Поэзия вагантов

У средневекового гуманизма были разные проявления. Эмоциональное приятие мира в "Солнечном  гимне" Франциска Ассизского непохоже на рассудительно-книжное приятие  мира у Иоанна Сольсберийского. Платонический  образ творящей Природы у Алана Лилльского непохож на аристотелевски-строгую систему сущностей у Фомы Аквинского. Величавая статичность аллегорических поэм непохожа на бодрую действенность рыцарских романов. А ученая изысканность литературы высшего общества непохожа на ту словесность, которой жила публика полуученая и недоученая - та публика, среди которой нам и предстоит найти творцов и потребителей поэзии ватантов.

Как у всей средневековой культуры, у  латинской средневековой поазии было два корня - один в античности, другой в христианстве. Обе основные темы вагантской поэзии, смутившие когда-то первых ее открывателей, - и гневное обличение, и чувственная любовь - имели свои прообразы и в том и в другом ее источнике.

Для обличительной темы эти источники  очевидны: это ветхозаветные пророки, с книгами которых по страстной ярости вряд ли что может сравниться во всей мировой литературе, и это Ювенал с другими римскими сатириками, которых читали в средневековых школах, охотно черпая оттуда яркие примеры испорченности человеческих нравов. Для любовной темы эти источники - "Песнь Песней" и Овидий: "под двойной аккомпанемент Овидия и "Песни Песней" складывалась средневековая лирика", по афористическому выражению одного ученого [6].

Как известно, "Песнь Песней" толковалась  в христианстве аллегорически - как  брак Христа с церковью. Но это толкование открывало путь эротическим образам  во всю религиозную и - шире - во всю  христианскую поэзию средневековья. Расцвет  такой образности приходится, как известно, на мистическую поэзию более поздних веков, но уже в XI в. мы встречаем такую знаменитую вещь, как "Quis est hic, qui pulsat ad ostium", переложение Песн., 5, 2-7, долгое время приписывающееся самому Петру Дамиани, великому аскету, проповеднику и поэту (в переводе сняты рифмы, очень слабые и в подлиннике, но ритм сохранен):  

Кто стучит, кто стучит под окнами,

Ночь  тревожа сонную?

Кто зовет: "О девица прекрасная,

О, сестра, подруга драгоценная,

Встань, открой, спеши, моя желанная!  

Сын царя, сын царя всевышнего,

Первый  и единственный,

Я с  небес нисшел в земные сумерки 

Души  смертных из плененья вызволить,

Смерть  приняв и поруганья многие".  

Встала  я, ложе я покинула,

Бросилась к порогу я,

Чтобы дом мой распахнуть любезному,

Чтобы дух мой взвидел бы воочию

Лик, который всех ему желаннее.  

Но  была улица пустынною,

Гость прошел и скрылся в ночь.

Что мне делать, что мне делать, горестной?

Вся в слезах я бросилась за юношей,

Чья ладонь из персти плоть содеяла.  

Сторожа, град ночной хранящие,

Взяв  меня, схватив меня,

Сняли платье и надели новое,

Прозвенели  в слух мой новой песнею,

Да  взойду я во чертоги царские.  

Что касается Овидия, то его роль в формировании средневековой любовной поэзии еще  более очевидна и общеизвестна [7]. XII век по праву носит условное название "Овидианского возрождения" (по аналогии с "вергилианским возрождением" IX в.): Овидия читали в школах, ему подражали прямо и косвенно (из произведений, сочиненных в XII в. и приписывавшихся самому Овидию, можно составить целую небольшую библиотеку; одно из таких произведений, "Комедию о трех девушках", читатель найдет в этой книге), стихи его настолько были у всех на устах, что арагонский король, цитируя перед своим государственным советом его сентенцию "Важно завоевать, но сберечь - не менее важно", был уверен, что цитирует не Овидия, а Библию. Овидий чтился прежде всего как моралист, написавший "Лекарство от любви", но это не мешало авторам XII в. писать стихи, в которых воспевалось не лекарство, а любовь, и притом с откровенностью, превосходкпшей даже овидиевскую откровенность. Вот как пишет Серлон Вильтонский, латинский поэт второй половины XII в.:  

Предан  Венере Назон, но я еще более предан,

Предан  Корнелий Галл - все-таки преданней  я.

Галл  воспел Ликориду, Назон пылал по Коринне -

Я же по каждой горю: хватит ли духу на всех?

