Нравственное оправдание насилия у И. А. Ильина

Это возможно благодаря тому, что начало духа указывает любви ее верный предмет, ограничивает ее и видоизменяет ее обличие и ее проявление

  Любовь есть способность к единению и отождествлению с любимым, но единение на низменном уровне истощает и постепенно угашает самую эту способность, а отождествление со злом может поглотить и извратить благодатность любви. Любовь есть творчество, но разве безразлично, что именно творит творящий?

Любовь без духа не видит, и потому она беспредметна, Она не есть еще добро, но лишь возможность добра; это не реальная ценность, а нереализующаяся сила, не достижение, а задаток.

  Человек должен стремиться постигнуть и осуществить две основные заповеди Христа о любви в их взаимной связи и последовательности. Из этих двух заповедей первая направляет "все сердце", и "всю душу", и "все разумение", и "всю крепость" человеческого существа и его любви - к Богу; вторая учит "любить ближнего как самого себя". Любить ближнего как самого себя может только тот, кто нашел и утвердил в себе сына Божия, ибо только он знает, что такое Божественное и что значит быть в единении с Ним, т. е. что значит быть сыном Божиим; только благодаря этому он может усмотреть сына Божия и в своем ближнем, но, усмотрев его в нем, он уже не сможет не любить его, но будет любить его Божественное, его личный храм, и алтарь, и огонь так же, как он любит свой дух, и свой огонь, и алтарь, и храм.

Любовь к Богу открывает человеку новое измерение вещей и людей. Согласно этому измерению, человек есть нечто большее, чем это единичное, одушевленное животное, чем этот единичный субъект, в нем есть нечто большее, чем "он сам" во всей его "субъективности": и это-то большее, сверхсубъективное, несмотря на свою "субъективность",- есть как раз его дух, его главное, настоящий "Он Сам". Настоящая любовь связывает любящего не со всем существующим и живущим без различия: но только с Божественным во всем, что есть и живет; именно с искрою, с лучом, с прообразом и ликом. Начало духа есть начало предметного выбора и религиозной преданности. И эту силу религиозной преданности, избравшей Божественное и прилепившейся к Нему, одухотворенная любовь вносит во всякое свое отношение: и к Богу, и к Церкви, и к родине, и к царю, и к своему народу, и к его вещественным и личным алтарям, и к своей семье, и к своему ближнему.

Такая любовь перестраивает в душе все мировосприятие и все отношение к ценностям мира. Все грани проходят для нее по-новому и иначе, и все определяется Божественностью и Ее освящающим присутствием.

Совсем иначе видит и расценивает все это духовная любовь. Для нее священное всегда выше полезного: земной вред ей не безусловно страшен и слишком человеческая польза не привлекательна. Духовная любовь знает, что люди не равны и что они "разнствуют" друг от друга, как "звезда от звезды".. Она не измеряет усовершенствование человеческой жизни- довольством отдельных людей или счастьем человеческой массы; ей ведомы все духовные опасности, связанные с наличностью земного наслаждения, и все духовное значение его утраты.

Таким образом, начало духа, указывая любви ее верный предмет, меняет в корне ее основное направление и все наполняющее ее содержание. За прежними именами и обличиями разумеются уже новые, иные предметы и состояния, и эти новые предметы требуют от души нового отношения к себе, требуют - и получают его. И в результате этого неизбежно перерождается самый акт любви в его основном душевно-духовном строении: он приобретает новые пределы, новые формы и проявления.

15. О границах  любви.

Духовная любовь есть не только религиозная преданность, но в основе своей она есть прежде всего зрячий, живой, предметный выбор. Тот из людей, кто говорит, что "любит" "все" или "все без различия", тот или ошибается в самопознании, или в действительности не любит ничего и никого. Любовь как психическая сила совсем и не способна к такому беспредметному растяжению; любовь как духовное состояние совсем и не призвана к этому.

Так, никто не призван любить зло как таковое или злого человека как такового, и если мыслить диавола как подлинное и чистое средоточие зла, то любовь к диаволу в его диавольстве должна быть признана совершенно противоестественною. . Конечно, человек, сильный духом, может решиться на то, чтобы воспринять диавола во всем его подлинном диавольстве, впустить в свою душу его чистое зло для испытания, познания и умудрения. Но это допущение никогда не превратится для него в любовное приятие. Мало того, это испытание, от которого душа обжигается как уголь и быстро в муках стареет, а дух закаляется и мудреет,- имеет единое оправдание и назначение: сопротивление злу.

