Регион СНГ и Российская Геополитика

1. Преодоление  массовой деморализации, сводящей  на нет любые начинания и  почины реформаторов, подрывающей  все общественные институты, от  семьи до армии. Требуется "великий  текст", мотивационные и нормообразующие  потенции которого были бы  достаточны для подъема народного  духа и преодоления нравственной  деградации.

2. Преобразование  структуры потребностей. Наше общество  никогда не достигнет стабилизации, если притязания людей будут сосредоточены в материальной сфере и ориентированы на эталоны западного типа. Ибо нет никакого сомнения, что в обозримом будущем Россия не сможет догнать наиболее развитые страны и потому наше потребительское сознание обречено оставаться "несчастным сознанием" — смесью неудовлетворенности, зависти и комплекса неполноценности.

В таких условиях ничто, кажется, не способно вернуть  обществу утраченное самоуважение и  достоинство. Однако история знает  и "нетривиальные решения", когда  общественные ожидания и самооценки резко переводятся в другой план, преодолевают прежний горизонт. Одно дело — нищета, совсем другое — аскеза, выступающая как добровольное самоограничение во имя тех или иных высших целей. Думается, один из главных "недочетов" нашей реформы заключается в неумении придать экономическим целям статус "национальной идеи", как это в свое время произошло в Японии, где экономический рывок всеми участниками рассматривался как реванш за поражение в войне, как новое средство восстановления национального величия. Аскеза японского накопления поддерживалась идеологией национального возрождения. У нас же экономическим преобразованиям хотят дать сугубо "номиналистическую" трактовку — как средству индивидуального процветания, что выглядит явно неубедительно на фоне массового разорения и обнищания.

3. Экуменическая  функция в рамках СНГ: объединение  национальных культур и этносов в "новую историческую общность" путем осознания наднациональных приоритетов евразийской целостности. В Западной Европе в целом уже удался этот опыт двойной  

идентичности: итальянец, француз и немец, наряду с национальной идентичностью, помнят свою европейскую  идентичность в рамках "атлантической  солидарности" перед лицом Востока  и Юга.

Появление новых  суверенных государств на территории бывшего СССР лишает перспективы  старые, привычные нам "патерналистские" формы евразийской интеграции. Но при этом открывается принципиальная возможность новых форм, характерных для демократических обществ: различные виды непосредственного диалога — кооперации и партнерских связей гражданских обществ, минуя посредничество государственных властных структур. Эта модель апробирована в процессах европейской интеграции. При этом следует также учитывать и новую роль "постэкономических", духовных факторов интеграции в условиях цивилизации, в целом становящейся постиндустриальной.

Наше политическое мышление сегодня, к сожалению, ориентировано на дилемму: либо объединение народов в рамках единого государства, либо полная обособленность. Между тем, очевидно, требуется и по экономическим, и по военно-стратегическим соображениям конфедеративное устройство на территории бывшего СССР. Но среди креплений "единого евразийского дома" существенную роль играет идеологическая скрепа. Важнейший вопрос сегодня: возможна ли "великая евразийская идея" и в какой форме она явится нам?

Надо прямо  сказать, что сегодня отсутствие такой идеи деформирует и дезориентирует общественное сознание народов стран бывшего Советского Союза. Крах социалистического "второго мира", который они представляли, привел к тому, что меньшая часть их (народы Прибалтики) стала отождествлять себя с "первым миром", с Западом, не имея на то достаточных оснований, а значительная часть — с "третьим миром", что также неверно, не соответствует их реальному потенциалу и статусу. Тьер-мондистская идентичность — отождествление с "третьим миром", служит плохим подспорьем реформаторству, ибо, вместо того, чтобы питать "энергию возвышения", усиливает инерцию падения, порождает заниженные самооценки, лепит образ париев и маргиналов мировой цивилизации, которым, якобы, "нечего терять". Эта угроза превращения населения СНГ во "внешний пролетариат" (Тойнби) по отношению к Западу чревата дестабилизацией всего мирового порядка, ибо идентификация с варварами сама по себе является фактором варварства, усиливает энтропийные, саморазрушительные тенденции.

В этом плане  для нас представляют интерес  изыскания "новых правых" в  Европе, которые в борьбе с технократическим варварством — забвением духовных источников европейской цивилизации, стараются актуализировать эллинистические мотивы европейской культуры.

Перед нами стоит  гигантская задача: реконструкция образа "второго мира", отличающегося  как от "первого", так и от "третьего" и являющегося цивилизованным партнером Запада, но со своей спецификой. Коммунистический имидж "второго  мира" оказался лживым или утопичным, но это вовсе не означает несостоятельности "евразийской идентичности" как  таковой. Вопрос в том, на каком пути она будет обретена. Прежде она  утверждалась в форме "гегемонии" одной из культур (русской), выступающей  одновременно и в роли лидера и  в роли посредника в общении. Сегодня  несомненно, что более эффективным  средством интеграции является равноправный — "экуменический" диалог культур. Вероятно, он будет развертываться в двух формах: светской и религиозной. Роль светских форм создания общей цивилизационно- коммуникативной инфраструктуры (единое информационное пространство, в том числе в области mass media, стандарты образования, кооперация в научных исследованиях и т.п.) сегодня неоспорима. Но нельзя, учитывая симптомы "нового религиозного ренессанса", игнорировать и возможности диалога церквей, в частности православной и мусульманской.

