно, не так бы рассказала эту сказку”.

       По  мысли Белинского, Пушкину глубже, чем кому бы то ни было, удалось проникнуть в жанровые законы сказки (в ее внутреннюю структуру) и, отрешившись от собственной  индивидуальности, создать некий  „экстракт” русской народной сказки. В этой схематичности „Сказки о рыбаке и рыбке” критик усматривал и достоинство и недостаток произведения Пушкина. А вот что писал о том же самом сочинении Белинский в 1846 г.: „Это не народная сказка; народу принадлежит только ее мысль, но выражение, рассказ, стих, самый колорит — все принадлежит поэту”. Мнение о произведении изменилось коренным образом, однако тут же Белинский вновь пишет: „Народные сказки хороши и интересны так, как создала их фантазия народа, без перемен, украшений и переделок”.  Из этого ряда критик выделяет пушкинское произведение на основании того, что эта сказка — не подражание народной: фольклорный материал в ней преображен поэтическим гением Пушкина. Сдержанная похвала „объективности” автора обернулась признанием „сказочника” Пушкина, причем главным для Белинского было открытие в его сказках активного авторского начала по отношению к народной сказке.