О причинах возникновения крепостничества в России

Концепции старожильства Б.Д. Грекова и Л.В. Черепнина были оспорены Г.Е. Кочиным и И.Я. Фрояновым. Г.Е. Кочин подробно разобрав взгляды Б.Д. Грекова, на основе актового материала пытался (и небезуспешно) доказать, что «старожилец» термин (равно как и явление) чисто житейский, бытовой. «Старожильцем» называли человека, издавна жившего в данной местности [23]. Был подвергнут критике и тезис Л.В. Черепнина о связи старожильца со «старым местом», причем, связи, видимо, хозяйственной и житейской [24].  

На наш взгляд, эти критические замечания в целом справедливы, так как действительно старожильство - явление чисто житейское, что и отразилось в термине. Это не означает, что на материалах о старожильцах нельзя выявить процессы, имеющие прямое отношение к развитию феодализма. Именно это имели ввиду и Б.Д. Греков, и Л.В. Черепнин. Правда, на наш взгляд, в этом случае точнее говорить не о развитии крепостничества, а о развитии феодальных отношений.  

Думается, что дело не в том, что ушедшие из своих сел и деревень старожильцы продолжают рассматриваться как старинные крестьяне своего прежнего феодала, как полагал Л.В. Черепнин [25], а в изменении самого статуса крестьян, вернувшихся на свои «старые места». Б.Д. Греков вполне справедливо объясняет появление термина «старожилец» необходимостью отличать старых, исконных жителей феодального владения от вновь пришедших и севших на льготу крестьян. Однако, когда речь идет о «новоприходцах» особого рода, т.е. крестьянах-возвращенцах, то квалификация их как «старожильцев» связана с необходимостью фиксировать их более низкий по сравнению с новыми первопоселенцами социальный статус.  

По условиям льгот в налогах и повинностях старожильцы-возвращенцы резко отличаются от новопоселенцев. Если новопоселенцы, пришедшие из других районов («инокняжцы»), получали льготу, как правило, на 10, иногда на 15 лет, то «пришлые старожильцы», «которые будут и переже того... живали», имели льготу лишь на три-пять, изредка на семь лет. Разница в сроках льготы между новопоселенцами и старожильцами иногда была пятикратной [26]. Л.В. Черепнин считает эту разницу естественной: «Ведь у них, - пишет ученый, - как старых поселенцев, было больше возможности наладить заброшенное хозяйство» [27]. Думается, что ситуация была сложнее, и далеко не всегда меньшая льгота была прямо обусловлена меньшими трудностями в восстановлении хозяйства. Меньшая льгота чаще отражает более низкий социальный статус «пришлых старожильцев» [28].  

В актовом материале этой поры главное внимание акцентировано на том, кем является новопоселенец: «инокняжцем», «пришлым старожильцем» или собственно «старожильцем». Вместе с тем фиксация хозяйственной специфики мест поселения неопределенна. Наоборот, в более поздних материалах начала XVII в., в частности в писцовых наказах, при рассмотрении заселения запустевших в течение 10-15 лет земель главный упор был сделан на учет специфики хозяйственных трудностей и условий заселения и совсем не обращалось внимание на происхождение некрепостных, «охочих людей»: приходят ли они «со стороны» или являются «тутошними», здешних волостей людьми [29]. Разницы в податной льготе между «тутошними», волостными и «охочими» людьми «со стороны» как таковой не существует. Все зависит от конкретных хозяйственных условий. Напротив, актовый материал XV в. рисует совсем иную ситуацию. Здесь часто льгота отнюдь не столь определенно зависит от условий хозяйствования новопоселенцев. Так, в жалованной льготной тверского великого князя Михаила Борисовича 1483 г. сказано: «А кого перезовут людей, а посадят на лесе на стари. И тем льгота на 20 лет. А на пустошах посадят людей, и тем льгота на 20 лет» [30]. Хозяйственные условия различны (девственный лес и заросшая пашня), а срок льготы одинаков. В грамоте великого князя Василия Ивановича 1497 г., в частности, говорится о поселении «на лес на старь»: «а льгота... на 15 лет» [31], а в грамоте 1493 г. грамотчикам дана просто пустошь, при этом срок льготы - «под двор на 15 лет» [32] и т.д.  

