А. С. Пушкин в творчестве Марины Цветаевой

середины», подведя А. С. Пушкина пол свою меру.

Отождествление  А. С. Пушкина с Медным всадником парадоксально, но оно

развивается в следующем стихотворении цикла  – «Пётр и Пушкин».  Пётр, в

отличие от Александра I и Николая I, отпустил бы А. С. Пушкина за границу,

«на побывку в свою африканскую дичь!».

Пётр  – также непредсказуемый бунтарь, ценящий талант ненавидящий «робость

мужскую». За что и убил сына «сробевшего». Его истинный сын – Ганнибал,

истинный  правнук – А. С. Пушкин. В  образе Петра – сыноубийцы и А. С.

Пушкина – Медного всадника акцентируются  непредсказуемость, властность,

свобода, готовность пересечь границы.

В «Стихах к Пушкину» были развиты  такие темы,  как разговор поэта  с другим

поэтом  на равных, исключительность, опасность  положения любого поэта во все

времена.

«С  тех пор… как Пушкина на моих глазах (в детстве) -  на картине Наумова –

убили…я поделила мир на поэта и всех, и выбрала – поэта, в подзащитные

выбрала – поэта; защищать поэта – от всех; как бы эти все ни одевались  и ни

назывались. Пушкин был негр…(…Какой поэт из бывших и сущих - не негр, и

какого  поэта – не убили?»[7]. 
 
 

«Мой  Пушкин»

А. С. Пушкин «глазами и сердцем ребёнка» 

Причины нетрадиционного видения Цветаевой  А. С. Пушкина – в самобытном

характере личности Марины Цветаевой, в особенностях её мирочувствия. Не

думать  над объектом, будь то человек или  другая реалия, а чувствовать его,

не  осязать, а внимать и принимать  в себя, поглощать душой, утоляя

эмоциональную жажду.  Отсюда, возможно, и особый  надрыв, «безмерная»

эмоциональность. То, чего не было у А. С. Пушкина, с  которым в данной

ситуации  сравнивается Марина Цветаева.

Не  реальность, а нереальность  является обычно у Марины Цветаевой поводом к

творчеству. Белкина М. И. заметила, что в отношении  Марины Цветаевой этот

закон работал непреложно: «Главное в жизни  М. И. Цветаевой было творчество,

стихи, но стихи рождались от столкновения её с людьми, а людей этих и

отношения с ними она творила, как стихи, за что жизнь ей жестоко

мстила…»[8].  Эта «месть жизни» была, вероятно, следствием того, что Марина

Цветаева  предпочитала творчество любви. Она  отказывалась принимать людей

такими, какими они представали перед ней, но творила их «по своему образу и

подобию», более того – она, разочаровавшись, неистово презирала своё

«творение».

  «Тайна» А. С. Пушкина волновала  Марину Цветаеву ничуть не  меньше

Достоевского  и его последователей. Многих нравственных вопросов касается

Марина  Цветаева, трактуя их в соответствии со своим личным опытом, своими

взглядами на судьбу А. С. Пушкина. Её волнуют вопросы  обусловленности

судьбы  какими – то скрытыми причинами, поэтому  в очерке «Мой Пушкин»

Марина  Цветаева осуществляет вскрытие подтекста некоторых произведений

поэта, вскрывает слои художественных смыслов. В очерке об  А. С. Пушкине

Марина  Цветаева опирается на действительность своего  собственного

жизненного  опыта.

Метод анализа Марины Цветаевой можно  назвать интуитивным постижением.

Марина  Цветаева утверждала, что высшей ценностью  и достоверностью в

искусстве  является «опыт личной судьбы», «кровная истина». От этой

«кровной  истины» недалеко и до кровного родства, о чём Марина Цветаева и

«проговаривается» в очерке «Мой  Пушкин»: «С пушкинской дуэли во мне

началась  сестра». Так в творчестве Марины Цветаевой можно обнаружить

«скрытые  претензии» едва ли не на кровное родство  с А. С. Пушкиным, на

происхождение от одного предка. Естественно, что  эти «претензии» казались

современникам необоснованными, «незаконными». В  довершение  всего свою

работу  Марина Цветаева назвала  «Мой Пушкин».  «Мой» в этом названии явно

превалировало и многим современникам показалось вызывающим. «Мой Пушкин»

был воспринят как претензия на единоличное владение и претензия на

единственно – верное толкование. Наблюдается  некоторое несоответствие

заглавия  и жанра работы. «Мой Пушкин» - автобиографическое эссе. В заглавии

– А. С. Пушкин, в содержании – собственная  биография автора. Валерий Брюсов

много раньше Марины Цветаевой назвал одну из своих работ «Мой Пушкин», эта

работа  дала название целой книге статей об А. С. Пушкине, изданной уже

после смерти Валерия Брюсова. Но в статьях  Валерия Брюсова речь и шла  об

А. С. Пушкине, как было заявлено в заглавии, о его произведениях с

привлечением  лишь малой доли автобиографизма. У  Валерия Брюсова

преобладающим моментом становится всё же «повествование»  об  А. С.