Понятно, что для слабого человека это испытание может превратиться в непосильное искушение, а искушение может привести его к покорности злу. И это искушение и падение может осуществиться не только в обычном порядке слепого или наивного заражения злом, но и вследствие неверного понимания пределов любви. Напрасно было бы ссылаться здесь в виде возражения на заповеди Христа, учившего любить врагов и прощать обиды. Призывая любить врагов, Христос имел в виду личных врагов самого человека, его собственных ненавистников и гонителей, которым обиженный, естественно, может простить и не простить. Христос никогда не призывал любить врагов Божиих.

Это относится всецело и к заповеди о прощении обид. Согласно этой заповеди, человек имеет призвание прощать своим обидчикам наносимые ему личные обиды. Однако даже в рассмотрении личной обиды Евангелие устанавливает те условия, при которых "согрешивший против тебя брат твой" может стать для тебя "как язычник и мытарь": допуская силу личного ожесточения, неподдающегося никаким уговорам, Евангелие указывает на суд церкви как на высшую инстанцию, неповиновение которой несет за собой понудительную, воспитывающую изоляцию ожесточенного.

Вообще говоря, нужна сущая духовная слепота, для того чтобы сводить всю проблему сопротивления злу к прощению личных обид. . Простить обиду погасить в себе ее злотворящую силу и не впустить в себя поток ненависти и зла, но это совсем не значит победить силу злобы и зла в обидчике. Что же делать с обидевшим, не как с человеком, который меня обидел и которому за это "причитается" от меня месть или "возмездие", а как с нераскаявшимся и неисправляющимся насильником? Ибо бытие злодея есть проблема для всех, значит, и для пострадавшего, но не как для пострадавшего и непростившего, а как для члена того общественного единения, которое призвано к общественному взаимовоспитанию и к организованной борьбе со злом.

Сопротивляющийся злу должен прощать личные обиды, и чем искреннее и полнее это прощение, тем более простивший способен вести неличную, предметную борьбу со злодеем. Но в душе его не должно быть места наивным и сентиментальным иллюзиям, будто зло в злодее побеждено в тот момент, когда он лично простил его. Прощение есть первое условие борьбы со злом или, если угодно, начало ее, но не конец и не победа.

Так, начало духа ограничивает действие любви в ее непосредственном, наивном разливе. Понятно, что это ограничение неизбежно ведет за собою и видоизменение ее духовного строения и облика.

16. О видоизменениях  любви.

Обычно или нередко "любовью" называют лишь одну из ее разновидностей, и притом наименее духовную. У человека духовно неразвитого и беспомощного "любовь" начинается там, где ему что-то "нравится" или где ему от чего-то "приятно"; она протекает в плоскости бездуховного "да" и стремится к максимальному внутреннему и внешнему наслаждению. Эта бездуховная любовь чаще всего отвращена от воли и разума и обращена к воображению и чувственному ощущению.

Напротив, духовная любовь имеет власть отвернуться от "нравящегося" и "приятного"; она имеет силу утвердить себя на уровне стойкого "нет"; она способна принять форму тяжкого и безрадостного служения.

Единственная, неизменная функция духовной любви - это "благо-желательство"; это значит, что она всегда и всем искренно желает - не удовольствия, не наслаждения, не удачи, не счастья и даже не отсутствия страданий,- а духовного совершенства, даже тогда, когда его можно приобрести только ценою страданий и несчастия.

Обычная любовь любит земной состав индивидуального человека и не знает ничего, что можно было бы противопоставить ему как высшее: отсюда ее чувственная и слащавая мораль, ставящая выше всего беспредметное "умиление" и беспринципную "доброту".

Напротив, духовная любовь знает это высшее и перед его лицом умеет владеть и своим умилением, и своей добротой. Поэтому для нее не может быть условий, при которых следовало бы предать дело Божие из жалости к человеку. Человек, угасивший в себе образ Божий, нуждается не в безвольно-сочувствующем "да", а в сурово-осуждающем "нет", и это останавливающее и отрезвляющее его "нет" может и должно иметь своим подлинным источником любовь к Богу в небесах и к Божественному в падшей и духовно-угасшей душе.

Так зарождается и формулируется тот отрицательный лик любви, который всегда приводил и будет приводить в соблазн близоруких и сентиментальных людей. Для того чтобы понять этот отрицательный лик любви, необходимо иметь в виду, что духовно-опредмеченная и оформленная любовь, оставаясь всегда благо-желательством, т. е. желая каждому человеку духовного просветления и преображения, в то же время не может любить зла в человеке. Поэтому всюду, где она воспринимает в человеке подлинное зло,- она оказывается вынужденной видоизменить свое индивидуальное отношение к данному человеку в соответствии с наличным в его душе злом.