У них есть общие  религиозные корни — обе принадлежат  к аврамейскому типу, восходящему  к ветхозаветному монотеизму. Не менее  содержательна и их совместная приобщенность  к эллинизму. Как пишет А. Тойнби, "начиная с IX века н.э. труды эллинских  философов и ученых становятся частью признанного и даже обязательного  аппарата исламской культуры". Нынешний "мусульманский ренессанс" быстро выродится в прямой и опасный обскурантизм, если не будет сопровождаться интеллектуальным возрождением — через обращение к восточному аристотелизму и другим культурологическим синтезам исламо-эллинистического толка.

Но то же самое  относится к современному "православному  ренессансу". Протоиерей Георгий Флоровский настойчиво предостерегал от этнографически-народнической интерпретации православия, что грозит сектантским извращением духа универсальной религии. "Это самый опасный вид обскурантизма, в него часто впадают кающиеся интеллигенты. Православие в таком истолковании часто обращается почти что в назидательный фольклор... Русская богословская мысль должна еще пройти самую строгую школу христианского эллинизма..."

Подобно тому, как  многие бывшие коммунистические "интернационалисты" мгновенно обращаются в крайних националистов, вчерашние наши атеисты имеют склонность обращаться в фанатиков "чисто русского", этнографического православия. Эти инверсии сектантского коммунистического сознания крайне опасны для нашего духовного здоровья и не менее пагубны в цивилизационном плане — в свете задач "евразийского строительства".

Не случайно наше современное восприятие дореволюционной  России в чем-то соответствует восприятию кающихся варваров, запоздало присягающих  наследию разрушенной ими цивилизации. В истории советской России несомненно присутствует этот момент гибнущей от варваров и воскресающей через них  в новом качестве и в новых  масштабах цивилизации. Достаточно вспомнить советскую массовую культуру, массовое среднее образование, массовую науку и даже "массовую" философию  в лице "диамата" и "истмата". Все это, несомненно, включало момент чудовищной профанации былых достижений русской элитной культуры, но, наверное, не большей, чем был в свое время эллинизм по отношению к "элитным" достижениям классической античности.

Мои "евразийские" упования связаны исключительно  с этим: новая крупномасштабная целостность  на месте бывшего СССР может утвердиться лишь в той мере, в какой последний действительно представлял и наследовал долгосрочную цивилизационную программу, заложенную в генетическом коде тысячелетней русской культуры. Здесь предстоит рассеять одно недоразумение, возникшее в политической культуре нашего переходного периода. На евразийское теоретическое наследие (я имею в виду историософию эмигрантского русского евразийства 20-х годов) сегодня претендуют множество сторонников "самобытни-чества", от неокоммунистов до российских "новых правых" из газеты "Завтра". Вместо трудного синтеза гетерогенных, западно-восточных начал российской культуры они предпочитают легкость "монистического решения" — в духе односторонне восточного прочтения русской судьбы. Вместо того, чтобы творчески преодолеть российский раскол, эти необольшевистские радикалы ориентируются на то, чтобы просто "устранить" другую сторону — западничество, принудив ее к безоговорочной капитуляции. Современно звучат слова Н.А. Бердяева, сказанные по поводу старых евразийцев: "их евразийская культура будет одной из замкнутых восточных, азиатских культур... Они партикуляристы, противники русской всечеловечности и всемирности, противники духа Достоевского..."

Евразийская идея — идея специфической цивилизационной  общности, интегрирующей импульсы Запада и Востока, Севера и Юга и по-своему преломляющей, творчески интерпретирующей их — слишком ценная часть нашего наследия, чтобы отдавать его на откуп левым и правым "ультра". Разработка этой идеи совместными усилиями научного сообщества гуманитариев — философов, историков, политологов, культурологов, лингвистов несомненно будет способствовать становлению культуры постсоветского "эллинизма" — расширенной после исторической катастрофы зоны духовного и цивилизационно-практического влияния старой русской культуры, ставшей ферментом нового цивилизационного процесса в масштабах Евразии.

Теперь нам  следует оценить ряд актуальных геополитических проблем на уровне единства макро- и микрополитики. Здесь  мы имеем дело с проявлениями так  называемого "внутреннего колониализма" в форме ведомственного гегемонизма. Ведомства, подотчетные только центру, не только опустошили богатства регионов в результате хищнического ("бесплатного" в силу "единой социалистической собственности") использования ресурсов, но и разрывали территориальную социальную целостность, превращая ее в мозаику пространств, присвоенных и аккумулированных различными отраслями хозяйства.