Раз лишь - и я утомлен; а женщине  тысячи мало;

Ежели трудно и раз - как же я тысячу раз?

Я ведь умею желать лишь покуда девица желанна:

Можно, не тронув, желать; тронешь - желанью  конец.

Если  надежда - желанью исток, то, насытив  надежду,

Можно ль надежду питать? Нет и надежды  на то...  

Читатель  найдет и это, и еще более выразительные стихотворения Серлона Вильтонского в конце этой книги. Стоит обратить внимание лишь на одно: никакого преследования за безнравственность каноник Серлон такими стихами на себя не навлек, и, конечно, потому, что его современники очень хорошо понимали, что такое литературная условность, и понимали, что подражать стихам Овидия и подражать героям Овидия - вещи отень разные.

Таковы  две традиции, христианская и античная, на скрещении которых развивается  средневековая латинская любовная поэзия. Но скрещение это - и это самое главное - происходит на двух разных уровнях и соответственно порождает два различных результата, два литературных явления - параллельные, но не тождественные. Разница этих уровней - как социальная, так и стилистическая. На одном уровне результатом является ученая панегирическая поэзия в честь знатных дам, на другом - вагаитская поэзия.

Панегирические  послания в честь знатных дам-покровительниц, от которых зависели монастыри или  соборные школы, писались латинскими клириками  издавна, со времен Венанция Фортуната, "последнего поэта античности и первого поэта средневековья", в VI в. патетически прославлявшего меровингскую княгиню Радегунду, под чьим покровительством он жил в Пуатье. К началу куртуазного XII в. такие послания, полухвалебного, полуописательного, полудидактического содержания, входят в особенную моду, особенно у поэтов так называемой луарской школы - Хильдеберта, Марбода, Бальдерика и их учеников. Образцы обращения к дамам завещал им не кто иной, как "отец церкви", святой Иероним, в чьей обширной переписке поучения льнувшим к нему духовным дочерям из лучшего римского общества IV в. занимают немалое место; образцами поэтической формы были Клавдиан, Фортунат и тот же Овидий, автор стольких стихотворных посланий (и любовных в том числе); стих у них - классический, гексаметр или дистих; стиль - тоже классический, весь из античных, заученных в школе словосочетаний. Цели панегириков бывали порой самые практические: Бальдерик Бургейльскай, самый добродушный из овидианцев луарской школы, посвящает огромную поэму графине Адели Блуаской только с тем, чтобы в конце попросить у нее для себя ризу; получил он ее не сразу, пришлось напоминать об этом в другом послании. Тот же Бальдерик обменивался посланиями с учеными монахинями ближайших монастырей; эти послания - прямые "Героиды" Овидия иа христианский лад, прославляющие любовь, но любовь христианскую, духовную:  

Верь, я хочу, чтоб ты верила мне, и верил  читатель:

В сердце питаю к тебе я непорочную страсть.

Девственность чту я твою, да живет она долгие годы,

Чту целомудренный стыд, и не нарушу его.

Я - мужчина, а ты - девица, мы молоды оба,

Но  поклянусь: не хочу стать я мужчиной твоим,

Я - мужчиной твоим, а ты - моею девицей:

Нет, да будет свята дружба в устах  и сердцах.

Будьте  едины, тела, но будьте раздельны, постели;

Будь  шутливо, перо, но целомудренна, жизнь.  

Это и есть начало той концепции платонической  любви-служения, которая легла в  основу куртуазной поэзии: клирики  были учителями рыцарей.

Носителями  этой высшей линии латинской светской поэзии были социальные верхи духовенства: аббаты, епископы, ученые и преподаватели монастырских и соборных школ. А в социальных низах духовенства, среди простых монахов и послушников, среди не учителей, а учеников соборных школ развивалась другая, низовая традиция любовной поэзии. Стих здесь был не классический, а более легкий и привычный - песенный стих церковных гимнов и секвенций; стиль здесь был тоже не классический, а сбивчивый и смешанный: вульгаризмы разговорной латыни перемежались библейскими реминисценциями, которые были у всех на слуху; и, наконец, к образному материалу Овидия и "Песни Песней" примешивался материал из третьего источника, самого интересного, но, к сожалению, самого темного для нас - из народной песни.

