А. С. Пушкин в творчестве Марины Цветаевой

Пугачев щедро расплатился с Гриневым за тулупчик: даровал ему жизнь. Но,  по

Цветаевой, этого  мало:  Пугачев  уже  не  хочет  расставаться  с  Гриневым,

обещает его «поставить фельдмаршалом», устраивает его любовные дела — и  все

это потому, что он просто полюбил прямодушного подпоручика. Так  среди  моря

крови, пролитой беспощадным бунтом,  торжествует  бескорыстное  человеческое

добро.

   В  «Капитанской  дочке»  Марина  Цветаева  любит  одного  Пугачева.   Все

остальное в повести оставляет ее  равнодушной  —  и  комендант  с  Василисой

Егоровной, и Маша, да, в общем, и сам Гринев. Зато огневым Пугачевым она  не

устает  любоваться — и его самокатной речью, и его глазами,  и  его  бородой.

Это «живой мужик», и это «самый  неодолимый  из  романтических  героев».  Но

больше  всего привлекательно и дорого Цветаевой  в Пугачеве его бескорыстие  и

великодушие, чистота его сердечного влечения  к  Гриневу.  «Гринев  Пугачеву

нужен ни для чего: для души» — вот  что делает Пугачева  самым  живым,  самым

правдивым и самым романтическим героем.

В этой связи Марина Цветаева касается большого вопроса — о  правде  факта  и

правде  искусства. Почему Пушкин сначала,  в  «Истории  Пугачева»,  изобразил

великого  бунтаря «зверем», воплощением  злодейства,  а  в  написанной  позже

повести — великодушным героем? Как историк  он знал  все  «низкие  истины»  о

пугачевском восстании, но как поэт, как художник — про них забыл,  отмел  их

и оставил главное: человеческое величие  Пугачева,  его  душевную  щедрость,

«черные глаза и зарево».

   Ответ Цветаевой не полон, но  многозначителен. А. С. Пушкин  поступил  так

потому, что истинное искусство ни прославления зла,  ни  любования  злом  не

терпит, потому что поэзия — высший критерий правды  и  правоты,  потому  что

настоящее «знание поэта о предмете» достигается лишь  одним путем — через

«очистительную  работу поэзии».

   А. С. Пушкин в «Капитанской  дочке» поднял Пугачева  на  «высокий  помост»

народного предания. Изобразив Пугачева великодушным героем, он  поступил  не

только как поэт, но и «как народ»: «он правду  факта—  исправил...  дал  нам

другого Пугачева, своего  Пугачева,  народного  Пугачева».  Марина  Цветаева

зорко разглядела, как уже не Гринев, а  сам А.  С.  Пушкин  подпал  под  чару

Пугачева, как он влюбился в Вожатого. Так в очерке «А. С. Пушкин и  Пугачёв»

на  первый план выдвигается тема народной правды,  помогающей  поэту  прямее,

пристальнее вглядеться в живую жизнь.

«Снова  и снова  возвращается  Цветаева  к  самому  Пушкину—к  его  личности,

характеру,  судьбе,  трагедии,  гибели.  Естественно  возникает  неотразимое

сопоставление: «Самозванец — врага — за  правду  —  отпустил.  Самодержец  —

поэта  —  за  правду   —   приковал».   Пушкин   становится   олицетворением

стреноженной  свободы»[15].

   Очерки  Цветаевой  замечательны  глубоким  проникновением  в  самую  суть

Пушкинского творчества, в «тайны» его художественного  мышления.  Так  писать

об  искусстве, о поэзии может только художник, поэт. Меньше всего это  похоже

на  «беллетристику», но это художественно в самой высокой степени.

В прозе Цветаевой воплощен особый тип речи. Речь очень лирична, а  главное  —

совершенно  свободна,  естественна,  непреднамеренна.  В  ней  нет  и  следа

беллетристической  гладкости  и  красивости.  Больше  всего  она  напоминает

взволнованный и потому несколько сбивчивый  спор  или  «разговор  про  себя»,

когда человеку не до оглядки  на  строгие  правила  школьной  грамматики.  В

самой негладкости  этой  быстрой,  захлебывающейся  речи  с  ее  постоянными

запинаниями,  синтаксическими  вольностями,  намеками   и   подразумеваниями

таится  та особая прелесть живого языка.

И вместе с тем несвязная, казалось бы, речь  Марины  Цветаевой  на  редкость

точна, афористически сжата, полна иронии и сарказма, играет всеми  оттенками

смысловых значений слова. Несколько резких, молниеносных штрихов —  и  готов

убийственный  портрет  Екатерины:  «На  огневом  фоне  Пугачева  —  пожаров,

грабежей, метелей, кибиток, пиров — эта, в  чепце и душегрейке, на  скамейке,

между всяких мостиков и листиков, представлялась мне огромной  белой рыбой,

белорыбицей. И даже несоленой».

