Постиндустриальное общество

“Рейганомика” и ее результаты

Действия, предпринятые Рейганом, пришедшим к власти по итогам выборов 1980 года, основывались на осознании приоритета технологического прорыва и активизации инвестиционной активности перед решением проблем государственного долга и социальной защиты населения. Хотя абсолютные цифры американских заимствований поражали воображение, галопирующая инфляция поддерживала их стабильное отношение к объему ВНП, а в 1974—1975 и 1978—1980 годах даже снижала его.

Причиной быстрого роста дефицита стала призванная возродить инвестиционную активность налоговая реформа. Известно, что между 1950 и 1970 годами доля дохода среднего американца, уплачиваемая им в виде одних только федеральных налогов, выросла более чем в три раза — с 5 до 16 процентов, а рост налогов на корпорации в условиях кризиса привел к фактически полному отказу предпринимателей от новых инвестиционных проектов. Проведенная в два этапа, с 1981 по 1984 год, рейгановская налоговая реформа стала одним из наиболее противоречивых реформ в новейшей американской истории. С 1 июля 1981 года налоги на личные доходы были заметно снижены (максимальная ставка налогообложения упала с 70,5 до 50 процентов), что обеспечило населению сохранение почти 27 процентов средств, уплаченных им в виде налогов в 1980— 1981 финансовом году. Снижение налогов на прибыли корпораций сэкономило средства, эквивалентные 58 процентам всех затрат на техническое перевооружение промышленности США в первой половине 80-х, и это вызвало экономический бум, определявший ведущее положение Соединенных Штатов в мире на протяжении целого десятилетия.

Другим направлением реформы стал отказ от поддержания искусственно низкой процентной ставки, якобы стимулировавшей инвестиции. Немедленно после прихода к власти новой администрации руководство ФРС всего за два месяца подняло базовую процентную ставку на 600 пунктов и продолжало удерживать ее на этом уровне, несмотря на общее ухудшение экономической конъюнктуры в 1981—1982 годах. Эту составную часть рейгановского эксперимента следовало бы назвать наиболее опасной, так как именно она порождала беспрецедентное социальное и экономическое напряжение в стране. Фактически был взят курс на истребление малоэффективных производств и обеспечение выживания сильнейших. Для обеспечения давления на рынок ФРС в 1981 и 1982 годах вплотную приблизила официальную процентную ставку к уровню в 20 процентов годовых, то есть почти на 400 пунктов выше текущей доходности, приносимой облигациями федерального казначейства. К сентябрю 1982 года инфляция снизилась с 9 до 4,5 процента в годовом исчислении. Продолжая в 1983—1984 годах удерживать ставку на уровне не ниже 14 процентов годовых, ФРС обеспечивала доходность вложений в долгосрочные государственные обязательства на уровне 8,1—8,2 процента, что было почти в 30 (!) раз выше усредненного показателя второй половины 70-х.