Начало  этого контакта низовой латинской словесности с народной поэзией на новоевропейских языках восходит по меньшой мере к IX веку - веку расцвета монастырской культуры в Европе. В раздираемой каролингскими раздорами Европе монастыри были самым жизнеспособным социальным организмом: они были хорошо укреплены, богаты, почти независимы от внешней власти, безукоризненно организованы внутренне и - что важнее всего - были тесно связаны с народной жизнью: монашеские кадры в основном рекрутировались из низов, и в хозяйстве, и в управлении имениями, и в церкви, и в школе монашество все время соприкасалось с окрестным крестьянством; монастыри унаследовали от "каролингского Возрождения" вкус к книжной латинской культуре, но не унаследовали презрения к "мужицкой грубости" народной культуры. От скрещения этих двух начал в монастырских кельях обновилась латинская и родилась немецкая и французская литература: монахи облекали для народа религиозные темы в народный язык и перенимали у него темы германского и романского фольклора для переложения на латинский язык.

Процесс этот был долгий, и ранние стадии его ускользают от нашего наблюдения. Лишь редкими одиночками попадаются в рукописях той поры такие  стихотворения, как песня об анжерском  аббате Адаме, "славном винопитием", или как "утренняя песня" с припевом на романском языке, .в которой некоторые исследователи усматривают прообраз трубадурской "альбы", песни сторожа к спящим любовникам. Загадочно выглядит обрывок стихотворения "Теренций и скоморох": в содержании его нет ничего, кроме праздной брани, но само столкновение в споре поэта Теренция и скомороха, книжного комизма и народного шутовства, показывает, что это сопоставление двух культур было ощутимо для современников. В монастырях же, чтобы приучить неумелый язык малолетних школьников к экзотическим звукам библейских имен, был сочинен шутливый "Пир Киприана", очень скоро нашедший читателей и вне монастырских стен, удостоившийся чести быть переложенным в стихи для забавы королевских ушей другой, не меньшей, а пожалуй, и большей, чести перейти в фольклор самых разных европейских народов, где отголоски его живут и по сей день. Наконец, нельзя забыть и таких предшественников будущего вагантства, как ирландские монахи, изгнанные с родины натиском норманнов и скитавшиеся по европейским дорогам от епископства к епископству и от монастыря к монастырю, зарабатывая подаяние ученостью. Самым талантливым из них был приютившийся в Льеже и середине IX в. Седулий Скотт, у которого в стихах мы находим и изысканные попрошайни о крове, еде и питье, и обличения неправедных правителей, и готовность ради красного словца шутить над святыми предметами, и даже то бранное выражение "Голиафово племя", которое потом станете самоназванием голиардов [8].

Однако  вполне отчетливый облик приобретает  эта "предвагантская" литература лишь на исходе монастырского периода  европейской культуры - в начале XI в. К этому времени относится  драгоценная антология "Кембриджских песен" - сборник 50 стихотворений, составленный, по-видимому, в Лотарингии, на стыке германской и романской культур, а ныне хранящийся в Кембридже [9]. Сюда вошли стихотворения разного времени (самое раннее откликается на события 948 г., самое позднее - 1039 г.) и разного, происхождения - песни о немецких императорах соседствуют здесь со стихотворением ."О соловье" французского мэтра Фулберта Шартрского и с любовными "Стихами к отроку", писанными в Италии. Антологии такого рода, по-видимому, имели в это время уже довольно широкое хождение: сатирик Амарций (живший в середине XI в. и тоже в Лотарингии) описывает в одном месте, как богач приглашает к себе жонглера и тот развлекает его песнями о швабе, одурачившем жену, о Пифагоре и о соловье, - три песни на эти темы находятся и в кембриджской рукописи. Антология составлена из стихотворений разного содержания, но в расположении их заметен известный план. В начале помещены стихи религиозного содержания, потом стихи на придворные темы (плач о смерти герцога, где чередуются полустишия на латинском и немецком языках; "Песнь Оттонова", переведенная в нашем сборнике; стихи в честь немецких императоров, кельнского и трирского архиепископа и пр.), потом - стихотворные новеллы и анекдоты ("Снежный ребенок", "Лжец", "Дочь Претория", "Лантфрид и Коббо", "Священник и волк" и др.), затем - стихи о весне и любви (в том числе "Весенние вздохи девушки", "Приглашение подруге" и "Стихи к отроку"), стихи дидактического содержания и, наконец, - несколько отрывков из античных поэтов, преимущественно патетического склада (из "Энеиды" и "Фиваиды"). Таким образом, сборник содержит материал, рассчитанный на любую аудиторию - двор, дружину, монастырское застолье, ученое собрание, школу, веселящуюся молодежь.