Развитию отраслевого  способа организации человеческой жизнедеятельности в ущерб территориальному положил начало капитализм. Расширение капиталистического товарного производства, формирование единого национального (а затем и мирового) рынка привело к тому, что условия существования индивидов перестали быть территориально наличными, существующими "здесь и теперь". Возникает необходимость в новых способах ориентации, обращенных уже не к своей среде, а к несравненно более широкой системе жизнеобеспечения. Сначала это обращение вовне было спорадическим, так как основные потребности продолжали удовлетворяться в рамках натурального хозяйства. Но постепенно, по мере перехода от единичной ко всеобщей форме стоимости, к универсальному разделению труда, ориентация вовне получает преобладающее значение; одновременно резко возрастает избирательность индивидов по отношению к условиям жизни.

Концентрация  и централизация производства ведут  к определенным культурным последствиям: по мере их развития усиливается неэквивалентный обмен информацией между городом и деревней, между центром и провинцией. Люди все больше ориентируются не на свою среду, а на крупнейшие производственные и культурные центры, снабжающие всех одинаковой продукцией. По мере ослабления территориальной детерминации образа жизни усиливаются процессы социально-культурного обезличивания. Но отраслевой принцип связан не только с процессами развития рыночного хозяйства, концентрацией и централизацией производства. В нем находит отражение растущее давление государства на общество, отчуждение разнообразных самодеятельных форм активности в пользу управления "сверху"; в особенности это относится к формированию человека как члена общества. Отрасли материального производства в той мере, в какой они остаются не национализированными, представляют собой особую форму гражданской самодеятельности, хотя уже неадекватно выраженную: территориально и культурно обезличенную. Но многие отрасли социальной и культурной жизни с самого начала подверглись огосударствлению, стали национализированными. Совершенно особую роль стала играть единая государственная система образования. Это обеспечило новые, невиданные возможности человеческой коммуникации: люди впервые стали общаться на одном языке по поводу одних и тех же проблем, в рамках единой семантики, безотносительно к тому, где они живут и каковы особенности местной среды. Обеспечивает ли это появление "универсальных индивидов"? Нет, "всеобщий" человек не стал универсальным. Напротив, при прежнем образе жизни, привязывающем людей к определенной территории, их связи и отношения, направленность их интересов, культурная ориентация носили гораздо более разносторонний характер. Теперь же стал формироваться "отраслевой" человек, специализирующийся в узкой области, ориентированной на строго определенный тип информации. Национализация системы образования привела к национализации молодежи: отрыву ее от местных традиций и ценностей, переориентации на промышленные и культурные центры. Вместе с развитием отраслевого принципа начал развиваться процесс концентрации общественных ресурсов — социально-демографических (молодежь), экономических, научно-технических и культурных — в крупных городских центрах, что привело к демографическому, экономическому и социокультурному "обнищанию" провинций и регионов, депопуляции деревни и т.п. Национальные ресурсы, сосредоточенные в центре, становятся более управляемыми, мобильными, появляется возможность использования их в заранее заданных целях в рамках единых государственных программ "модернизации".

Но одновременно возникает опасность отчуждения ресурсов у нации и неслыханного в прежние эпохи расточительства  центра, становящегося бесконтрольным распорядителем всех богатств. При этом нередко подрываются естественно- исторические механизмы воспроизводства и развития социальной жизни на местах. Провинции и регионы теряют способность к самоорганизации, их перспективы теперь целиком зависят от политики центра и принятых там приоритетов. Этому способствуют и особые формы социально-культурной дифференциации.

Так, три социально-демографические  группы: молодежь, взрослое население  и пенсионеры приобретают различную  культурную интенциональность: молодежь практически целиком ориентируется  на центры, то есть местной среде  не принадлежит. Это продуктивно  с точки зрения социологии новаций: возрастает мобильность молодежи и  ее готовность осваивать новую территориальную, профессиональную, научно-техническую и культурную среду, что является первостепенно важным в условиях "нестабильного способа производства", в эпоху НТР. Но это создает и ощутимые дисгармонии в воспитании молодежи, в общем процессе ее социализации, Способность к новациям развивается в ущерб способности к культурной преемственности поколений, способность к усвоению "отраслевых" знаний — в ущерб усвоению долговременных социально-культурных норм и ценностей, способность ориентироваться в производственно-технической среде — в ущерб интенсивной вживаемости в сложившиеся социально-культурные ниши, в ущерб культурной интеграции.

Взрослое —  самодеятельное население, как это  ни парадоксально, также не является в достаточной степени интегрированным. Де факто, безотносительно к системе  ценностей отраслевой принцип доминирует как конституирующее начало в  рамках образа жизни в целом. Львиная  доля времени и сил взрослого  населения посвящается производству — той самой системе, которая  автономна по отношению к местной  среде и любым территориальным  инстанциям. Досуг в современных  условиях также является отраслевой, а не территориальной системой. Информация, нормы и правила, которые определяют досуг, не идут от местной среды. Средства массовой коммуникации и индустрия  развлечений нивелируют досуг жителей  самых разных регионов, придавая ему  единое измерение. И менее всего  этика современного досуга требует  интеграции в местную среду. Напротив, конституирующим принципом досуга является разрыв с повседневностью, активное эксгрупповое общение, то есть центростремительные импульсы в широком смысле слова. Престижные модели досуга привносятся в провинциальную среду извне, идут из крупнейших городских центров.