Самая разительная черта словесного стиля  Цветаевой — нерасторжимое  единство

мысли и речи. Сама сбивчивость и затрудненность  ее  прозы  —  от  богатства

мысли, спрессованной в тугой комок, и от интенсивности ее выражения.

Стихия  поэтического дышит в пушкинских очерках Марины Цветаевой. В  них  она

такой же своеобычный и уверенный мастер, слова, каким была в  стихах,  такой

же  вдохновенный, поэт со всей присущей ей  безмерностью  чувств  —  огненным

восторгом и бурным негодованием, всегда страстными и  нередко  пристрастными

суждениями. Именно накал непосредственного  чувства и энергия его  словесного

выражения делают эти очерки прозой поэта. 
 
 

Параллельность  судеб? 

Сходство  отдельных моментов биографии у людей далеко друг от друга

отстоящих эпох всегда поверхностно, однако в  литературоведении довольно

часто встречаются подобное сопоставление (и действительное совпадение). Об

этом  замечательно сказал Михаил Эпштейн  в статье «После карнавала, или

Вечный  Венечка», посвящённой творчеству Венедикта  Ерофеева. «Русская

литература  изобилует мифами…Почти все наши мифы, от Пушкина до Высоцкого, -

о людях, «что ушли, не долюбив, не докурив  последней папиросы»… Наряду с

Пушкиным  мы имеем ещё и миф о Пушкине; то пушкинское, что не воплотилось в

самом Пушкине, живёт теперь и вне самого Пушкина. Оно не свершилось в одной

биографии, зато свершится во всей последующей  русской культуре».

Повторение  «пушкинской ситуации» с различными «вариантами» усматривается в

биографии Марины Цветаевой. Прослеживается необыкновенная, непрерывная

преемственность психологического плана, погружение в  одинаковую среду,

вынесение одинаковых свойств из этой среды, своеобразная перекличка

ощущений.

В судьбе Марины Цветаевой налицо стечение как – будто случайных

обстоятельств, «параллельность некоторых моментов». Возможно, сходные

эпизоды из жизни двух поэтов помогут дополнительно  прояснить мотивы

интереса  Марины Цветаевой к А. С. Пушкину.

Во  многих «документальных повестях»  и романов об  А. С. Пушкине мы

встречаемся с описанием сцены  тайного  посещения юношей Пушкиным кабинета

отца  с целью прочтения «запретных»  книг. В очерке Марины Цветаевой  «Мой

Пушкин» эта сцена оказывается спроецированной  автором на собственную

биографию.

Ю. М. Лотман в своей книге о А. С. Пушкине замечает, что в юности поэт «был

глубоко не уверен в себе. Это вызывало браваду, молодчество, стремление

первенствовать. Дома его считали увальнем – он начал выше всего ставить

физическую  ловкость, силу…». Марина Цветаева вспоминает, что именно

памятник  Пушкину вызвал в ней честолюбивое  желание первенствовать,

несмотря  на то, что «я большая и толстая», как говорила она себе, свыкшись,

вероятно, с общим мнением своих домашних и сравнивая себя с другими.

Потребность в чувстве привязанности  у Пушкина была исключительно сильна,

по  мнению Ю. М. Лотмана. «Это наложило отпечаток  на отношения Пушкина с

людьми  старше его по возрасту. С одной  стороны, он в любую минуту был  готов

взбунтоваться против авторитета, покровительство и снисходительность

старших были ему невыносимы.  С другой, он тянулся к ним, жаждал их

внимания, признание с их стороны было ему  необходимо».

В характеристике Ю. М. Лотмана многое совпадает с мироощущением молодой

Марины  Цветаевой: и стремление к дружбе со старшими, и бунт против

авторитета, и потребность в признании. Очень  вероятно, что культ дружбы,

присутствующей  и в жизни, и в творчестве Марины Цветаевой, был впервые

воспринят ею через личность А. С. Пушкина.

Тот факт, что Марины Цветаева, в отличие от А. С. Пушкина, любила

вспоминать  своё детство и много о нём  писала, как раз подчёркивает, сколь

велика  была её «потребность в компенсации», душевных связей ей всегда было

недостаточно.

Обнаружение детальных совпадений в характере  и поведении двух поэтов, А. С.

Пушкина и Марины Цветаевой, помогает понять мотивы субъективизма Марины

Цветаевой в оценках личности  Пушкина. Марине Цветаевой, пережившей