Можно по-разному относиться к тому, был ли избранный правительством курс оптимальным. Безусловно, предпринятые администрацией меры углубили рецессию 1980—1982 годов, сделав ее одной из наиболее тяжелых за последние десятилетия. Однако к 1986 году налоговые поступления достигли докризисного уровня по отношению к ВНП, а инфляция составляла менее трети тех значений, которыми она характеризовалась в 1979—1981 годах. Таким образом, ценой перенапряжения государственных финансов и резкого увеличения дефицита бюджета были решены две важнейшие проблемы, характеризовавшие кризис конца 70-х — начала 80-х годов — радикально снижены налоговые ставки и еще более значительно уменьшены инфляционные ожидания. Ценой подобной политики стал рост социальной напряженности, безработицы и числа лиц, живущих ниже черты бедности, а также разорение неэффективных предприятий и наиболее радикальное за послевоенный период сокращение занятости в промышленном секторе. Последствия рейгановской реформы стали судьбоносными для американской экономики. Важнейшим из них оказался рост производственных инвестиций. Основными его источниками были, во-первых, средства самих американских предпринимателей, сохраненные в результате налоговой реформы, во-вmopых, активизировавшиеся банковские кредиты, вновь устремившиеся в промышленный сектор, и, в-третьих, хлынувшие в страну иностранные инвестиции. Особую роль играл первый фактор. Уже в 1981 году сбережения частных лиц достигли 9,4 процента располагаемых доходов, что стало максимальным значением за весь послевоенный период. Суммарные инвестиции в 1983—1989 годах удерживались на уровне 18 процентов ВНП, причем корпорации резко —до 50 и более процентов — увеличили долю средств, направляемых в инвестиционные проекты. В течение первого срока пребывания Р. Рейгана на посту президента инвестиции в основные фонды росли в среднем темпами в 12,3 процента в год, тогда как в период президентства Дж. Картера соответствующий показатель составлял всего 1,3 процента. Наиболее очевидным примером эффективности рейгановской либерализации стала немедленная отмена в январе 1981 года контроля над ценами на нефть, введенного еще в 1973 году; это дало дополнительный импульс как инвестициям в энергосберегающие технологии, так и разработке нефтяных месторождений в самих США: в результате всего за один - год импорт нефти сократился более чем на треть, а ее стоимость снизилась столь резко, что уже в 1983 году правительство ввело ряд налогов для предотвращения (!) быстрого падения розничных цен на бензин. Энергетический кризис завершился.

Другим значимым следствием стал резкий рост производительности во всех отраслях американской экономики. В целом по народному хозяйству в 1981—1984 годах она росла с темпом в 1,2 процента, а в промышленности — 3,6 процента, тогда как в период картеровской администрации соответствующие показатели составляли 0,2 и 1 процент. Нельзя также не отметить, что в условиях высокой безработицы заработная плата стагнировала, и, таким образом, относительные затраты на оплату труда уверенно снижались. В этой связи обращают на себя внимание три важных обстоятельства. Во-первых, скачок роста производительности с 2,3 процента в 1970—1980 годах до 3,7 в 1980—1988 годах сделал США единственной из постиндустриальных стран, в которой в 80-е годы этот показатель оказался большим, чем в 70-е.

Именно деиндустриализация американской экономики стала тенденцией, определившей ее позиции в последующем десятилетии. Между 1975 и 1990 годами доля занятых в промышленности сократилась с 25 до 18 процентов рабочей силы, тогда как за предшествующие 15 лет она уменьшилась лишь с 27 до 25 процентов. В эти же годы большинство высоких технологий, применявшихся ранее лишь в оборонной промышленности или остававшихся слишком дорогими для их коммерческого использования, воплотилось в предложенных рынку продуктах. Если в конце 50-х годов производство компьютеров для нужд министерства обороны требовало дотаций, достигавших 85 процентов себестоимости, то в 1981 году фирма Apple представила первый доступный по цене персональный компьютер, а через несколько лет объем их продаж в США превысил 1 миллион единиц. Если в 1964 году вычислительная машина IBM 7094 стоила (в ценах 1995 года) около 6 миллионов долларов, то сегодня компьютер, обладающий в сто раз большими оперативной памятью и быстродействием, обходится не дороже 3 тысяч долларов. В эти годы были заложены основы системы венчурного капитала; в результате сегодня только в Калифорнии в рискованные технологичные проекты инвестируется больше средств, чем во всей Западной Европе, а стадии промышленного производства достигают 37 процентов проектов, тогда как в ЕС этот показатель не превосходит 12 процентов.

Безусловно, описывая эти достижения рейгановских реформ, нельзя не отметить, что большинство позитивных сдвигов, возникших в 80-е годы, стало ощутимым для большей части американских граждан лишь в 90-е.

Рождение новой реальности

Однако между серединой 80-х, когда западные страны, и прежде всего США, предпринимали особые усилия, обеспечившие их нынешнее процветание, и серединой 90-х, когда оно стало реальностью, лежал кризис 1987 года — последнее испытание индустриальной эпохи, вместе с тем показавшее, насколько новые реалии не похожи на прежние.