Следовательно, главная особенность состоит в том, что в актах XV в. при явно одинаковых хозяйственных условиях для разных новопоселенцев льготы были резко различны по срокам. Наиболее убедительный пример - льготная великого князя Василия Васильевича вдове Копнина (1442 г.) [33]. Здесь на землях, пустовавших десять лет, т.е. поросших молодым лесом «в кол» толщиною, льгота тем, «кого к себе перезовут людей на те пустоши тутошних старожильцов, которые прежде того туто жива ли», всего пять лет. В то же время льгота пришлым «инокняжцам» - десять лет, т.е. соответствует реальным по срокам возможностям полного освоения земель под пашню.  

Во многих сохранившихся актах хозяйственные условия и для пришлых «старожильцев» и для «инокняжцев» примерно одинаковы, а сроки льгот различны. «Называют» людей преимущественно в частично запустевшие села и деревни, в запустевшие после мора селения, либо просто на пустоши. Кроме того, сами пришлые старожильцы, если они возвращаются непременно на свои старые места, могли прийти и 10, и 15, и 20 лет спустя, и в этом случае для них задачи хозяйственного восстановления «Старых» запустевших мест были не менее сложными, чем создание нового хозяйства, расчистка под пашню девственного леса и т.п.  

На наш взгляд, резкое уменьшение льготных сроков для «пришлых старожильцев» означало полное отчуждение у них «старых мест» феодалом, конец иллюзиям бывших исконных жителей на право владения «старыми местами». У обычных новопоселенцев, пришедших «из иных княжений», таких иллюзий не было, они садились на чужую для них землю и приходили специально на Льготу, хотя несомненно, что с течением времени в силу экономической необходимости они снова врастали в систему общинного землепользования. Но это другой вопрос.  

Стало быть, стержнем политики создания массовых новых поселений на льготных основаниях было не столько стремление привлечь «из иных княжений» рабочие руки для освоения новых земель (хотя такая задача в какой-то мере имела место), сколько стремление укрепить положение феодалов как полных земельных собственников во имя завершения процесса отчуждения от непосредственного производителя основного условия труда - земли [34]. Старожильцы вовсе не прикреплялись к земле («они часто срывались с места») [35]. Однако явление старожильства позволяет вскрыть указанный нами сложный глубинный процесс.  

Изменение подхода к проблеме старожильцев позволяет иначе, чем прежде, оценить и сущность явления крестьянских переходов. Совсем не обязательно для столь ранней поры, как XIII-XIV вв. и даже первая половина XV в., рассматривать их в жесткой альтернативе «свобода-крепостничество» [36]. Крестьянские переходы (от одного землевладельца к другому) часто зависели от инициативы феодалов-землевладельцев. Очевидно, нецелесообразно вследствие этого расценивать переходы как непременный атрибут крестьянской свободы.  

Расселения в рамках маркового строя свободных общин - явление обычное, но они исторически и социально не равнозначны переходам, так как механизм подобных миграций был совсем иным. Расселения крестьян-общинников лишь укрепляли такие основы обычного права, как принципы наследования и трудового права, на которых покоились крестьянские общинные представления о земельной собственности. Между тем цель инициативы феодалов в отношении крестьянских переходов была противоположной - борьба за уничтожение или сокращение сферы действия крестьянского общинного наследственного права и сужение сферы действия принципа общинного трудового права до уровня одних лишь межкрестьянских отношений. Разумеется, в конкретно-исторической действительности все это проявлялось не столь однозначно, но общая тенденция, на наш взгляд, именно такова.  

Традиционный подход к крестьянским «перезывам» как элементу крестьянской исконной свободы лишает историков возможности не только определить их начало, но и объяснить социальный механизм их возникновения. Л.В. Черепнин прямо заявлял: «Мы не знаем, как и когда возникло это право» (крестьянских переходов) [37]. В свое время И.И. Смирнов писал о том, что «Киевская Русь не знала права крестьянского перехода. Этот вывод вытекает... прежде всего из наличия такого социального института, как "изгойство"» [38]. Иначе говоря, община сама по себе как институт не создавала условий для крестьянских переходов. Процессы пауперизации и отрыва от земледелия были обусловлены, как говорилось выше, иными факторами. Думается, что возникновение «перезывов» было следствием сопротивления крестьянской общины становлению вотчины как полнокровной ячейки феодального общественного производства, когда развитие рентных отношений в ней миновало свою простейшую стадию повторения отношений института кормлений. Не исключено, что трактовка крестьянских переходов как элемента исконной свободы крестьян в нашей историографии является, в сущности, пережитком взглядов дореволюционной историографии на крестьянство Древней Руси как свободных колонистов (арендаторов), не организованных в общину.  

