А. С. Пушкин в творчестве Марины Цветаевой

как прикрытие для изложения своей личной, окутанной  загадочностью  истории:

«Начинается как глава настольного романа всех  наших  бабушек  и  матерей  —

"Jane Eyre" — Тайна красной комнаты.  В красной  комнате  был   тайный  шкаф».

Здесь мы имеем дело с классическим приемом — увлечь читателя,  заинтриговать

его, поскольку  Марина  Цветаева  медлит  и  откладывает  рассказ  о  «тайне

красной комнаты». Потом, спустя несколько страниц, она добирается  и  до  ее

пред-предыстории, которая заключается во взаимоотношениях маленькой  Муси  с

«Памятник- Пушкиным»,  «черным  человеком  выше  всех  и  чернее  всех  —  с

наклоненной головой и шляпой в руке». «Памятник -  Пушкина»  дает  ей  много

«первых уроков» — уроки числа, масштаба,  материала,  иерархии,  мысли  и  —

главное —  предоставляет  «наглядное  подтверждение  всего  ее  последующего

опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставленных, не  сделаешь  А.

С. Пушкина».

Когда Марина Цветаева, наконец, подходит к  раскрытию тайны красной  комнаты,

она увеличивает масштабы этой тайны, включив в нее весь райский  мир  своего

детства: «Но что же тайна красной комнаты? Ах, весь  дом  был  тайный,  весь

дом был — тайна! Запретный шкаф. Запретный  плод. Этот плод —  том,  огромный

сине-лиловый  том с  золотой  надписью  вкось  —  Собрание  сочинений  А.  С.

Пушкина».

  А. С. Пушкин Марины  Цветаевой   был  тайным,  потому  что   он  ее  «заразил

любовью. Словом  —  любовь»,  а  именно  —  трагической  любовью  Татьяны  и

Онегина. Их любовь пробудила в ней тайное желание, которое она  скрывала  от

матери, не догадывавшейся, что она «не  в Онегина влюбилась, а  в  Онегина  и

Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них  обоих  вместе,  в

любовь». Цветаева продолжает: «И ни одной своей вещи я потом не  писала,  не

влюбившись  одновременно в двух (в нее —  немножко больше), не в них  двух,  а

в их любовь»[12].

   Цветаева так и пронесла через  всю жизнь, с детства и до  зрелости,  образ

своего  А.  С.  Пушкина,  который  соответствовал  большинству   требований,

предъявляемых ею к правдивому, бессмертному русскому поэту. 
 
 

«Наталья  Гончарова»

  «Тайна белой жены» 

  Важная сторона жизни А. С.  Пушкина, которая не входила   в  состав  детского

Пушкина Марины Цветаевой — это его  отношения с Натальей  Гончаровой.  Марина

Цветаева  рассматривает любовь к  ней  А.  С.  Пушкина  в  очерке  1929  года

«Наталья  Гончарова». Это  действительно  целое  исследование,  «тайна  белой

жены», или тайна жены-«пробела».

   Марина Цветаева начинает с  утверждения о существовании трех   Пушкиных  и

задается  вопросом, за которого из трех  вышла  замуж  Гончарова.  «Есть  три

Пушкина: Пушкин — очами любящих (друзей, женщин, стихолюбов,  студенчества),

Пушкин  — очами любопытствующих (всех тех, последнюю сплетню о  нем ловивших

едва  ли не жаднее,  чем  его  стих),   Пушкин  —  очами  судящих  (государь,

полиция, Булгарин, иксы, игреки — посмертные отзывы) и, наконец,   Пушкин  —

очами будущего — нас». М. И.  Цветаева убеждена в том, что  Гончарова  вышла

замуж «во всяком случае, не за первого и тем самым уже не  за  последнего...

Может быть, за второго —  Пушкина сплетен  — и — как  ни  жестоко  сказать  —

вернее  всего, за  Пушкина очами суда, Двора».

   Сочетание  Гончарова  —   Пушкин  Марина  Цветаева  считает   абсолютнейшим

контрастом: пробел, нуль — и Пушкин. Только тот  факт,  что  Гончарова  была

«просто — красавица», а А. С. Пушкин -  «просто —  гений»,  может  объяснить

его непостижимое тяготение  к  жене:  «тяга  гения  —  переполненности  —  к

пустому месту» Он хотел нуль, ибо сам был — всё» Марина Цветаева  заключает:

«Есть пары — тоже, но разрозненные, почти  разорванные. Зигфрид, не  узнавший

Брунгильды, Пенфезилея, не узнавшая Ахилла, где  рок  в  недоразумении,  хотя

бы  роковом. Пары — все же. А есть роковые — пары, с  осужденностью  изнутри,

без надежды ни на сем свете, ни на том. Пушкин — Гончарова».

