Регион СНГ и Российская Геополитика

Третья из демократических "субкультур" исповедует тот старый революционно-демократический принцип, что интересы демократии (прогресса) выше интересов России и в случае их расхождения последними можно  и должно пожертвовать. Эта субкультура, пожалуй, в большей мере, чем другие, использует миф о неисправимо  косном народе, стоящем на пути прогресса, о неизживаемой азиатчине, от которой  необходимо освободиться любой ценой, в том числе ценой расчленения  России и прекращения ее исторического  существования. Этот демократический  троцкизм (вспомним идею превращения  России в костер для разжигания пожара мировой революции) указывает на наибольшую степень отщепенства  от национальной почвы и культуры.

Вместо того, чтобы сопрягать в своем сознании одинаково важные ценности России и  демократии, демократические радикалы предпочитают "бескомпромиссность" одностороннего решения. Не случайно демократическому экуменизму противопоставляется в качестве ретроградной идея "самобытности".

Но проблема России может быть позитивно решена только в том случае, если мы на место  спорного понятия самобытности поставим понятие самоценности. Самоценность России означает в методологическом отношении, что ее историческую судьбу нельзя просто дедуцировать из неких "более общих" понятий, в том числе и таких, как "прогресс" и "демократия", а в аксиологическом отношении — что нет таких целей и ценностей, во имя которых можно пожертвовать Россией.

К сожалению, подход к российской государственности  как к средству или как ставке в "большой игре" прогресса  и демократии продемонстрировали не только большевики, в свое время использовавшие губительный для государственных интересов России лозунг "долой войну". Совсем недавно аналогичный подход продемонстрировали и наши демократы, использовавшие не менее губительный лозунг "больше суверенитета" только для того, чтобы свалить "союзный центр". Россия снова стала средством для достижения "более важных" целей. В подобного рода стратегиях просматривается "парадоксальный этос" российской политической элиты: она самоопределяется не в национальных, а во вне- и наднациональных рамках, в том числе путем прямого противопоставления прогрессистского "мы" национальному "они".

В терминах цивилизационной  теории это можно описать как  одностороннюю ориентацию интеллигенции  на великую цивилизационную ("письменную") традицию, представляемую "священными" текстами (один из них — марксизм) и противопоставляемую "малой" (устной народной) традиции. Поистине блаженны те народы, у которых великая цивилизационная  и малая народная традиции не

противопоставлены друг другу, а интеллигенция, по своему профессиональному призванию ориентирующаяся на "великие тексты", одновременно не теряет национальной идентичности!

В России же "почвенническая" часть интеллигенции, от культурологически мыслящих славянофилов до народников — приверженцев социального (крестьянского) вопроса, неизменно пасовала перед другой частью — приверженцами "священных общих текстов". В свое время народники уступили марксистам, сознательно и последовательно развенчивавшим национальную традицию и уклад с позиций "великого учения". В какой-то степени сегодня история повторяется. Теперь "западники" — пропагандисты очередного "великого текста", заимствованного со стороны, в доктринальном отношении выглядят сильнее наших неославянофилов, испытывающих тайный комплекс неполноценности из-за своей отлученности от "общепризнанного" (на деле — европоцентричного) цивилизационного "текста". Трем вышеназванным "демократическим" субкультурам левого и леволиберального происхождения сегодня противостоят три правых или "новых правых" субкультуры. Во-первых, речь идет об идее России как этноцентричного образования, как "государства русских". Не возникает сомнений, что перед нами — чисто "оборонческая", отступающая и жаждущая протекционизма субкультура, не верящая в выигрыш дорогих для себя ценностей в условиях свободной соревновательности, политической и социокультурной открытости. Во-вторых, следует назвать субкультуру имперскую — ностальгию по "сильной руке". Это субкультура реставраторская, выступающая в двух формах: "белой идеи" — возврата к дореволюционному образу "единой и неделимой" России, и "красной идеи"— возврата к СССР как государству "новой исторической общности"— единого советского народа. Третьей разновидностью является "евразийская идея" России как особого типа незападной цивилизации, объединяющей в рамках единого принципа жизнестроения геополитическое пространство от Балтики до Тихого океана.