«Перезывы» возникали, таким образом, как орудие борьбы феодалов с общиной, хотя само явление переходов - «перезывов» на практике оказалось значительно сложнее. Со временем переходы стали препятствием укреплению феодального способа производства. Больше того, на заключительном этапе своего развития они действительно стали и элементом крестьянской свободы. Хотя, если взглянуть в сущность процессов более поздней поры, конца XV и XVI вв., то придется признать, что и в это время крестьянские «перезывы» все еще оставались в значительной мере порождением прежней потребности расшатывания общины и укрепления права собственности феодала на землю. Поэтому, соглашаясь с тем, что «едва ли возникновение переходов означало закрепощение крестьян» [39], вместе с тем необходимо подчеркнуть социальный смысл «перезывов» как орудия укрепления феодальной собственности на землю.  

Следует иметь в виду, что конкретно-исторически явление переходов обрастало и рядом сопутствующих функций. Историки прежде всего увидели в нем борьбу за рабочие руки. Однако наиболее важное значение эта функция приобретает много позже, примерно с середины XVI в., но и тогда она остается производной.  

Приблизительно к середине XV в. в некоторых районах страны интенсивность переходов уже была, видимо, высокой. В водоворот массовых переселений на льготу в конечном счете были вовлечены широкие массы крестьянского населения, хотя в каждый данный момент «льготчики» не были в большинстве. Представляется существенным уточнить понимание терминологии актового материала, касающейся определения группы крестьян «льготчиков», фигурирующих под названием «инокняжцев». Л.В. Черепнин склонен к буквальной трактовке термина «инокняжцы»: крестьяне, вышедшие «из иных княжений» [40]. На наш взгляд, этот термин в значительной мере условен, и имеет более узкое значение. Его социальная функция подобна термину «государь» Псковской судной грамоты и ряда других документов. «Иное княжение» - это территория, не входящая в пределы княжеской юрисдикции и фискального обложения системы «государственного феодализма». Сюда не входят территории частновладельческих вотчин, где вотчич был «государем», а следовательно, «князем». Данную интерпретацию, на наш взгляд, подтверждает формуляр актов великого князя тверского Михаила Борисовича. В жалованной льготной и несудимой грамоте Троицкому Калягину монастырю 1483 г. на устройство новой слободки на Верхней Жабне, в частности, сказано: «Звати ему людей из зарубежья и из-за бояр здешних, а не з выти моее, великого князя» [41]. Понятие «великое княжение» уточнено здесь не в смысле государственного образования как политического организма, а лишь в фискально-юридическом плане («моя выть»). Следовательно, формула грамот московских великих князей и ряда княжений Северо-Восточной Руси, носящая негативный аспект: «не из моее вотчины, великого княжения», может допускать право перезыва «из иных вотчин». Такой ход рассуждений подтверждается и формуляром грамот великого Рязанского княжения [42]. Их формуляр по своей сути идентичен тверскому и в какой-то мере московскому и иным формулярам грамот Северо-Восточной Руси. «Перезываются» крестьяне двух категорий: 1) жители «иных княжений» в буквальном смысле этого слова и 2) крестьяне «тутошние», «здешние», местных вотчичей-бояр. Формуляр грамот князей Северо-Восточной Руси представляется наиболее разработанным и детальным, поскольку из «здешних» и «тутошних» выделялись, как было показано выше, еще и крестьяне, вернувшиеся на свои «старые места». Но вместе с тем этот формуляр путем «негативных» конструкций («а не из моее вотчины, великого княжения») допускал, на наш взгляд, «перезыв» тех же категорий крестьян, что и в рязанских и тверских актах. В правомерности такой трактовки убеждает текст жалованной грамоты вологодского князя Андрея Васильевича Кирилло-Белозерскому монастырю на с. Ивановское Вологодского у. Здесь обычно лаконичная негативная формула «а не из моего княжения» передана следующим образом: «Или кого к себе в то село перезовут людей и в деревни изыного княжения, а не из моих волостей, ни ис сел» [43].