Итак,  роковой  брак  с  Гончаровой  приравнивает  А.  С.  Пушкина  к  мифо-

героическим персонажам, и он  становится,  в  интерпретации  Цветаевой,  для

русской культуры тем, кем для Германии был  Зигфрид  и  для  древней  Греции

Ахилл.  При  этом  любопытно,   что   Гончарова,   вопреки   логике   такого

сопоставления,  вовсе  не  попадает  в   обойму   этой   странной   компании

полубожественных  дев-воительниц  —  Брунгильды,  Пенфесилеи.  Если  какая-то

женщина и была Амазонкой Пушкина, то это  сама Марина Цветаева.  А  Гончарова

скорее  получила одно из самых презренных мест в мифологии Марины  Цветаевой:

она всего лишь «невинная, бессловесная — Елена — кукла, орудие судьбы».

   Хотя Марина Цветаева явно  дает  понять,  что  ее  Пушкин,  в  отличие  от

Гончаровой, — это Пушкин «очами любящих», тем  не  менее,   восприятие  всех

трех  Пушкиных охвачено и проявлено в  ее творчестве. Ибо она  и  писатель,  и

«любопытствующий», и читатель Пушкина.   «Те,  которые  смотрят  на  Пушкина

«очами  любящих», видят его пишущим;  те,  которые  смотрят  на  него  «очами

любопытствующих», видят его странности, для них  он чужой  и  другой.  А  те,

которые видят  его  «очами  судящих»,  пытаются  читать  его,  бессмертного,

обычными  смертными  глазами.  Именно   триединая   природа   Пушкина   дает

возможность творческой  близости  с  ним  для  русского  гениального  поэта-

женщины, и Марины Цветаева  обретает некую  идентификацию  с  Пушкиным  —  в

этих  неизменных, вечно длящихся процессах: писать, быть Другим  (чужаком)  и

быть (неверно) понятым читателями»[13]. 

«Пушкин и Пугачев»

  Правда искусства 

Существует  совсем не много произведений, в  которых так убедительно, с  таким

тонким пониманием было бы сказано о народности А. С. Пушкина.  А  тот  факт,

что  говорит  это  большой  русский  поэт,  во  много  раз   повышает   цену

сказанного.

Очерк «Пушкин и Пугачев» Марина  Цветаева  написала  уже  на  исходе  своего

эмигрантского  полубытия,  когда  прошли  долгие  годы  тяжких  заблуждений,

непоправимых  ошибок, мучительных сомнений, слишком  поздних прозрений.

   Поэтому,  конечно,  не  случайно,  а,   напротив,   в   высокой   степени

знаменательно, что в дни  Пушкинского  юбилея  Марина  Цветаева,  минуя  все

остальные  возможные  и  даже  притягательные  для  нее  темы,  связанные  с

Пушкиным, обращается к теме  народного  революционного  движения,  к  образу

народного вожака — Пугачева. В самом выборе  такой  темы  чувствуется  вызов

юбилейному  благонравию и тому пиетету, с  которым белая эмиграция  относилась

к повергнутой славе бывшей  России,  её  павших  властителей.  Ненависть,  с

которой говорила Марина  Цветаева  о  «певцоубийце»  Николае,  презрение,  с

которым отзывалась  она  о  «белорыбице»  Екатерине,  не  могли  не  смущать

белоэмигрантскую  элиту как  совершенно  неуместная  в  юбилейной  обстановке

выходка.

Для самой Марины Цветаевой «историческая» тема, конечно,  приобрела  особый,

остросовременный  смысл. У  Пушкина в «Капитанской  дочке»  Марина   Цветаева

нашла такое разрешение темы, которое отвечало уже  не  только  ее  душевному

настрою, но и ее раздумьям о своей человеческой и писательской судьбе.

В очерке «Мой  Пушкин»  Марина  Цветаева,  рассказывая,  как  еще  в  раннем

детстве страстно полюбила Пушкинского Пугачева,  обронила  такое  признание:

«Все  дело было в том, что я от  природы  любила  волка,  а  не  ягненка»  (в

известной сказочной ситуации). Такова уж была ее природа: любить  наперекор.

И далее: «Сказав «волк», я назвала Вожатого. Назвав  Вожатого  —  я  назвала

Пугачева: волка, на этот  раз  ягненка  пощадившего,  волка,  в  темный  лес

ягненка поволокшего — любить. Но о себе и  Вожатом,  о  Пушкине  и  Пугачеве

скажу отдельно, потому что Вожатый  заведет  нас  далёко,  может  быть,  еще

дальше, чем подпоручика Гринева, в самые  дебри  добра  и  зла,  в  то  место

дебрей, где они неразрывно скручены и, скрутясь, образуют живую жизнь»[14].

Речь  идет здесь о главном и основном — о понимании живой жизни  с  ее  добром

и злом.  Добро  воплощено  в  Пугачеве.  Не  в  Гриневе,  который  по-барски

снисходительно  и небрежно наградил Вожатого заячьим  тулупчиком,  а  в  этом

«недобром», «лихом» человеке, «страх-человеке»  с черными  веселыми  глазами,

который про тулупчик не забыл.