Надо прямо  сказать, что третья из перечисленных  субкультур консервативного типа выглядит наиболее перспективной. Она лишена того сентиментального этноцентризма, который издавна является источником слабости почвеннических идей, не умеющих  устоять перед натиском доктринально строгих и рационализированных  текстов цивилизационного типа. В  потенции евразийская идея содержит две важнейших составляющих "великого цивилизационного текста". С одной  стороны, в силу достаточной этнической отстраненности она в принципе способна выполнять интегративную функцию  объединения различных этносов и регионов в единое пространство специфического цивилизационного типа; с другой — она может нести мотивирующую ("мессинистскую") функцию, так как вместо мало приемлемой роли ученичества и послушничества у чужой (западной) цивилизации она предлагает народам СНГ более воодушевляющую перспективу создания своей неповторимой цивилизации, имеющей к тому же шанс, в качестве наследника предыдущих цивилизаций, учесть их слабости и тупики.

Как заметил  А. Тойнби, "парадоксальным, но глубоко  истинным и важнейшим принципом  жизни является то, что для того, чтобы достигнуть какой-то определенной цели, следует стремиться не к самой  этой цели, но к чему-то еще более  возвышенному, находящемуся за пределами  данной цели". Более чем где-либо этот принцип "работает" в России. Российский тип сознания отличается особым религиозно-манихейским радикализмом: русского человека трудно подвигнуть на дело во имя повседневности, душа его взыскует "великих идей" и целей и только в их контексте  он готов признавать и оправдывать  повседневность. Не нужно впадать в правый или левый радикализм, но радикалом целеполагания, обладающим историософской и религиозно-идеологической интуицией, российский реформатор обязан быть.

Евразийская версия российского неоконсерватизма отличается от славянофильской субкультуры  еще одной продуктивной особенностью. Его антропология и аксиология подкреплены своеобразной онтологией и "космологией". Высший онтологический вопрос касается того, закончился ли в современном мире "космогонический" процесс образования новых цивилизационных моделей (то, что Ф. Фукуяма называет "концом истории") или вулкан истории продолжает дышать и способен к новым цивилизационным "выбросам".

Если справедлив первый вывод, то, следовательно, период "цветущего многообразия" (если прибегнуть к выражению К. Леонтьева) оставлен навсегда позади и отныне перед всеми народами возникает жесткая дилемма: присоединиться к западной модели или прозябать на варварской периферии цивилизации с перспективой скорого исчезновения вообще. Если же космогонические процессы образования новых цивилизационных миров (моделей) продолжаются, то история остается открытой для творчества, для поисков новых, неизведанных путей развития. Это не перечеркивает вовсе вопроса об общечеловеческих универсалиях, в том числе о тех общезначимых обретениях, которыми мир обязан западной цивилизации. В то же время, как показывает опыт Японии и других резко вырвавшихся вперед стран тихоокеанского бассейна, творческое прочтение западного опыта с позиций своей культуры и традиции предпочтительнее пассивного заимствования.

Одна из особенностей демократического мышления — неприязнь  к космогоническому хаосу, к неконтролируемому, чреватому тотальной нестабильностью процессу геополитических новообразований. Демократический тип сознания больше тяготеет к картине уже ставшего, стабилизировавшегося в основных цивилизационных параметрах мира, ибо в ее рамках выглядят более фундированными приоритеты индивидуального благополучия, гражданского мира и согласия.

Однако космогонические  процессы в мире, в горниле которых  рождаются не только новые государства, но и новые цивилизационные типы, тем не менее продолжаются. Всего за 30—40 послевоенных лет в мире появилась, наряду с атлантической, новая цивилизационная модель — тихоокеанская. Нет никаких оснований с порога отрицать и возможность появления еще одной модели — евразийской. Разумеется, присоединение к уже готовой и апробированной западной модели многим может показаться предпочтительнее и чреватым меньшим риском, связанным с искушениями новой самобытности и великодержавности. Но вряд ли у России есть другой выход. Слепое подражание и копирование само по себе не менее рискованно: оно грозит утерей собственных основ, оставляя проблематичной "натурализацию" страны в чужой цивилизационной системе.

Как заметил  Тойнби, "недостаток мимесиса (подражания) в том, что он предлагает механический ответ, заимствованный из чужого опыта, то есть действие, выработанное посредством  мимесиса, не предполагает собственной внутренней инициативы". Но народ, лишенный внутренней инициативы, быстро вырождается в люмпенов мировой цивилизации, ждущих готовых подачек со стороны. Некоторые симптомы такого вырождения мы уже наблюдаем. Как отдельному человеку, так и целому народу нельзя овладеть наследием, не произведя творческой его реинтерпретации, не подтвердив право на него подвигом собственного созидания. Основной вопрос современной реформы не в том, станет ли Россия "вторым Западом" или. его частью. Основной вопрос в том, обогатит ли она мировую цивилизацию самобытным историческим творчеством либо станет "неудачником истории", вечно ждущим подачек и примеряющим чужие обноски.