Кризис 1987 года начался в иной ситуации и сопровождался противоположными последствиями. Хотя ему предшествовал быстрый рост котировок на фондовых рынках (ведущие американские индексы между 1974 и 1987 годами выросли более чем в четыре раза), в предшествующие кризису годы рынок оставался рынком ожиданий, и для снижения котировок оказалось достаточно не реального промышленного спада, а начала активных обратных подвижек курса доллара, по сути своей отрицательных последствий для национальной экономики не имевших. В результате 19 октября индекс Доу-Джонса совершил самое большое в своей истории падение, потеряв в течение одной торговой сессии 508 пунктов, или более 22 процентов текущей рыночной стоимости. Последствия немедленно приобрели международный резонанс: в течение нескольких дней большинство европейских рынков понесли гораздо большие потери, чем Уолл-Стрит.

Мы не будем останавливаться здесь на апокалипсических оценках, которые были даны ситуации в те годы. Большинство экспертов, рассматривавших сложившееся положение, предрекали глубокую депрессию и окончательный переход роли мирового экономического лидера к Японии, основываясь при этом почти исключительно на финансовой стороне кризиса. Лишь немногие отмечали в качестве его причин низкую норму накопления, растущее социальное неравенство и сокращение платежеспособного спроса, стагнирующую производительность и так далее. При этом подавляющим большинством не принимались в расчет те факторы, которые благоприятствовали быстрому выходу из кризиса и сохранению за США лидирующей роли в мировой экономике.

Да, в эти годы США имели гигантский дефицит бюджета и допускали отрицательное сальдо своего торгового баланса с Японией; однако гораздо более существенным оставалось то, насколько широко и эффективно использовались в стране достижения информационной революции. Самые поверхностные сравнения показывают, что кабельными сетями к середине 90-х годов были связаны 80 процентов американских домов и только 12 процентов японских; в США на 1000 человек использовались 233 персональных компьютера, в Германии и Англии около 150, тогда как в Японии — всего 80; электронной почтой регулярно пользовались 64 процента американцев, от 31 до 38 процентов жителей континентальной Европы и лишь 21 процент японцев, и ряд подобных примеров можно продолжить

Именно поэтому в 1987 году крах не прервал относительно быстрого экономического роста и не воспрепятствовал ренессансу фондового рынка, вскоре оправившегося от первоначальных потерь. В 1987 и 1988 годах темп роста ВНП лишь незначительно Снизился по сравнению с 1986 годом, а ни о какой рецессии не могло быть и речи. Американская экономика оставалась самой мощной в мире, и хотя между 1973 и 1986 годами Япония и увеличила свой ВНП с 27 до 38 процентов от показателя США, последние жестко сохраняли соотношения ВНП с европейскими странами — с Германией, чей показатель составлял 16 процентов американского, Францией (13—14 процентов) и Великобританией (II—12 процентов); как следствие, с 1975 по 1990 годы отношение суммарного ВНП стран ЕС и Японии к ВНП США повысилось всего на пять процентных пунктов —со 107 до 112 процентов, что в конечном счете и стало реальной “ценой” тех 80-х годов, которые принято рассматривать как самый тяжелый период в развитии американской экономики. Как следствие формирования нового типа хозяйственного развития, Соединенные Штаты в большем объеме, нежели любая другая страна современного мира, используют преимущества технического прогресса, который, как отмечал Ж.Фурастье еще накануне первого нефтяного кризиса, “имеет для экономической жизни роль независимой переменной”. И расчеты показывают, что радикальное изменение значения технологического фактора относится именно к началу 80-х, когда постиндустриальные тенденции стали оформляться в некое единое целое. Согласно данным, приводимым Джеймсом Гэлбрейтом, между 1980 и 1989 годами роль технологического фактора в обеспечении хозяйственного прогресса выросла более чем на четверть, тогда как значение потребительского спроса снизилось почти на такую же величину, а действенность протекционистских мер осталась практически неизменной. Это лишний раз подчеркивает, что Соединенные Штаты в гораздо большей степени, нежели любая иная страна, сумели правильно определить ориентиры своего развития и вошли в 90-е годы как в эпоху, в рамках которой они были обречены на успех.

