Влияние декабристов на развитие Забайкальского края

     Посвятил Александре Григорьевне  Муравьевой свой рассказ "Шлиссельбургская  станция" Николай Бестужев. А  Розен так написал о ней: "Наша  милая Александра Григорьевна, с добрейшим сердцем, юная прекрасная лицом, гибкая станом, единственно белокурая из всех смуглых Чернышевских, разрывала жизнь свою сжигающим чувством любви к присутствующему мужу и отсутствующим детям. Мужу своему показывала себя спокойною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной".

     А.Г.Муравьёва первой, ещё в начале  февраля 1827 года, приехала вслед  за мужем в Читу. Она поселилась  в доме отставного комиссионера Помолева (позже к ней подселилась Е.П.Нарышкина). Дом этот был большим и стоял против Малого каземата. С чердака дома хорошо просматривался двор каземата, и можно было отлично видеть всё, что происходит за высоким тюремным частоколом.

     Следующими после Муравьёвой приехали Е.П.Нарышкина и А.В.Ентальцева. На постовой станции появилась такая запись: "4 августа 1827 года на 13 подводах с урядником Южаковым прибыли жёны государственных преступников Нарышкина и Ентальцева".

     Прибытие из Благодатки М.Н.Волконской и Е.И.Трубецкой не зафиксировано на почтовой станции; они ехали не на почтовых, а на так называемых "обывательских" лошадях, но об их приезде говорит запись унтер-офицера Макковеева, сопровождавшего их, а он прибыл 25 сентября 1827 года.

     На следующий день, 26 сентября, М.Н.Волконская писала в своём письме: "Со всеми дамами мы как бы составляем одну семью; они приняли меня с распростёртыми объятиями, так как несчастье сближает".

     Они поселились вместе с Ентальцевой. "Мы живём вместе,  она моя  экономка и учит меня бережливости, – писала далее Волконская. – Помещение моё несравненно удобнее, чем в Благодатке, у меня, по крайней мере, есть место для письменного стола, пяльцев и рояля".

     В начале 1828 года в Чите появилась  А.И.Давыдова, а с ней – крепостная  девушка Маша Мальцева в услужении Волконской.

     10 марта 1828 года (дата устанавливается  по письму) в Читинский острог  прибыла Н.Д.Фонвизина. А 31 марта,  прожив в Чите семь месяцев  и 27 дней, уезжала А.В.Ентальцева. Об этом записано на читинской  почтовой станции.  

     О том, насколько сильны были у Муравьёвой чувства к своему мужу, рассказал нам всё тот же наблюдательный Андрей Евгеньевич Розен: "Наёмный домик её находился через улицу против временного первого острога, в котором содержался муж её; дабы иметь предлог увидеть его хоть издали, она сама открывала и закрывала свои ставни".

     Не меньше тосковала по своему  мужу и Елизавета Петровна  Нарышкина. Она страдала еще  и от одиночества, потому что  с другими дамами сходилась  трудно. Дома в Петербурге исполняли все её прихоти. Она была единственной дочерью героя-отца, бывшего военного министра. А тут самой пришлось справляться со своим хозяйством. Чтобы не стеснять Муравьёву, она вскоре сняла другой дом, который был на окраине. Ведь приехала она не одна – за ней последовала крепостная Анисья Петровна. Она была так привязана к своей хозяйке, что и потом, получив вольную, осталась у неё навсегда. Дом Нарышкиной был срублен из толстых кондовых бревен. Внизу, как водится, из лиственных, а выше – сосновых. К сожалению, до наших времен это строение не сохранилось, но в 1965 году ещё можно было найти кое-какие детали от того, подлинного нарышкинского дома.

     Читинская церковь декабристов  – тоже страдалица. Многие годы  она была закрыта: храмы революция  превращала в склады, на двери навешивала замки. Наконец, в шестидесятые годы церковь отреставрировали. Восстановили в точности, как утверждают экскурсоводы. Но нет, неточностей слишком много, даже колокольня закрыта.

     Церковь эта была построена  при Петре I. В 1710 году императору представили большой список кандидатов на воеводские должности. Из них он выбрал двадцать – самых добрых, самых радетельных. Самых же лучших из этих лучших было приказано отправить в Якутск и Нерчинск. Хотя в Нерчинском воеводстве было всего-то шестьсот дворов, его снова выделяли из всех других. В том году и услышали читинцы первые глухие удары колокола, который словно отмечал это событие.

     Потом церковь горела и в 1776 году была освящена вновь. От тех далёких времён в её стенах осталось немало кондовых бревён. Торцы их темны и  морщинисты, как руки старца. Прикоснёшься к ним и чувствуешь вибрацию времени. Из них словно бы исходит та старая сила. А оглянешься – и сникнешь. Вплотную к сокровищнице истории подступили семейные казармы-хрущевки. Они, как клещами, стиснули церковь, которую на своих акварелях вдохновенно выписывал декабрист Николай Бестужев. В церкви находится музей декабристов. Такой – единственный на всю Россию.