Абсолютно цельною полною может быть только любовь к Богу - к абсолютно цельному и полному совершенству. В любви же к человеку, обнаруживающему подлинное начало зла,- необходимость урезанности и нецельности становится самоочевидною.

Все эти видоизменения любви, вызываемые встречею между подлинною духовностью и подлинным злом, сводятся к тому, что любящее "да" скудеет в своих функциях, урезывается в своей полноте и по мере ухудшения предмета все более приближается к благо-желающему "нет";

Отрицающая любовь постепенно как бы преобразуется в отрицательную любовь и находит свое завершение в земном устранении отрицаемого злодея. В этом предметно вынужденном функциональном скудении своем и в постепенном усилении элемента "нет" в лоне "да" - духовная любовь проходит через целый ряд классических состояний, духовно необходимых, предметно обоснованных и религиозно верных. Эти состояния выражают собою постепенное отъединение и удаление того, кто любит, от того, кто утрачивает право на полноту любви. Ибо отрицающая любовь безрадостна и мучительна для человека; она требует от него подвига, и притом сурового подвига. Здесь необходима сила, выдержка и стойкость.

Так, начало духа видоизменяет обличие любви и форму ее проявления. Именно благодаря такому воздействию духа на первобытную наивно-непосредственную и слепую силу любви, она приобретает высшие способности и высшие задания, и вследствие этого все ее отношение к злу утверждается на нижеследующих основаниях.

Для того чтобы любовь могла действенно противиться злу, она должна быть духовно осмыслена, ограничена и видоизменена. Но, раз осмысленная и видоизмененная, она является исходным и верховным основанием всей ведущейся человеком борьбы со злом.

Вся проблема сопротивления злу разрешается этим основным принципом: борьба ведется именно любовью, но одухотворенною любовью.

Это означает, что правило "противиться злу не из любви" - принципиально отвергается во всех его возможных толкованиях и осуществлениях. Всякий акт, выросший из другого источника,- в действительности или не борется со злом, а размножает его, или борется не со злом, а с его отдельными, поверхностными симптомами. Следовательно, надо осудить и нелюбовное "непротивление" - когда кто-нибудь пытается отрезвить злодеев "щедростью" и "уступчивостью", движимый, однако, не любовью, а, например, рассудочным расчетом или трусливым безволием, но надо осудить и нелюбовное понуждение - если кто-нибудь борется со злодеями из чувства злобы, мести, голода, жадности или властолюбия. Но настоящего сопротивления злу не будет ни в одном из этих случаев.

Сопротивление злу творится любовью, но не к животности человека и не к его обывательской "душевности", а к его духу и духовности. В борьбе со злом такая любовь любит зрячим духом и мироприемлющей волею, и потому она видит дело Божие в мире и на земле, и активно, творчески пришлет его своею силою. Объектом ее является Божественное, воплощенное в земной святыне, и в отношении к нему-любовь приобретает лик обороняющего благоговения; это есть божественно-духовное начало в притесненном ближнем, и в отношении к "ему любовь приобретает лик благо-желающего сострадания. И, наконец, это есть духовное начало, гибнущее в злодее, и в отношении к нему любовь являет лик чистого и сурового благо-желательства...

Вот почему все учение о том, что активное, наступающее на злодея сопротивление злу противоречит любви,- падает как вредный моральный предрассудок. Как и всякая иная, верная форма сопротивления злу-понуждение и пресечение, является делом именно любви и самой любви, если любовь что-нибудь отвергает, то не понуждение как таковое, и не телесное понуждение, и не пресечение, а зложелатеяьство в борьбе со злом, т. е. зложелательное понуждение и зложелательное пресечение. Но активное, наступающее на злодея сопротивление злу желает и другим людям, и самому злодею - совсем не зла, а блага. И потому оно может быть и должно быть делом поборающей любви.

17. О связанности  людей в добре и зле.

Сопротивляться злу следует, во-первых,- внутренним растворением, претворением и преображением злого чувства, во-вторых,- внутренне-внешним понуждением и дисциплинированием злой воли, в-третьих,- внешним понуждением и пресечением злого дела. При этом оба последние способа сопротивления должны служить первому, как низшие ступени служат высшей.