Таким образом, в 80-е годы проявились первые зримые признаки того, что постиндустриальный мир обрел ранее неведомую ему целостность и гармоничность. Начало десятилетия было отмечено радикальным изменением основных тенденций в потреблении важнейших ресурсов, что создало предпосылки для постепенного возвращения сырьевых цен к докризисному уровню и существенно снизило масштабы хозяйственных притязаний развивающихся стран. Рейгановская налоговая реформа и аналогичные меры, предпринятые консервативными правительствами, в начале 80-х годов пришедшими к власти в западноевропейских странах, высвободили значительные средства, обеспечившие резкий рост производственных инвестиций, и подстегнули частную инициативу во всех отраслях хозяйства. Практика противостояния США и новых индустриальных стран во второй половине 80-х годов показала, что период, в течение которого индустриальная модель развития могла эффективно конкурировать с экономиками, основанными на доминировании новейших технологий, уходит в прошлое, и отныне именно технологическое превосходство оказывается мощнейшим инструментом международной конкуренции. На 80-е годы пришлись и первые результаты новой политики Запада, воплотившиеся в крушении наиболее неэффективной из моделей индустриализма — коммунистической; следствием этого стало укрепление международной стабильности и резкое сокращение военных расходов, способствовавшее снижению остроты проблемы внутреннего долга и позволившее увеличить ассигнования на социальные программы уже в первой половине 90-х годов.

Это изменение мы называем вторым системным кризисом индустриального типа хозяйства. Суть его заключается в неизбежном резком снижении роли индустриального сектора в мировом масштабе; даже если значение индустриального производства и не упадет в обозримом будущем до минимального предела, как это в 80-е годы случилось с первичным сектором экономики, ведущая роль закрепится за четвертичным сектором хозяйства, представленным высокотехнологичными отраслями и производящим не материальные блага, а информацию и знания

С проявлениями именно этого кризиса мы самым непосредственным образом связываем те события, которые развернулись в 1997—1999 годах и захватили всю периферию постиндустриального мира. Став самодостаточной системой, постиндустриальная цивилизация сегодня одна способна решать судьбы всего человечества и определять перспективы хозяйственного развития и даже непосредственного выживания целых регионов. Безусловно, конфликт в Югославии показывает со всей очевидностью, что приемы и методы, применяемые развитыми странами на международной арене, порой весьма далеки от идеальных; однако развивающимся странам некого винить в сложившейся ситуации, кроме самих себя. Тот факт, что югославский конфликт хронологически последовал за кризисом в Азии и крахом ожиданий на экономические успехи России, а не предвосхитил их, кажется нам исключительно симптоматичным. Вместе с 80-ми годами ушла не только индустриальная цивилизация, ушла и иллюзия многополюсного мира. К лучшему это или к худшему, покажет время. Пока же, следуя логике нашей статьи, обратимся к оценке экономических проблем 90-х годов — периода беспрецедентного триумфа постиндустриальной модели. В последнее десятилетие XX века западный мир вступил в условиях внешней и внутренней стабильности, обладая всеми необходимыми предпосылками для быстрого и устойчивого хозяйственного роста. Подъем, обозначившийся в США с 1992-го, а в Западной Европе — с 1994 года, стал первым проявлением успехов информационной экономики, триумфом “четвертичного” сектора хозяйства. В новых условиях ведущая роль информационной составляющей должна была снизить интенсивность потребности западного общества в максимизации материального богатства и, следовательно, сократить долю продукта, предлагаемую к реализации на мировых рынках новыми индустриальными экономиками, подобно тому как развитие сферы услуг за десятилетие до этого снизило потребности формирующейся постиндустриальной цивилизации в естественных ресурсах и предопределило неудачу попыток развивающихся стран диктовать свои условия западному миру.