     Декабристы молились на кресты  этой церкви. Их жёны, проходя мимо, осеняли себя перстами. Около нее любила гулять Нарышкина.

     По свидетельству современников,  она ходила по Чите всё время  в черном платье. Может быть, потому  что когда шло следствие по  делу её мужа, она похоронила  свою дочь. Походка её была лёгкой и грациозной, глаза – умными, выразительными, голова гордо поднята. На склоне своих лет П.Е.Анненкова напишет: "Она привлекала всех к себе своею беспредельною добротою и необыкновенным благородством характера".

     П.Е.Анненкова – это Полина (Прасковья) Егоровна Гебль, которая венчалась в читинской церкви. Но она не была невестой Анненкова в полном смысле этого слова. У неё уже был от него ребёнок. Анненков Иван Александрович был тем самым подметальщиком той самой читинской улицы, который приехал в первой партии, вместе с Муравьёвым и Торсоном.

     Кстати, когда вернулась Трубецкая  из Благодатки, она не узнала  в высоком молодом человеке, одетом  в какой-то странный тулуп,  подвязанный верёвкой, бывшего блестящего  кавалергарда. Хотя не раз танцевала  с ним на балах у своей матери мадам Лаваль. Он шёл с лопатой и метлой рядом с телегой (снегу в Чите, как обычно, не было) и бросал в неё мусор.

     Роман у французской модистки  Полины Гебль и поручика начался  давно, за два года до восстания  на Сенатской площади. А дочь родилась, когда Анненков находился под следствием.

     Полина Гебль распродала все  вещи, которые у неё были, чтобы  попытаться вывезти своего любимого  за границу. Этого её, конечно,  не удалось. Тогда она придумала  хитрый ход. Весной того же  года, когда Анненкова привезли в Читу, она двинулась в Вязьму. Там царь участвовал в маневрах, и к нему приблизиться было проще: посетителей никто там не ожидал. Маневры проходили успешно, и у царя было хорошее расположение духа. Француженка прорвалась к нему и подала заранее написанное прошение. "Я всецело жертвую собой человеку, без которого не могу далее жить". Эти слова тронули Николая I, а может быть, ему захотелось показать себя милосердным. Как любила это демонстрировать его прабабушка-императрица.

     Законным женам трудно было вымолить разрешение поехать вслед за мужьями. А невенчанной француженке это удалось сразу. Монарх не только милостиво разрешил её ехать в Читу, но и распорядился выдать три тысячи рублей.

     В Москве на царские деньги продавщица модного магазина купила хороший экипаж. Но он не был предназначен для сибирских дорог. В Казани его пришлось обменять на две купеческие повозки.

     Домчалась она в Иркутск за  восемнадцать дней – не всякий  фельдъегерь мог доскакать так  быстро (а Муравьёва добралась всего за 16 дней – вот что такое любовь). Как и приехавшие доселе жёны декабристов, Гебль дала подписку о десяти пунктах. Она торопилась и успела прибыть до 5 марта 1828 года, ко дню рождения И.А.Анненкова. А через месяц, 7 апреля, Полина Гебль венчалась в читинском соборе с И.А.Анненковым. К свадьбе невеста сделала своему жениху подарок: новые кандалы. Казённые были высокому Анненкову коротки, он не мог подвязывать их к поясу. Она тайком заказала кузнецам новые, они их сделали длиннее и легче. Жениха тайно расковали, невеста его железа спрятала. Когда с декабристов сняли оковы, она их сдала, а те, что были на нём пошли на изготовление колец и браслетов.

     Посажённым отцом на негласной  свадьбе был сам комендант Лепарский. Поначалу все относились к нему с предубеждением: тюремщик! Но позже оценили его и полюбили.

     Комендант встретил Полину Гебль  у входа в церковь, а потом  они потерялись. Перепутав ритуал, генерал повёл её на второй  этаж. Старенькому и тучному, ему  непросто было подниматься по крутым ступеням. А когда поднялся, узнал, что церемония не наверху, а внизу. Это даже немного развеселило присутствующих. Тем более что служба была неважной: священник торопился, а певчих не было. С жениха и двух шаферов сняли кандалы прямо на паперти. После церемонии заковали снова и отвели в каземат. Полина Гебль стала Прасковьей Егоровной Анненковой, и впереди её ожидали два часовых свидания в присутствии офицера да возможность переговариваться через щели частокола.

     "К частоколу в разных местах виднелись дорожки, протоптанные стопами наших незабвенных добрых дам, – писал А.Беляев, – Сколько, может быть, слёз упало из прекрасных глаз этих юных страдалиц на протоптанную тропинку…".