В целом задуманная у нас реформа оказалась чревата  колоссальным эффектом бумеранга: вместо ожидаемого "среднего класса" она  умножила ряды пролетариата в античном смысле этого слова, в смысле массового  культурного, социально-экономического и государственного отщепенства. "Истинным признаком пролетария, — говорит  А. Тойнби, — является не бедность и  не низкое происхождение, а постоянное чувство неудовлетворенности, подогреваемое отсутствием законно унаследованного места в обществе и отторжением от своей общины".

Нынешняя разруха  и люмпенизация населения — феномен  не столько социально-экономический  в собственном смысле, сколько  культурный. В основе его лежит  не только унаследованная от прошлого отсталость страны — модное ныне отождествление России с "третьим миром" мне представляется несостоятельным, — но и отторжение от собственной культуры, ее норм и традиций — цивилизационная дезориентация народа. Главное средство борьбы с этим — обретение своей цивилизационной идентичности: того внутреннего гармоничного универсума, в котором нормы-цели и нормы-рамки, притязания и возможности в основном совпадают. Но в процессе обретения своей цивилизационной идентичности России предстоит нелегкое объяснение с нынешними правящими демократами. Сегодня история во многом повторяется. Некогда большивистская "новая Россия" не узнала себя в образе своего крестьянского большинства — хранителя национальной трудовой аскезы и традиции. Последовавшее уничтожение крестьянства практически закрыло перед страной перспективу фермерского пути — она и сегодня по-настоящему не просматривается. Так обнажился парадокс насильственных модернизаций: выкорчевывание "отсталой" национальной культуры означало разрушение специфического цивилизационного этоса-аскезы, поддерживавшей общество в работоспособном состоянии. Сегодня парадокс повторяется. Новая демократическая Россия снова не узнала себя в большинстве своего народа, представленного на этот раз промышленными регионами.

С позиций "демократического лагеря" в этих регионах находят  социальную базу "красно-коричневые", ностальгические "государственники", сторонники возрождения "империи". Если оценить культуру наших промышленных регионов с позиций цивилизационной дихотомии Запада — отношения между "цивилизацией труда" и "цивилизацией досуга", то станет очевидным, что сегодня аскезу трудовой этики представляет индустриальная Россия. Что касается России постиндустриальной — центров нового гуманитаризма и либерально-демократической или националистической политической культуры, то она, близкая правящим "демократам" по менталитету, дальше ушедшая по пути "вестернизации", одновременно представляет собой российский вариант "цивилизации досуга".

Дух трудовой аскезы и гражданской ответственности  покидает эту культуру, что предопределяет ее одновременно утопический и зависимый от Запада, от "гуманитарной помощи" характер. Экономическая критика советской индустриальной культуры бесспорно имеет веские основания: до 70% занятого в тяжелой промышленности населения до сих пор производило не товары, нужные потребителю, а оседающие на складах неликвиды. Это была "антиэкономика" в действии. Но нельзя на основании этого отрицать цивилизационный потенциал этой экономики и сформированную на ее основе социокультурную инфраструктуру: образование и квалификацию многомиллионного персонала, систему научно-исследовательских центров, наконец просто навыки современного труда и исполнительской дисциплины. Разрушить эту инфраструктуру в ходе модернизации и приватизации "динозавров промышленной гигантомании" — значит закрыть перед Россией дорогу в постиндустриальное общество, ибо иных путей туда, помимо всего накопленного в недрах индустриальной культуры, нет и быть не может. Для некоторых небольших стран возможен прорыв в постиндустриальную цивилизацию через экономику и индустрию туризма, через экономику услуг и т.п. Но для такого гиганта, как Россия, "постмодернистскую уловку", связанную с коммерческой эксплуатацией доиндустриального пейзажа (приманки для иностранных туристов), ремесленничества и другой экзотики в стиле "ретро", вряд ли стоит принимать всерьез.

Серьезное цивилизационное  решение для России стоит в  разработке великого евразийского проекта: освоении специфической цивилизационной модели, отличной как от старой, атлантической, так и от послевоенной, тихоокеанской (хотя в последнем случае сходства, на мой взгляд, должно быть больше). Обществу необходим духовный переворот таких масштабов, которые сопоставимы с Реформацией или Просвещением в Европе. Задачи этого переворота следующие.