Старообрядчество

    Нельзя, однако, утверждать, этих проблем не было и раньше, до революции. Например, еще в 1911 г. на Соборе старообрядческих епископов в Москве шли дебаты о борьбе с пьянством и о том, что именно следует считать таковым: злостное или же любое употребление спиртного. Можно предположить, что в советский период проблема лишь усугубилась.

    Кроме указанных выше, здесь имелись  ярко выраженные имущественные различия между православными и кержаками. Они заключались в том, что кержаки были богаты, а православные, в особенности мордва, как правило, бедны. А. И. Ачкасова совершено правильно указала на причину этого явления: «Кержаки были гораздо богаче расейских, потому что они саможители здешние, а расейские — приезжие» [12].

    Зажиточность  кержаков была весьма распространенным явлением не только на Алтае: «В большинстве  регионов России старообрядцы стали  самыми зажиточными, крепкими, с многоотраслевым хозяйством» [9, с. 18]. Информанты вспоминают: «Староверы были очень богатые. Скота у них много было. Был старик — 40 коров имел. Потом их в Нарым сослали, а скот в колхоз забрали» (Е. Е. Усольцева). «Земли у них были и выпаса для скота. Были такие богатенькие — коней косяками было, овец, коров. Свои засеки были, и за тайгой где-то пасли коней, выгоняли косяками. Жили и скотом, и хлебом. Скот забивали — бойня была, мясо сдавали, возили в Томск. Они, если много косяков было, угоняли в тайгу. Потом, осенью, пригоняют, режут: овец, коров, быков. Коней много было. Может быть, продавали куда. Больше быков много резали. У их магазины собственные были. Егор Мосеич здесь был, Платон Мосеич. Лавки большие были. Плотниковы. Плотников выселок кержацкий был. Расейские лавочками не торговали, только богатые» (А. И. Ачкасова). Е. С. Михайлова рассказала, что кержаки даже выращивали на огородах «викторию».

    Таким образом, слово «расейские» было синонимом бедности, а «кержаки» — богатства. 

    Почти все информанты либо сами нанимались к ним на какую-либо работу, либо кто-то из их родных. «Нанимали коров доить, жать, молотить, поденщина была. Рассчитывались картошкой, еще чем. Кормили сытно» (Е. Е. Усольцева). Рассказывают также, что кержаки могли за хорошую работу наградить землей: 1 -2 гектара.

    А. И. Ачкасова отметила, что кержаки были очень трудолюбивы: «Сами они тоже работали много. Оне никогда не считали, старый ты, малый. Старуха, которая маленько мощная, дома хлеб стряпает, тогда не было пекарней. Пеку, варю, с ребятишками вожусь, коров доить — коров помногу было. У них все рабочие были. Кержачки рукодельные были». Те же, которые составляли исключение из этого правила, по ее словам, «жили тоже, как православненькие» [12]. Таким образом, информантка видит основу материального благополучия кержаков именно в их трудолюбии и в том, что каждый член семьи вносил в это благополучие посильный вклад. Это свойство не раз отмечалось исследователями старообрядчества, которые видели его причину в том, что «в старообрядчестве сложилось понимание труда как религиозного долга, людей стало побуждать к работе не столько внешнее давление, сколько внутренняя потребность... Если земные дела верующего идут хорошо, значит, Бог ему благоволит» [2, с. 72].

    В конце 1920-х гг. в связи с коллективизацией пришел конец зажиточности кержаков, их конфессиональной самобытности, а также тому архаичному культурному слою, носителями которого они являлись. А. И. Ачкасова вспоминает: «Когда свобода стала при Ленине, тут все перемешались. Я стала комсомолкой, и мы их уже не боялись. В том краю, где мост, магазин, там сельсовет, клуб - мы ходили на собрания. Кержацкие дети не все вступали в комсомол. В то время их уже мало было, они все разъезжались. Они даже в 21-27 годах уезжали кто куда. Тут было восстание, они в восстание много уехали. Побросали даже дома, скота угоняли — кто его знает, куда! Скота не захватили наши, расейским не досталось, кто ведал этим самым отрядом, уже скота не видели. Уже угнали. А вот домашность у них вся оставалась здесь. И вещи, даже магазины которые. Доброе увезли. Магазины были сильные здесь, большие, лавочками назывались. В этих лавочках все было хорошо. Которые увезли, которые в потайники клали. Потом, через месяц-два, являются ночью на лошадях, откроют потайник, увезут, а что останется - тряпки какие-нибудь - русь собирает, смотрит: ага, богатый уехал опять, оставил то и то» [12].

    Видимо, часть кержаков действительно тайно  мигрировала, другая была репрессирована во время раскулачиваний; оставшаяся часть их растворилась среди прочего крестьянства.

    Таким образом, со слов «чужих» следует, что кержаки Пещерки в 1910-1920-х гг. еще сохраняли многие черты, присущие конфессиональной группе, проживающей в непосредственном соседстве с иноверцами: следуя традиционной системе запретов, данная община все же проявляет определенную гибкость во взаимоотношениях с ними, делая отступления от правил. Эти отступления — браки с иноверными, разрешение им присутствовать на своих богослужениях и другие, можно определить как балансирование «между замкнутостью и открытостью, которое позволяет такой культуре выживать и самосохраняться. Нарушение этого баланса приводит к угасанию и распаду культуры» [8, с. 15].