     Они и в самом деле были  юны. Когда они приехали в  Читу, Муравьёвой было двадцать три, а Фонвизиной и Волконской по двадцать два. Чуть постарше были Нарышкина и Трубецкая. А повидали они к этому времени уже столько, что иным не доведется увидеть и за всю жизнь.

     Поначалу охранники безжалостно  прогоняли дам от этого частокола.  Но, после того как солдат ударил  при этом Трубецкую, женщины  отправили в Петербург жалобу. А Трубецкая с тех пор выносила из дома стул, "демонстративно усаживалась" перед воротами и беседовала с находящимися во дворе каземата декабристами. Мешать ей больше не смели. Бурнашеву жесткое обращение с декабристами женщины тоже ведь не простили. После их писем в Петербург он потерял свою должность. Лишь после долгих проволочек он получил незавидное место в Барнауле, где и умер.

     В 1832 году А.Г.Муравьёва умерла  от нервной последовательной  горячки. И в Чите, и в Петровском заводе она ходила по морозу легко одетая. Теперь вот, в конце ноября, сильно простудилась и слегла  с высокой температурой. Вольф ни на шаг не отходил от неё, ставил компрессы, давал лекарства. Александра Григорьевна благодарно улыбалась и спокойно диктовала прощальные письма родственникам. Чтобы не будить родившуюся в Чите Ноннушку (Софью), поцеловала её куклу, а потом стала утешать мужа. Хотя сама больше всех перетерпела за эти годы. Оставила троих малолетних детей в России, всё время переживала. Когда приехала в Читу – тяжко умерла мать. Перебралась в Петровский завод – скончался горячо любимый отец. Две дочери, родившиеся  в Петровском заводе, умерли у неё на руках. В двадцать семь лет она написала свекрови: "Я старею, милая маменька. Вы и не представляете себе, сколько у меня седых волос". Александра Григорьевна попросила Вольфа не покидать Ноннушку, пока не освободят мужа. Сказала хорошие слова всем. В последний раз вздохнула и устало закрыла глаза. Навеки…

     Никита Михайлович Муравьев сидел,  как каменный, глаза без конца  слезились. Утром декабристы увидели,  что голова его стала белой.

     "Нет сомнения, что если бы эти знаменитые женщины не решились на такой геройский поступок (имеется в виду их приезд в острог и восстановление связей со всеми родными узников), наша участь была бы совершенно иная, и мы все погибли, забытые Россиею. Сам Николай обуздывался влиянием удаления, производимым таким геройским этих незабвенных жён и постоянным возбуждением их примерных семей". Это писал декабрист В.С.Толстой.

     Говоря о "государственных преступниках" невозможно не сказать об их  женах. Судьбы декабристов неразрывно связаны с судьбами их верных и любящих жен.  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

§8. О домах жён декабристов в Петровском заводе.

     Хотелось бы сказать еще несколько  слов о домах жён декабристов  в Петровском заводе. В воспоминаниях  декабриста Завалишина Д.И. мы  читаем о том, что вновь построили себе дома Трубецкая, Волконская, Анненкова и Муравьёва. Остальные женщины "купили старые дома, но улучшили их пристройками и отделкою³⁴".

     Жена декабриста С.Г.Волконского  имела два дома с многочисленными  хозяйственными пристройками. Один  из них, небольшой на маленьком участке, находился далеко от каземата. Эту усадьбу Волконская приобрела в первые же недели пребывания в Петровском заводе. Однако когда декабристам было разрешено жить в квартирах своих жён, маленький дом перестал её удовлетворять. Она начала строительство нового дома и служб на участке, расположенном значительно ближе к каземату.

     Новая усадьба Волконских имела  протяжённость вдоль улицы 64 метра,  а в глубину – 50 метров. Дом  размерами в плане 19,2×16 метров  длинным пятиоконным фасадом был обращён в улицу. Шесть жилых комнат, просторная прихожая и кухня с подсобными помещениями отапливались четырьмя печами. Устроенный со двора вход вёл в дом через тамбур. Окна были широкие, необычные для Сибири. В глубине двора имелся довольно большой (с двумя печами) флигель размерами в плане 16×7,2 метра. Внутренний забор разделял усадьбу на две части. В одной находились дом и флигель, в другой – хозяйственные постройки. До 1837 года усадьба Волконских являлась одним из немногих мест, где узники отдыхали после пребывания в мрачном сыром каземате. Особенно частыми гостями здесь были Ф.Б.Вольф, А.В.Поджио, И.И.Пущин, И.Д.Якушкин. В 1837 году Волконские уехали на поселение в деревню Урик Иркутской губернии и оба дома продали ведомству завода. Маленький дом был приспособлен под солдатские казармы, а в 1849 году – под квартиры служащих. Большой дом занял управляющий заводами³⁵, а в 1861 году в нём размещалась школа³⁶.