Пушкине, а не о себе. «Мой Пушкин» Марины Цветаевой, напротив, настолько её

личный, неотторжимый от её судьбы, начиная с детских впечатлений и кончая

очерком.

Метод чтения А. С. Пушкина Мариной Цветаевой  можно обозначить как вынесение

содержания  за пределы реальной видимости, за пределы  контекста

произведения. «Золотое чувство меры» - это, по мнению Цветаевой, только

видимость, за которой прячется настоящее –  стихийное – «Я»  поэта.

Очевидно, это жестокое противостояние Цветаевой  попытке канонизировать

поэта, защита его стихийности, «несрединности»  являлась защитой

собственного  идейно – художественного мира.

Чтобы проникнуть в глубинные пласты творчества А. С. Пушкина, Марина

Цветаева  должна была чувствовать в себе психологическое  родство с поэтом,

опираться даже не на логику жизненного опыта, а  уповать на самые

сокровенные мотивы каждого жеста поэта. Из «котла чудес творчества А. С.

Пушкина она вылавливает то, чего другие по каким – либо причинам не

замечают»[9].

Неповторимое  прочтение А. С. Пушкина «глазами и сердцем ребёнка», когда

«взрослая»  Марина Цветаева скрывается в подтексте, - характерная черта

очерка  «Мой Пушкин». Замысел «Моего Пушкина» ясно очерчен в письме к П.

Балакшину: «Мне, например, страшно хочется  написать о Пушкине — Мой Пушкин

— дошкольный, хрестоматийный, тайком читанный, — юношеский — мой Пушкин —

через всю жизнь»[10].

   В произведении «Мой Пушкин»  Марина  Цветаева  придает  большое  значение

своей детской встрече с сыном А. С. Пушкина Александром, когда он  пришел  с

визитом в «трехпрудный дом» ее родителей. В  рассказе  об  этом  событии  она

передает  свое детское восприятие, когда Марина Цветаева «еще не  знала,  что

Пушкин  — Пушкин» и отождествляла  его с памятником в Москве,  для нее он  был

«Памятник -  Пушкина». Из этого следовало, что  в дом ее родителей  «в  гости

приходил  сын Памятник- Пушкина».  Но скоро  и  неопределенная  принадлежность

сына  стерлась: сын Памятник - Пушкина  превратился в сам Памятник -  Пушкина.

«К  нам в гости приходил сам Памятник - Пушкина»[11].

   В «Моем Пушкине» зрелая Марина  Цветаева вписывает себя и  в  действительно

увековеченную  историей  биографию  отца   русской   поэзии,   и   в   жизнь

обыкновенного смертного — его сына. Этот визит  «двойного памятника  его  [А.

С.  Пушкина]  славы  и  его  крови»,  «живого   памятника»,   представляется

Цветаевой «целую жизнь спустя»  не  более  и  не  менее  как  посещением  ее

собственного  Командора до того, как она узнала о  А.  С.  Пушкине  и  о  Дон

Жуане. Она  пишет:  «Так  у  меня,  до  Пушкина,  до  Дон  Жуана,  был  свой

Командор». Обладание собственным Командором  определяет  место  Цветаевой  в

том  родовом  сообществе  русских  поэтов,  которое  она  сама  создала.  Ее

Командор  делает ее сопоставимой с Дон Жуаном.

   Кто же такой А. С. Пушкин? В «Моем Пушкине» он  имеет   множество  имен  и

определений «уводимый —  Пушкин»  после  роковой  дуэли;  «Пушкин  —  поэт»;

«Пушкин был мой первый поэт и  первый  поэт  России»;  «Пушкин  —  негр»  (а

«какой  поэт из бывших и сущих не негр?»); « Пушкин —  Памятник  -  Пушкина»;

«Пушкин — Пушкин»; «Пушкин —  символ»;  «Пушкин  есть  факт,  опрокидывающий

теорию».   И  то,  что  некоторые  из  этих  определений   А.   С.   Пушкина

противоречат  друг другу, только подчеркивает  Пушкинское  величие,  указывая

на  его всеобъемлющую, божественную природу. Кто, кроме бога,  может  быть  и

смертным  человеком, и божеством; умершим и живым; фактом и символом;  всегда

оставаться  самим собой, даже когда он «другой».

   На фоне настойчивого повторения  Цветаевой имени А. С. Пушкина   парадоксом

выглядит  тот факт, что с самого начала «Моего Пушкина»  она  использует  его